Без солнца сад

Лондон, 1660 — Они говорят, что это чудо, — голос Кроули раздался неожиданно, но не вызвал удивления. Азирафель сдержал улыбку, глянув в сторону, как раз в тот момент, когда демон бесшумно возник рядом, одетый в короткое пальто на атласной подкладке и новые брюки более свободного покроя. — Избавление от хаоса, принесенного Содружеством. — Не буду комментировать, — ответил Азирафель, поправив воротник, и продолжил наблюдать за только что взошедшим на престол Чарльзом Вторым, машущим людям. — Давай надеяться, что он справится лучше своего отца. — Жаль, что этого не случится, — Кроули наклонился вперед, наблюдая за коронацией из-под стекол очков. — Хорошая была идея. Отказаться от королей вообще. — Да. Полагаю, однажды они к ней снова придут. Когда обстановка станет немного… спокойней. — Разве такое когда-нибудь случалось, ангел? — Мы обязаны надеяться. — Ах, обязаны? — лукавая ухмылка, мимолетный взгляд. — Кстати о надежде, едва ли здешняя еда улучшилась за последние полвека? — Раз уж ты об этом заговорил, я знаю чудесное местечко… — Не сомневаюсь. — …но к несчастью, сегодня я покидаю Лондон. — О, — на лице Кроули мелькнуло неподдельное разочарование, и у Азирафеля на сердце потеплело. — Надолго уезжаешь? — На несколько лет. Османская империя совсем разбушевалась, меня направили помочь старине Леопольду. — Что ж, — ответил Кроули с напускным равнодушием, переминаясь с ноги на ногу. — У меня следующее десятилетие совершенно свободно. Задержусь в Лондоне до твоего возвращения. Поужинаем вместе. Азирафель прикусил губу, борясь с улыбкой, которая выдала бы слишком многое. — Буду ждать, — сказал он.

***

Самым худшим… нет, так говорить очень глупо. Ведь худшее подразумевало, что какая-то часть могла быть и лучше, менее невыносима, менее ужасна, чем все остальное. Самым мучительным было осознавать как нескоро ему пришла мысль отправиться на поиски. Что, когда по возвращению в Лондон, навсегда изменившемуся после Великого пожара, Азирафель не обнаружил Кроули, то был разочарован и обижен, но просто решил, что Кроули наскучил Лондон, либо он уехал по долгу адской службы. Но ему стоило задуматься тогда. Кроули никогда не нарушал своих обещаний. Он сказал, что дождется его. Азирафелю стоило задуматься. Раньше догадаться, что что-то произошло. Как бы то ни было, он забеспокоился лишь к концу века, а к тому времени след Кроули уже простыл.

***

Сицилия, 1692 Азирафель никогда не забудет момент, когда впервые увидел его. Работающего на коленях, голыми руками в земле, с волосами длиннее, чем Азирафелю довелось видеть за последние две тысячи лет, убранными в простую косу. Его одежда была простой и поношенной, без привычного шика. Его кожа была бронзовой от постоянного нахождения под солнцем, пальцы порыжели от ржавой средиземноморской почвы. Он выглядел гораздо моложе, чем обычно, но вместе с тем потрепанней, словно провел пару десятилетий, неустанно трудясь. Сад был небольшим, но каждый клочок земли был засажен овощами, а глициния, раскинувшаяся на шпалерах сбоку дома, была в самом позднелетнем цвету. Азирафель прислонился к стене и выпустил долгий вздох облегчения, а затем позволил себе почувствовать себя по-настоящему оскорбленным. — Так вот где ты прятался, — сказал он. — Право же, мог хотя бы весточку прислать… Кроули, дернувшись от неожиданности, поднял голову и уставился на него, а сердце Азирафеля замерло в груди. — Твои глаза! — ахнул он. — Что с ними случилось? — Я.… не говорю на вашем языке, — нахмурившись, неуверенно ответил Кроули на местном диалекте. — Сир, вы говорите на моем? Азирафель возмущенно раскрыл рот. — Что это за спектакль, Кроули? — потребовал ответа он, неохотно переходя на сицилийский. — И что ты сделал со своими глазами? Кроули поднялся на ноги, и к изумлению, а также ужасу Азирафеля попятился от него. — Откуда вам известно мое имя? — Откуда мне… Кроули, это же я. Ты ведь знаешь меня, правда? К его недоумению, Кроули покачал головой, и Азирафель не увидел на его лице ничего, кроме искреннего замешательства. Ни намека, что это какая-то безвкусная шутка. Его слишком уж человеческие глаза с круглыми зрачками и карими радужками были полны недоверия и настороженности. — Боюсь, что нет, сир, — сказал Кроули. — Я могу вам чем-нибудь помочь? — Нет, — слабым голосом вымолвил Азирафель. — Нет… не думаю. Прошу прощения, я.… должно быть обознался.

***

Тогда он снял в городе комнату. Он не понимал, что ему делать. Азирафель каждый божий день проходил к дому Кроули. Тот жил тихо, на границе нищеты, как и многие другие в сельских общинах. Он держал сад и коз, срезал глицинию и продавал каждую неделю на рынке, чтобы выручить пару лишних монет. Здесь у него были корни. В деревне были люди, которые помнили его рождение, его детство, его родителей (ныне ушедших, да упокоятся их души). Если это было чьих-то эфирных рук дело, то это было самая сложная и самая тонкая работа с памятью, с которой Азирафелю случалось сталкиваться. И не только с ней, ведь теперь, насколько он мог судить, Кроули был самым обычным человеком. В нем не ощущалось ни следа демонических сил. Убедился Азирафель в этом, когда подошел к Кроули на рынке и мановением руки стер у него воспоминания о первой неприятной встрече, избавившись от настороженности, которую Кроули проявлял всякий раз, когда замечал его. Память подчистилась также легко, как у любого другого обычного человека. Кроули моргнул, помотал головой, и улыбнулся ему, недоверие ушло. Сердце Азирафеля сжалось. Он сложил руки, чтобы скрыть дрожь в пальцах. — Здравствуйте, — сказал Кроули приветливо, как когда-то в Эдеме. — Видел вас в городе. Англичанин? — Да, — сказал Азирафель за неимением лучшего ответа. — …Цветы у вас замечательные. Кроули выглядел довольным похвалой, простая гордость и удовлетворение, которых Азирафель никогда не видел на его лице. Он окинул оценивающим взглядом связки глицинии и заботливо выбрал одну — с тщательностью, присущей мастеру, выбирающему идеальный кусок древесины для резьбы. И протянул глицинии Азирафелю. — Поставьте в воду, они проживут неделю, — сказал он. — А в следующий раз я выставлю на продажу побольше. — Сколько с меня? Кроули пожал плечами. — Подарок. Азирафель взял цветы и касанием пальцев сделал так, чтобы они оставались свежими гораздо дольше недели. — Спасибо, — выдавил он.

***

Азирафель не знал, к кому обратиться. Он не осмелился сообщить на Небеса. И не мог ничего узнать у Ада. Он подозревал, что Кроули наказало начальство, и в таком случае Азирафелю ничего не оставалось, как дожидаться, когда истечет срок наказания. Но если это было наказание, то какое-то странное. Жизнь у Кроули не была ни роскошной, ни легкой, но он выглядел… довольным ей. Он понятия не имел, что потерял, поэтому не испытывал мук, которые могли бы удовлетворить желание Ада причинить ему страдания. Он даже подозревал, что возможно… Кроули сам выбрал это. Сам это сделал с собой. Азирафель даже не мог предположить, как ему это удалось, но и до этого он был свидетелем многих удивительных творений Кроули. Он также видел, как Кроули рыдал, как неистовствовал при виде не знающей дна глубины человеческих страданий, как устало приникал головой к стене, словно его существование было для него невыносимым бременем. Так ли трудно было поверить, что он искал какой-то выход? Но Кроули ведь обещал. Обещал, что дождется в Лондоне. И он бы никогда… Кроули никогда бы такого не совершил, не сообщив Азирафелю о своих намерениях. Даже если бы он решил держать это в секрете, чтобы Азирафель не вмешивался, он бы все равно оставил весточку. Правда ведь? Азирафель приходил на рынок каждую неделю, все то время, пока цвела глициния и покупал букеты (после первого раза он настаивал на оплате), которые не вяли. Его комната превратилась в оранжерею благоухающих цветов. Когда глициния отцвела, и Кроули было больше нечего продавать, у Азирафеля едва не остановилось сердце. Но Кроули улыбнулся ему так приветливо, что ему перехватило дыхание, и сказал, что хоть цветочный сезон подошел к концу, если Азирафель захочет посидеть в прохладной тени под лозами, то он приглашен на чашу-другую вина.

***

Кто знает, что думали местные жители об англичанине, который затесался среди них и не делал ничего, кроме как ходил на рынок и гулял по проселочным дорогам? Кто знает, что думал о нем сам Кроули? Но пока лето неспешно переходило в осень, они проводили вечера, сидя под глицинией. Было странно говорить с таким Кроули. Затяжные философские дебаты остались в прошлом, вместе с общими воспоминаниями тысячей лет и наблюдениями за людьми. Этот Кроули никогда не держал в руках книги или бумаги, едва мог читать, не обладал знаниями по темам, на которые они привыкли дискутировать, но его острый ум никуда не делся, он схватывал на лету и был прекрасным слушателем. И, конечно, он замечал, когда Азирафель забывался в разговоре, и Азирафелю, несмотря на то, что он и так постоянно был настороже, приходилось аккуратнее подбирать слова. Временами это было тяжело, и нередкими ночами он так скучал по настоящему Кроули настолько, что едва мог это вынести. Но тем не менее между ними была легкость, непосредственность, которая раньше была для них непозволимой роскошью. Этот Кроули не оглядывался через плечо, не закрывался в панцире напускной беззаботности. Прошло семьдесят лет с тех пор, как Азирафель видел его без темных очков, и пусть теперь его глаза были другими — неправильными, на лице Азирафеля временами застывала трепетная радость от того, что он может их видеть. Осень сменилась теплой сицилийской зимой, и Кроули меньше проводил времени в поле и больше — дома за ремеслом. Он умел прясть, ткать и шить, и Азирафель восхищенно наблюдал за его умелыми руками, когда они превращали шерсть в тонкую пряжу, а ее в простую мягкую ткань. Он не находил странным, что Кроули все больше проводил время в его компании, и что вместе они бывали чаще, чем порознь. Ведь это был тот же самый танец, в котором они кружили веками, но отыгранный в более быстром темпе с россыпью новых поворотов. И он забылся, пока не прошло Рождество и не наступил новый год, что для людей подобные отношения приводят к определенному итогу, а Кроули смотрит на них человеческим взглядом.

***

Однажды ночью, когда они как раз закончили трапезничать — земля содрогнулась. Землетрясения случались в этой округе, и оно было достаточно сильное, чтобы заставить Азирафеля пошатнуться. Кроули поймал его и крепко держал на ногах, пока толчки не затихли. Его руки грели спину, ногами он с легкостью человека, привычного к подобному, удерживал равновесие. Когда земля успокоилась, Азирафель еще несколько мгновений цеплялся за Кроули, и тогда чужая рука со спины скользнула по предплечью, к щеке Азирафеля; обхватила лицо, большим пальцем провела по линии подбородка. Они никогда не касались друг друга, не вот так, и нежданность, нежность жеста застали Азирафеля врасплох, отчего он невольно потянулся за ним, закрывая глаза и задерживая дыхание. А затем это дыхание было украдено поцелуем Кроули, мягким, но настойчивым, с пальцами в волосах, с объятием, привлекшим Азирафеля так близко, что он слышал бешеное биение сердца Кроули. Приступ простой человеческой паники заставил его оттолкнуть его с такой силой, что Кроули в шоке отшатнулся к противоположной стене комнаты. — Что… что ты делаешь? — Я… я думал… — Кроули смотрел на него в сумрачном свете, пока снаружи нарастал стрекот сверчков и захлопали крыльями птицы, словно выражая несогласие против вздымающейся земли, потревожившей их спокойствие. — Ты ошибся, — дрожащим голосом сказал Азирафель. Его трясло, лицо горело, а затем он сбежал, стараясь изгнать из головы видение Кроули, вцепившегося в стол, словно ноги не могли его удержать, даже когда подземная дрожь утихла.

***

Азирафель избегал его весь следующий день. Кроули не стал его искать. Впервые за месяцы ангел обедал один. Он снова и снова касался губ, и когда шок отступил, он был поражен и испуган желанием вернуться к Кроули, ответить на поцелуй и унять боль от своего побега. В голове была каша. Всю ночь он мерял шагами комнату, преследуемый ароматом все такой же свежей глицинии, и на следующий день все также не знал, что ему делать. Кроули пришел в дом, где Азирафель снимал комнату, после полудня, но Азирафель предупредил хозяйку, что он нездоров и не может принимать гостей. Он смотрел через щель в ставнях, как Кроули снова уходит, понурив голову. «Он не в себе, — думал Азирафель. — Он не понимает, он не знает, что делает». Весь день он также мерял шагами комнату. От всего сердца желал вернуть настоящего Кроули, того, что зовет его ангелом, и знает, какие границы нельзя пересекать. Почти от всего сердца. Коварный, эгоистичный его уголок нашептывал, что этот Кроули отлично знал, что делает, что ему нет причин сдерживаться, и что он знает, чего хочет и как это попросить. Азирафель ужинал с хозяевами, как это было принято — поздно вечером, когда началось второе, как позже понял Азирафель, настоящее землетрясение — предыдущие толчки были форшоком — оно разрушило их дом, но чудесным образом пощадило семью. Остальным местным не так повезло, и когда Азирафель бегал от дома к дому, помогая выжившим, ему было некогда думать о Кроули. Сколько таких катастроф они пережили, сколько раз выбирались через обломки, оставшиеся после несчастий? Если Азирафель и вспоминал о Кроули в первые несколько отчаянных часов, то думал только о том, чтобы найти его, обнять и выпить за души погибших, как они всегда делали. Но он забыл, снова, обо всем, что влекла за собой человечность Кроули. Секунда, в которую он вспомнил, была больнее топора палача, когда один из деревенских сказал, что от строений на дальних склонах камня на камне не осталось. Он мог бегом добраться туда. Мог полететь, и ночь сокрыла бы бьющиеся крылья. Он мог перенести туда себя в мгновение ока. Но это не имело значения, ведь было слишком поздно. От коттеджа Кроули не осталось ничего, кроме кучи щебня, глициния была сломана, а сад полностью разорен. Азирафель звал его, хотя уже знал: видел руины дома, не ощущал жизни, даже слабой вспышки. Чуда не произошло. Он продолжил искать, убирая камень за камнем, пока не наткнулся на холодную обескровленную руку; у него подкосились колени и до рассвета он оплакивал Кроули.

***

Он уехал не сразу. Продолжал помогать раненым и обездоленным. Помогал хоронить умерших. Он похоронил Кроули. Но пока лопаты терзали землю, выкапывая могильные ямы, в нем теплилась надежда, что мнимая смерть вернет Кроули в его настоящую форму, что завернутое тело, на которое Азирафель не мог смотреть, растворится в воздухе в эфирное ничто, как это происходило со смертными формами демонов и ангелов, когда тех развоплощало, и тогда Азирафель поймет, что это было не более чем каким-то недоразумением, и они могут вернуться к привычному порядку вещей. Но могилы были выкопаны, и мертвые ждали в тишине. Их похоронили под бледным январским солнцем, и Азирафель чувствовал себя так, словно его душу вырвали из груди и похоронили в холодном и темном узилище. Он собрал то немногое, что осталось после землетрясения. Все букеты глицинии погибли — кроме одного, самого первого, что Кроули подарил, и самого дорогого. Азирафель завернул его в одежду, привязал к багажу и покинул Сицилию без какой-либо цели, кроме как убраться прочь.