Без солнца сад

Киклады, 1793 Визит Гавриила застал его врасплох, но совершенно не удивил. Азирафель выпрямился — до этого он стоял, облокотившись на перила причала, — и попытался вежливо улыбнуться. Получилось с трудом. Неужели последние пятьдесят лет он совсем не улыбался? — Азирафель, — произнес Гавриил, будто само его имя было ему неприятно. — Чем ты тут занимаешься? — Божьим промыслом, полагаю, — ответил Азирафель. Он едва не поморщился от собственных опрометчивых слов, но апатия, с которой он прожил слишком долго, напрочь лишила его чувств, чтобы его это как-то заботило. — Нам полагается благословлять и вести людей… — Верно, но ведь не каждого ребенка на этом захолустном острове, Азирафель. — Никто не знает, кому из них предначертано совершить нечто великое. — За десять лет ты совершил в три раза больше чудес и благословений, чем обычный ангел совершает за столетие, — не выдержал Гавриил. — С меня достаточно. Неужели ты веришь, что эта рыбацкая деревня так полна добродетели? Азирафель посмотрел на залив. На детей, спешащих к родителям, чтобы помочь им вытащить дневной улов, на братьев и сестер, помогающих друг другу чинить сети, на матерей, которые не умерли при родах. Все они проживут долгую, благополучную жизнь. И их деяния будут их собственными решениями. — Я вижу в них много божьей благодати. Гавриил нахмурился, но впервые за пять тысяч лет Азирафелю было плевать, что он там думает. — Ты отправляешься в Париж, — резко произнес Гавриил. — Отговоришь людей от этой чепухи с революцией. — Да, я слышал об этом. Они немного увлеклись, но разве это так плохо? Больше никаких королей. Горожане в Нью-Йорке отлично справляются сами по себе… — Не глупи, — Гавриил отвернулся от гавани, словно ее вид отвращал его, и сосредоточил все свое презрение на Азирафеле. — Они слишком легковерны и разобщены, чтобы править без короля. Оставь их без правителя и все общество рухнет. Ты же этого не хочешь? — Конечно, нет. — Тогда отправляйся в Париж. И завязывай со своими праздными чудесами. Гавриил исчез, не добавив ничего более. Азирафель еще долго стоял там, наблюдая, как деревня собирается вместе, занимаясь делом, которое кормит их и их семьи. Да, у них был король, но он был так далеко, что ничего не значил для их надежд и мечтаний. Азирафель скитался от острова к острову по всему Эгейскому морю, избегая крупных городов, в которых он был когда-то счастлив, пытаясь потерять счет времени на сотни лет, но ничего не выходило. Он приехал в Париж. Справился там из рук вон плохо, хотя и приложил немало сил, когда увидел, что стали творить революционеры, дорвавшиеся до власти. От царящей там паранойи и жестокости у него разрывалось сердце, ему хотелось снова сбежать к тем маленьким деревенькам, в которых жизнь казалась удивительно простой. Он всегда любил Париж, любил французскую кухню и вино, но в эти неспокойные времена просто не мог наслаждаться пищей. И он боялся пить один. Боялся, что не сможет остановиться, что когда протрезвеет, то обнаружит, что прошли года. Его даже не удивило, когда они заключили его в Бастилию. Он сидел, закованный в кандалы и подумывал позволить людям себя развоплотить. Чем ты думал, Азирафель, откуда такая безответственность? Что ж, Гавриил, я подумал, что не хочу праздно растрачивать чудеса ради спасения собственной жизни. Может будет неплохо вернуться на Небеса. Может, вдали от слишком человеческой жизни тупая боль, поселившаяся в грудной клетке, наконец затихнет. Но он подумал о Кроули, о возможности его возвращения к своей настоящей форме, что он будет искать его, и передумал. Он выбрался из Бастилии и покинул Париж, даже не оглянувшись.

***

Вена, 1801 Он прибыл в Вену на заре века, когда Бетховен был на самом подъеме. Он пропустил эпоху Моцарта и почти всех Бахов, что, несомненно, его расстраивало, но музыкальная сцена была столь ярким и волнительным явлением, что он впервые за полвека ощутил трепет интереса и восторга. Он подумал, не было ли это своим родом предзнаменованием, когда увидел Кроули, играющего на фортепиано в крохотном салоне, принадлежащем влиятельному семейству. И впервые задумался, ведет ли его что-то, божья воля или бурное течение судьбы, продолжающее раз за разом прибивать его к дверям Кроули. Кроули был виртуозным исполнителем, умело передающим всю палитру чувств произведения, демонстрирующим тонкое чувство ритма, полную сосредоточенность на извлекаемых им из инструмента звуках, и непередаваемое удовольствие, написанное на его собственном лице. Если бы эта ночь стала их первой встречей, Азирафель бы потерял голову от необузданной страсти его выступления. Зал утопал в розах, кроваво-красные бутоны взрывались цветом в фарфоровых вазах, одинокие цветы на длинных стеблях искусно украшали столы и камины. Целый букет стоял на фортепиано, а бутон, который Кроули носил в петлице, выделялся ярким пятном на его темном пальто. Никогда Кроули не показывал интереса к написанию музыки, пусть и с удовольствием слушал ее, чаще всего в компании Азирафеля. Видеть его таким: ослепляющим, столь уверенным в своем таланте, сдержанным, и в то же время переполненным жизнью… Азирафелю хотелось улететь обратно в Эдем, вручить ему арфу и молить его сыграть. Он приходил на выступления, снова и снова, так часто, как получалось. Он ничего не мог с собой поделать. Музыка возвращала его сердце к жизни. Гениальность Кроули, его непринужденная уверенность были бальзамом на его душу, делали его таким непохожим на себя в то прощальное утро в Копенгагене. Азирафель упивался каждой его улыбкой, взглядом золотисто-карих глаз, скользящих по восхищенной толпе. Но держался на расстоянии, не пытался приблизиться. Он не ожидал учтивого прикосновения к локтю во время обязательного светского приема, проводящегося после каждого концерта, не ожидал улыбки, которая предназначалась именно ему, глаз, настойчиво ищущих контакта. — Я вижу вас на каждом выступлении, — сказал Кроули. На нем был шелковый галстук и фрак с высокой посадкой, а на его руках — перчатки, столь тонкие, что казались почти паутиной. — Могу ли я надеяться, что вы приходите ради меня? Азирафель замялся, пробормотал что-то о таланте Кроули, о его прекрасном исполнении и, извинившись, поспешил уйти. Через два дня Азирафель вернулся, словно его поймали на крючок и безжалостно тянули за горло. На этот раз, когда он ощутил дрожь от чужого присутствия, он был по крайней мере подготовлен. — Фелл, — сказал Азирафель, когда его попросили представиться. Псевдоним ощущался, как плохо подогнанный пиджак, но по крайней мере не вызывал лишних вопросов. — Вы пишете? — спросил он, стараясь не пялиться на Кроули, стараясь не пожирать его глазами, оголодавшими, как его душа. — Собственные композиции, я имею в виду. — Я не сочинил ни единой ноты, — со смехом ответил Кроули. — Я люблю исполнять, но никогда не чувствовал тяги к написанию чего-то своего. К счастью, я нахожусь в обществе весьма талантливых людей. Вы когда-нибудь слышали Гуммеля? — Боюсь признаться, но нет. — О, вам стоит! — он никогда не видел Кроули таким бойким, таким необремененным. Это завораживало. Притягивало. И было отчаянно прекрасно. — На самом деле один мой друг пригласил меня на небольшое представление. Оно будет через несколько дней. Может быть, вы присоединитесь ко мне? Азирафель чувствовал, что краснеет, чувствовал, что медлит, что шагает прямо в пропасть, снова. И все равно сказал: — С большим удовольствием.

***

На сей раз, когда Кроули поцеловал его, Азирафель знал, что это случится, прочел по его рукам и лицу, по нежности, плещущейся в медовых глазах, тоскливо скользящих по губам, щекам, шее. Азирафель хотел отдалиться, но слишком затянул, каждый раз позволяя себе продлить их встречи еще на один, теперь уж точно последний вечер. Они как раз прощались, Азирафель взял шляпу и перчатки, собираясь покинуть квартиру Кроули, когда Кроули поймал его за запястье, а потом за талию, затем провел мягкими пальцами от подбородка к виску, а потом поймал губами его губы с тихим предвкушающим вдохом. Азирафелю стоило оттолкнуть его. Он готов был поклясться перед самим взором господним, что намеревался покончить с этим раз и навсегда, даже при том, что знал, какую боль это причинит Кроули. Но он вспомнил Сицилию, холодную руку на камнях, вспомнил Копенгаген, Кроули, со слезами на щеках, целующего его ладонь, вспомнил пять тысяч лет их вместе и радости от того, что они есть друг у друга. Всего несколько неделей с Кроули, и в его серый мир снова начали просачиваться краски, в жилы вернулось тепло. Эта физическая близость несомненно была слабой заменой тому, чего он на самом деле жаждал, но его так раздирало одиночество, что он прижал Кроули к себе, с радостью отдаваясь его страстным объятиям. И это было ошибкой, конечно же, это было ошибкой. Но волосы Кроули были струящимися как шелк между пальцев, его рот на коже был теплым и требовательным, и что бы Азирафель не говорил себе, правда была в том, что ему это нравилось. Нравилось, как Кроули шептал то, что никогда бы не сказал вслух, как они загнанно дышали друг другу губы, как человеческое тело могло полностью отдаться другому. Правда была в том, что он желал, чтобы настоящий, тот Кроули лежал с ним после, шептал нежности на ухо, с обожанием проводил пальцами по груди и животу. Желал, чтобы эти глаза сверкали золотом, как им полагалось адским происхождением, желал, чтобы за его улыбкой скрывались века, проведенные вместе, желал, чтобы Кроули звал его ангелом, звал настоящим именем. Желал, чтобы они пришли к этому много-много веков назад. Он не знал, будет у них шанс на это, или ему оставалось довольствоваться лишь бледным отголоском.

***

Впервые за очень долгое время Азирафель чувствовал себя практически счастливым. Вена сверкала, словно драгоценный камень в короне нового века. Человечество стремилось к красоте и превосходству в искусстве музыки, живописи, и пусть грязные стороны жизни никуда не исчезли, было просто поверить, что эти люди стремятся к светлому будущему, и что все изменится к лучшему. Азирафелю было горько видеть, что происходило с теми, кто любил и жил так, как это считалось грешным, но каким-то чудом его собственные отношения с Кроули оставались незамеченными, и по сравнению с жизнью под страхом семи кругов Ада, это давалось довольно легко. Годы летели столь же быстро, как дни, в незамысловатом ритме простых человеческих удовольствий и простых человеческих надежд. Он даже научился время от времени засыпать с Кроули под боком, а оставшееся время просто тихо лежать, лениво думая о тепле Кроули и его неторопливом сердцебиении. — Я бы женился на тебе, — однажды сказал Кроули, в темноте отрывисто дыша ему в кожу. — Если бы мужчинам было разрешено. Что-то в груди Азирафеля сжалось и сломалось — вырвалось тихим всхлипом. Кроули прижал его к себе, зашептал что-то утешающее, и может, этого было бы достаточно, если бы он не звал его именем, которое с каждым годом ощущалось все фальшивей, напоминая ему, что все это — не настоящее. Когда в 1805 году Наполеон взял Вену, город предпочел относиться к захватчикам с вежливым интересом, солдаты решили, что битва уже проиграна и лучше вообще ее не начинать. Тем не менее это вырвало Азирафеля из грез, заставило его обратить внимание, как изменилось положение дел на континенте. И то, что он увидел, ему не понравилось, в особенности потому, что с каждым днем он с содроганием осознавал неотвратимость скорого приказа вмешаться. Как это глупо, думал он, с невиданным ранее пылом вчитываясь в газеты, прислушиваясь к разговорам в клубах; источником всех этих разрозненных войн была лишь борьба за территорию, политическое влияние и власть, иными словами, их природа конфликтов была совершенно человеческой и не имела ни малейшего отношения к делам Ада и Рая. Он надеялся, что на этот раз его оставят в покое. Но надежды рассыпались прахом. Письмо пришло на бумаге цвета слоновой кости с водяным знаком в виде тонко проработанных крыльев и печатью в виде райских врат. Он должен был поехать в Лондон и оказать содействие британской армии, хотя победа англичан при Трафальгаре показала, что они неплохо справлялись и без посторонней помощи. Не было никакого объяснения, почему была выбрана именно эта сторона. Похоже, горько подумал Азирафель, Гавриила возмущает, что Великая Римская Империя, которая была его заслугой, окончательно ослабла. И ему нужно было увезти Кроули с этого неспокойного континента, но и тут он наткнулся на препятствие. — Лондон? — не понял Кроули, в его голосе звучала совершенная смесь недоверия и недоумения. — Зачем нам переезжать именно в Лондон? — Тебе разве не хочется сменить обстановку? Посмотри, что происходит в мире… Кроули покачал головой, то ли смеясь, то ли возмущаясь. Он наклонился над обеденным столом и накрыл ладонью руку Азирафеля. — Ты попусту переживаешь. Французам нет смысла портить себе жизнь тут. Мы будем в порядке. — У меня там семья, — выпалил Азирафель. Кроули моргнул, и тут же его веселый настрой сменился беспокойством и глубоким сочувствием, отчего ложь обожгла Азирафелю язык. — Ты получил от них вести? После стольких лет? (За этим стояла целая история, которую Азирафель сочинил только ради того, чтобы не говорить о своем выдуманном прошлом, но в нее просочились отголоски странной полуправды, когда он сказал, что дома он был лишним, что теперь совершенно не желал общаться со своей семьей, и какими властными были его несуществующие родители.) — Появились небольшие проблемы с наследством, — сказал Азирафель, отчаянно ища оправдание. — С… с недвижимостью в Лондоне. — Что ж, если тебе необходимо поехать разобраться с ними, то безусловно, но зачем нам срываться с насиженного места и… — Это важно для меня, — Азирафель убрал руку от Кроули и уставился в стол, чтобы скрыть свой стыд. Он лгал Кроули каждый божий день, то в одном, то в другом, отзываясь на свое ненастоящее имя либо же избегая какого-нибудь невинного вопроса. И легче не становилось. — Я всегда надеялся… что ж, я хотел открыть там книжный магазин, но они не позволяли… — Книжный магазин? — фыркнул Кроули. — Ты хочешь заняться торговлей? Ты? — Да, и всегда хотел, — сказал Азирафель в салфетку смягчившимся голосом, с правдой, скрытой за ложью. На самом деле это была идея Кроули, когда давным-давно Азирафель с пылом собирал работы Шекспира и негодовал, как трудно найти место, где бы он мог их хранить. Азирафель отмахнулся от его предложения, зная, что Небеса никогда не одобрили, если бы ангел занялся чем-то настолько земным. Но чем больше проходило лет, тем больше эта идея ему нравилась, когда он ее вспоминал. Даже когда он потерял Кроули, и вся его жизнь разрушилась, он понял, что ловит себя на мысли о своем собственном месте, куда бы он мог вернуться, месте, где бы он мог держать свои вещи в целости и сохранности. Ему и в голову бы не пришло осуществить свою мечту сейчас, ведь это значило — оставить Кроули. Но у него не было выбора: он был обязан уехать в Лондон, и он не мог сказать, останется ли там на год или на десяток лет. Из-за этого я его потеряю, в безмолвном отчаянии подумал Азирафель. И он даже не поймет, почему… Стул заскрипел по полу, когда Кроули подвинулся вокруг стола. Он коснулся щеки Азирафеля и вздохнул: в том вздохе разочарование угадывалось столь же ясно, как и нежность. — Дай мне это обдумать, — сказал Кроули. Он поцеловал Азирафеля в уголок рта, и встал прежде, чем Азирафель мог ему ответить. — Это просто… весьма неожиданно. Мне нужно немного времени, хорошо? Азирафель смотрел, как он выходит из комнаты. Он так сильно сжимал руки, что ему усилием воли пришлось их расслабить, ощущая слабый проблеск надежды. Спустя неделю, когда Кроули небрежно, но с мягкой улыбкой ответил ему, надежда разгорелась до безмолвного пламени. — Думаю, у меня найдется время показать этим английским ценителям музыки, чего им не хватало.

***

Лондон, 1806 Конечно, Азирафелю пришлось найти в Лондоне подходящую недвижимость и обставить все так, чтобы ее происхождение соответствовало его истории, что оказалось куда сложнее, чем он предполагал. Он уехал первым, оставив Кроули приводить в порядок свои дела в Вене, и надеялся, что успеет все уладить. Азирафель вздохнул с облегчением, когда нашел замечательное местечко в Сохо, рядом с театрами и концертными залами, и пусть это был не самый приличный район в городе, подумал он, Кроули оценит соседство с богемной вульгарностью. Они купили жилье рядом с Сент-Джеймсским парком. Кроули временами ворчал по поводу погоды (не то чтобы в Вене было намного лучше, по мнению Азирафеля), но он хорошо вписался в лондонское общество, хотя поначалу его английский был довольно топорным. Было невероятно странно слушать, как он испытывает трудности в языке, на котором говорил так искусно, что мог потягаться с Шекспиром и Марло. И в том, как после переезда он быстро преуспел в английском, и только акцент его выдавал, была лишь заслуга его удивительного ума, а не влияние чьих-то высших сил. Книжный магазин был маленький, но вполне подходил Азирафелю. Ему нравилось, как падает свет сквозь стеклянную крышу, разгоняя сумрак английской зимы. Ему сносили множество документов и книг, накопившихся за десятилетия в самых разных местах: сундук с забытого чердака здесь, ящик, надежно хранившийся в погребе таверны там. Открывать их было все равно снова встречать старых друзей, вспоминать лица, полустершиеся из памяти. Не все воспоминания приносили радость. Книги пророчеств из Копенгагена были подобно немому упреку. Были и другие вещи, сувениры прошедших веков, которыми ему не следовало владеть, и любой с достаточно наметанным глазом обязательно бы заподозрил неладное. Кроули был весьма проницателен, и никогда не боялся задавать вопросы. Азирафель приказал рабочим отстроить в магазине маленькую комнату — не больше кладовой, и спрятать вход за одной из книжных полок. Там он решил хранить те вещи, с которыми не мог расстаться, и не хотел, чтобы Кроули их увидел. В день открытия Азирафель запоздало осознал изъян своего плана, который заключался в том, что люди правда будут приходить и покупать его драгоценные книги. Он уже был вне себя, когда к обеду, с перезвоном дверного колокольчика с улыбкой зашел Кроули, держа в руках букет красных роз и коробку шоколадных конфет. — И как тебе ремесло торговца этих прекрасных литературных изданий? — поинтересовался Кроули, уже не улыбаясь, а усмехаясь. Его глаза сверкнули весельем, когда он заметил хмурый взгляд Азирафеля. — Уверен, ты уже распродал половину своей коллекции. Азирафель возмущенно ахнул, но было трудно притворяться раздраженным, когда Кроули протягивал ему букет, оставаясь таким же нетерпеливым и полным надежд, будто они только встретились. — Тебе стоит поставить рояль, — сказал он несколько минут спустя после того, как Азирафель поставил розы в воду и показал ему магазин. — Тут как раз есть для него место. — Милый, зачем же мне ставить в книжный магазин рояль? — Чтобы я играл на нем, разумеется. Ведь если ты собираешься проводить здесь все свое время, я могу начать привыкать к этому месту. Три дня спустя Азирафель поставил в магазине небольшой рояль из полированного до блеска темного дерева, с белыми клавишами, мерцающими словно жемчуг. Банкетка была обита красным бархатом, а ножки обвивали резные змеи, чьи умные мордочки выглядывали из-под сидения. Азирафель не умел сочинять музыку, но, когда он попробовал клавиши, их совершенный чистый звук вызвал на его лице улыбку. Он оставил под крышкой красную розу.

***

Пять лет Азирафель делал все, что требовали у него Небеса. Он никогда не был таким прилежным. Всякий раз, когда поступали приказы, он спешил направлять политиков и генералов, благословлять корабли, молиться за солдат. Иногда было трудно объяснять Кроули свое отсутствие, было больно устилать ложью, словно каменной плиткой, плодородную почву их совместной жизни, но Азирафель делал то, что должен был, и наблюдал, как Британская Империя расширяет свои владения. Так что, когда Гавриил и Сандалфон зашли в его магазин со своими липовыми улыбками на лицах, это было просто несправедливо. Кроули играл знаменитую сонату Бетховена, сидя спиной к двери, но он увидел, как Азирафель напрягся; его руки тут же остановились, рояль умолк. Кроули повернулся посмотреть на посетителей и Азирафель поспешил к ним, отчаянно пытаясь остановить катастрофу и ужасно боясь, что уже слишком поздно. — Гавриил! Какой приятный сюрприз! Я… собственно говоря, собирался уходить… ты не будешь против, если пройдемся и поговорим? Гавриил посмотрел на Кроули, хмурящегося на того с банкетки. Азирафель узнал во взгляде архангела безошибочное презрение и его сердце застыло в груди. Но Гавриил широко улыбнулся и сказал: — Разумеется, Азирафель, пойдем. Кроули начал вставать. Азирафель жестом попросил не идти с ними, не в силах смотреть ему в глаза. — Присмотришь для меня за магазином? — попросил он, дрожащими пальцами снимая пальто и шляпу с вешалки. — Я скоро вернусь. Даже не оглядываясь, он чувствовал волнение Кроули, знал, что его взгляд мечется между ними тремя, ищет ответов, ищет причины, почему Азирафель был так напуган. — Ты уверен? — спросил он с сильным акцентом на гласных, выдающим его беспокойство. — Конечно, — ответил Азирафель, натягивая улыбку, и вывел своих непрошенных гостей на улицу. — Чем я обязан… — Кончай, Азирафель, — уже без улыбки сказал Гавриил. — Ты знаешь, зачем мы здесь. Дурачка было включать опасно, но опасней было гадать о том, что Гавриил уже и так знал. — Боюсь, что не знаю, — изображая вежливую обеспеченность, как он делал в таких случаях раньше, ответил Азирафель. — Какие-то проблемы с моей работой? Я думал, все идет хорошо… — Да-да, ты исправно выполняешь свой долг. В кои-то веки, — лицо Гавриила застыло каменным изваянием. — И это единственная причина, по которому у тебя не будет неприятностей. Ты думал, мы не заметим, что ты братаешься с человеком? Человеком, подумал Азирафель, не зная, радоваться или огорчаться. Значит, не демон. Ты не узнал его. Ты не знаешь о нем. — Не вижу никакой проблемы, — ответил он с дерзостью, которой не ощущал. — Если это никак не влияет на выполнение моего долга на Земле… — Ты забыл про нефилимов? — нахмурился Сандалфон. Азирафель помнил, что тот был лично заинтересован в уничтожении полукровок. — Боже правый, Сандалфон, — не выдержал он. — Если это единственное, что тебя волнует, то тебе стоит изучить больше о человеческой биологии, могу тебя уверить, это не проблема… — Но что проблема, — перебил его Гавриил. — Так это то, что ты ведешь себя, как будто ты один из них, Азирафель. Построил свою собственную библиотеку… — Вообще-то магазин, так я распространяю праведные знания среди людей… — Да как не назови, мне плевать! — сорвался Гавриил, приказывая замолкнуть. — Ангелу не пристало держать имущество, не пристало привязываться. — Но это необходимо, чтобы смешаться с ними, — возразил Азирафель, зная, что заведомо проиграл этот спор, но все равно вынужденный пытаться. — Люди находят подозрительным тех, у кого нет истории, нет корней. Они не доверяли мне. С тех пор, как я открыл магазин, стало намного проще наставлять их на праведный путь… — Достаточно оправданий, — глаза Гавриила едва не пылали. — Откровенно говоря, Азирафель, по моему мнению, ты здесь слишком задержался. Я собирался отозвать тебя. Мертвящий холод просочился из груди Азирафеля, охватывая его с головы до пят. — Однако, — продолжил Гавриил. — Ты проделал здесь отличную работу. И так как ты умеешь втираться людям в доверие, мы это используем. Губы Азирафеля онемели от ужаса. Он не чувствовал собственных пальцев. — О… о чем ты? — Мы нашли в Глазго весьма многообещающего молодого человека. Однажды он сможет стать святым, если его направить на путь истинный. Он только что записался в миссионеры. Через несколько дней он прибудет в Лондон, чтобы подняться на корабль, отправляющийся в Гвинею. Ты едешь с ним. Азирафелю пришлось дважды сглотнуть, прежде чем он смог заговорить. — На сколько? — На сколько потребуется, — сказал Гавриил. — На столько, сколько потребуется, чтобы его душа отошла в рай. Может, вся его жизнь, кто знает? Азирафель искал в его глазах злой умысел, злорадство, но видел то же, что и всегда: Гавриил считал его некомпетентным, постоянно нуждающимся в надзоре. Там не было осознания, как его решение ранит Азирафеля, не было понимания, что именно он уничтожает. Он видел ангела, который слишком разомлел, слишком обленился, и он решил с силой подтолкнуть его в нужном направлении, наверняка считая себя великодушным начальником. Но это не делало его поступок менее жестоким. — Мне… — голос Азирафеля подводил. — Мне нужно время, чтобы подготовиться… — Корабль отходит через пять дней, Азирафель, — ответил Гавриил с неотвратимостью орудия палача. — Ты должен быть там. — Он бросил взгляд на магазин. — Один.

***

Было просто невозможно объяснить это, не было никакой истории, которая бы удовлетворила Кроули. С того момента, как он, шатаясь, вернулся в магазин и Кроули осыпал его горой вопросов, Азирафель чувствовал, что все раскалывается на части. Если он уйдет, не сказав ни слова, Кроули этого не перенесет, но если скажет ему правду, то это его уничтожит. Он не мог сказать, что Гавриилу ничего не стоит убить Кроули, если посчитает, что Азирафелю не хватает мотивации. Он не мог стереть Кроули память, даже если бы и хотел, даже если бы считал это допустимым — они были вместе почти десять лет, это слишком большой отрезок жизни, который нельзя забрать, не навредив. Он был глупцом, эгоистом и отчаянно безответственным, раз позволил себе эти отношения, и теперь Кроули будет расплачиваться за это, а он даже не мог сказать ему, почему. Потому Азирафель пытался объясниться полуправдой и уклончивыми ответами, и смятение Кроули сменилось недоверием, а затем и гневом. — Ты не серьезно! Ты из ума выжил! — кричал он, с горящими глазами наворачивая круги по магазину. — Миссионерство? Ты? Просто проснулся и решил?.. — В пылу он едва не налетел на книжную полку, пришлось выставить руку, чтобы устоять на ногах. — Скажи, что на самом деле происходит? Кто были те люди? Чего они хотели? Почему они называли тебя… — Не надо, — умолял Азирафель, потому что если бы он услышал, как Кроули зовет его настоящим именем, что сломался бы, и на этот раз уже не смог бы собрать себя по кусочкам. — Прошу, солнце, я знаю, это тяжело… — Это не тяжело, это непостижимо! — Кроули развернулся к нему, сжимая руки в кулаках. — Я всегда знал, что у тебя есть секреты, что ты многое мне не говоришь, но я был уверен, что теперь ты доверяешь мне… — Дело не доверии, — прошептал Азирафель, смыкая веки, не в силах смотреть на боль Кроули, скрытой за его гневом. — Мне нужно ехать. Здесь нечего объяснять. И говорить больше не о чем. Он подождал и совершенно не удивился, когда услышал, как хлопнула дверь.

***

Следующие пять дней не принесли ни утешения, ни отсрочки. Кроули метался между гневным вопрошанием и отчаянной мольбой. Он побледнел и осунулся, пока Азирафель торопливо закрывал магазин и собирал багаж. Они спали отдельно — пусть Азирафель никогда по-настоящему и не спал, в эти ночи он был уверен, что и Кроули не спит — и обедали в тишине, потому что любой разговор приводил к тому, что один из них просто бросался прочь от стола. Последний день был наихудшим. Кроули отбросил всякое напускное спокойствие и все остатки достоинства и умолял Азирафеля остаться, словно умолял о помиловании. Азирафелю пришлось покинуть квартиру и уйти в магазин, где он провел последнюю ночь, сидя у накрытого простыней рояля, невидящим взглядом уставившись в стеллажи книг. Он приехал в порт, когда едва начал заниматься рассвет, и холодный сумрак превратил все вокруг в безрадостный монохром. Двое матросов подняли его вещи на борт, и Азирафель на мгновение задержался у трапа, глядя на туманные склады, будто ждал чего-то, сам не зная, чего. Однако он понял, что это, когда из переулка выехала карета, притормаживая прямо перед ним. Кроули едва не упал к его ногам, сгреб его в объятия, не успел Азирафель раскрыть рот, и нет, он не вынесет, если Кроули снова начнет его умолять… Но Кроули лишь стиснул его, уткнувшись лицом в Азирафеля. Его плечи дрожали. — Я буду здесь, — сказал он разбитым голосом, столь же разбитым, как и сердце Азирафеля. — Я буду ждать. Неважно сколько, просто возвращайся ко мне, умоляю. Я буду ждать тебя здесь. Я присмотрю за твоими книгами. Только… Азирафель обхватил ладонями голову Кроули, заставил оторвать лицо от плеча и поцеловал его, ничего не сказав, потому что не мог даже гадать, когда сможет вернуться, и не собирался лгать ему на этот раз. — Я буду тебе писать, — вместо этого пообещал он слабым от отчаяния голосом. Кроули отрывисто хохотнул, мрачно и безрадостно. — Обещаю. — Я знаю, — прошептал Кроули, закрывая глаза и прислонившись к его лбу своим. — И я буду тебе писать. И я буду ждать твоего возвращения. Азирафель поцеловал его в последний раз, чувствуя соль их смешавшихся слез, а затем оторвался от него и взошел на борт. Он позволил отвести себя сразу в каюту. Он просто не мог стоять на палубе и смотреть, как Кроули провожает взглядом.

***

Миссионер был энергичен и полон решимости, но у него не было никаких качеств, которые выделяли бы его из толпы, ничего, что оправдало бы личный интерес Небес. Азирафель ненавидел себя за эти мысли, ведь он всегда верил в значимость каждой души на планете, но ненавидеть себя было лучше, чем ненавидеть человека, чьей вины в этом не было. Лучше, чем позволить себе думать, что если вдруг миссионер преждевременно умрет от какой-нибудь тропической лихорадки, то все равно пройдет прямо через райские врата, и Гавриил все равно будет доволен. Но Азирафель защищал его, направлял его, а годы все тянулись один за другим. Он писал Кроули. Это случалось не часто, особенно когда они путешествовали по бескрайним джунглям, где запасы бумаги и чернил были весьма ограничены, но он писал, когда только мог, и следил за тем, чтобы его письма чудесным образом достигали Лондона. Кроули отвечал реже — или, вернее, Азирафель получил от него меньше писем. Он не мог узнать, был ли то выбор Кроули, или большинство писем просто терялись по дороге, но он скорее склонялся к последнему, так как в тех посланиях, что он получал, часто говорилось о том, о чем Кроули якобы уже ему писал в предыдущих письмах. Он дорожил каждым из тех, что получил. Иногда он плакал, когда Кроули, видимо не в силах сдержаться, буквально изливал свое сердце на бумагу. Он никогда больше не умолял Азирафеля вернуться, но ему и не нужно было: эта мольба читалась в каждой строчке, в каждом слове, в каждой капле чернил. Азирафель рассказывал о том, чем они занимаются, каких людей встречают, какие бывают странные и экзотические растения, животные и музыка. Он не смел обнажить свое сердце. Не осмелился написать: «Я скучаю. Я скучаю так, будто отрезали часть меня, приезжай ко мне, приезжай, моя любовь, по крайней мере, мы будем в изгнании вместе…» А годы все шли. Поначалу, когда время, проведенное в отсутствии писем от Кроули, затянулось, Азирафель старался не беспокоиться. Они находились в труднодоступной местности уже более полугода. Возможно, письма просто не доходят до них. Лежа ночью без сна под белым полотном, слушая несмолкающую какофонию джунглей, он с отчаянием думал о том, что Кроули устал его ждать, что продолжил жить дальше. Он знал, что должен на это надеяться, если правда его любит. Азирафель должен молиться, чтобы Кроули залечил раны, оставленные им. Что теперь он сможет полюбить кого-то еще. Он старался, правда старался. Два года прошло с тех пор, как Кроули перестал отвечать. Пятнадцать с тех пор, как Азирафель покинул Англию. Невольно он подумывал о том, чтобы ненадолго покинуть подопечного, расправить крылья и вернуться в Лондон. Только чтобы выяснить… А потом миссионер подхватил какую-то затяжную болезнь, которую даже Азирафель не мог вылечить. Несмотря на собственный эгоизм, он боролся за жизнь подопечного как мог, продлил ему жизнь на несколько месяцев. И в конце, когда тот все-таки умер, испуская свой последний вздох, он поблагодарил Азирафеля, оставляя того рыдать следующие день и ночь. Конверт уже поджидал его среди вещей, когда он наконец приступил к сворачиванию лагеря. Благодарность, медаль. Миссионер был там, где должен быть, и его смерть, читал Азирафель с шоком, гневом и ужасным усталым пониманием, была предопределена. Все прошло точно по плану. Азирафель действовал образцово. Там не было дальнейших инструкций. Не было предупреждений держаться подальше от Лондона. Поэтому Азирафель рванул к берегу и сел на первый попавшийся корабль, который плыл домой. Прошло столько лет, что он даже не нашел в своем сердце места для удивления, когда словно свинцом налитые ноги тяжелой поступью привели его к могиле Кроули. Два года назад город охватил грипп. Азирафель благословил Кроули перед отъездом, одарил его защитой, даровал ему долгую жизнь, но в ту ужасную зиму по улицам бродила сама Чума и забирала свое. Магазин был таким же, каким он его помнил, только пыльным. За исключением рояля — было понятно, что его не раз настраивали и играли. Азирафель подумал бросить это место, оставить его в прошлом, но просто не смог, ведь в каждом уголке чувствовалось присутствие Кроули. Он не мог бросить магазин, который Кроули берег для него столько лет. Через несколько месяцев после того, как он снова открылся, ему доставили несколько посылок: как выяснилось, в них были вещи Кроули, по крайней мере, те, которые он счел нужным оставить Азирафелю. Одна из коробок была полна писем Азирафеля, каждое потрепанное от неоднократного перечитывания. Но более ценной находкой оказалось то, что Кроули хранил копии всех своих писем, и их было намного больше, чем Азирафель получил. Он читал их днями напролет, а когда заканчивал, начинал читать сначала.