Одеан

Больше не будет больно и плохо, Сегодня не кончится никогда. Между выдохом каждым и вдохом С неба летит звезда. Гаснет звон последнего слога И шкатулка вопросов пуста. Больше не будет больно и плохо, Сегодня не кончится никогда. @Flëur

      Берег священного озера был засажен вишней, и сейчас она, в цвету, благоухала и манила взгляд белыми робкими цветами. Словно невесты юные были те деревья, что разрослись хороводами возле тихой глади прозрачного, глубокого, чистого, будто роса, озера.       У самой кромки воды стояли люди — все нарядные, улыбающиеся, замершие так степенно-важно в торжественном ожидании. Сегодня в этом озере по сложившейся веками традиции возлюбленный омоет свою избранную в вешних водах и сделает своею навек, даст прилюдно обет любви и верности, и оба они станут супругами друг для друга.       Верб стоял чуть в стороне. Как и все, по такому поводу он был одет по-праздничному — в вышитую рубаху и замшевый жилет, в аккуратных новых сапожках, причёсанный, надушенный и румяный. Рядом с ним стоял Ренье, иногда от переизбытка чувств вздыхал и то и дело просил Верба посмотреть, не испачкался ли он о зелень, нет ли пятна на светлой рубахе. Бьёрн был старшим сыном его, гордостью и отрадой и теперь покидал и родной дом, и семью, чтоб создать свою. Девять братьев Бьёрна стояли в ряд, словно стража у стены замка, все как один темноволосые и очень схожие и с отцом, и со старшим братом. Род их не спутаешь. Могучие все красавцы в недалёком будущем. Некоторые уже.       Верб отрадно наблюдал общее волнение и трепет, общий радостный и светлый настрой, и мечтал о том, что очень скоро он и сам приведёт сюда, к этим священным брегам, своего Арракиса, омоет его и даст обет пред богами и людом любить всегда, хранить эту любовь, быть ей верным, преданным и покорным.       Арракис! Сердце счастливо и сладко пело. Арракис!       Арракис стоял напротив, рядом с Бьёрном. Он был его эстис — тот, кто подводит избранника к кромке воды, надевает на него ритуальный венец и свидетельствует пред богами, что союз добровольный и честный. Большая честь! Эстис, как знал теперь Верб, всегда в Лигии человек близкий, выбранный по́ сердцу, созвучный душе того, кто проходит обряд. Бьёрн выбрал из всех Арракиса. Арракис не задумываясь согласился. Вообще их дружба удивляла Верба. Ему казалось, что на свете нет более несхожих людей, чем эти двое, но в то же время они поразительно тянулись друг к другу, будто оба только и ждали для себя именно вот такого вот друга! С которым можно бесконечно спорить до хрипоты, ругаться, ссориться на пустом месте, потом мириться, хохотать, а иногда и совершенно дико, непотребно напиваться. И спорили они всё время и обо всём, даже о самых глупых и нелепых вещах. Так однажды Верб слышал, как Бьёрн и Арракис на полном серьёзе обсуждали, кто бы из них был лучшим животным и каким. Бьёрн, конечно, мнил себя медведем. Арракис сравнил себя с лисом. Оба были не согласны с выбором другого и почти подрались, хорошенечко изваляв друг друга в грязной садовой луже, пока Верб, смеясь, не разрешил спор, сказав, что оба они были бы бараном! Причём одним. А вот кто из них огузок, а кто — тупая башка, пусть думают сами.       В этот день, утром, ещё до обряда Бьёрн почти не разлучался с Арракисом, тот помогал и с нарядом, и с украшеньями, даже подвёл Бьёрну немного нижние веки, заплёл волосы в сложную ко́су, чтоб сходились в одну из двух тонких от лба.       Бьёрн нервничал, Арракис мельтешил, забывая, что может с ним говорить. Бьёрн один из немногих пока, кто тоже был посвящён в секрет Арракиса. Тот ещё не торопился открываться миру — о голосе его знали лишь Верб, Бьёрн и Аристей. Для всех других вокруг и за пределами Арракис по-прежнему был немым.       — Давай ещё наденем жемчужное ожерелье, — суетился Арракис вокруг Бьёрна. — Будет так красиво с этой белой рубахой и белым венцом.       — Да хватит мучить меня! — стенал тот. — Я и так уже как праздничное дерево на день даров!..       — Ну как знаешь… — фыркнул Арракис. — Сам сказал, что хочешь быть красавцем в такой день!       — Красавцем, — буркнул Бьёрн, — а не красавицей.       — Давай только посмотрим, — ласково настаивал Арракис, пропуская мимо ушей возражения, и тянулся с ниткой жемчуга к голове Бьёрна…       Дальше Верб не видел, что было, он и так едва не умирал всё это утро от смеха, но уже теперь, на берегу, конечно, иронично отметил, что на шее у Бьёрна красовалась длинная, потрясающей красоты нить жемчуга и сердолика.       Не было на свете человека, способного переупрямить Арракиса! Даже Бьёрн всегда в итоге ему уступал. Верб и подавно. Порой казалось, что он сделает любую глупость ради своего грачонка. Исполнит самый вздорный каприз, любую прихоть. Хоть в огонь и воду, хоть на́ смерть! Но, конечно, Арракис никогда не требовал ничего вопиющего и дурного, хотя, видят боги, Верб бы согласился на что угодно, лишь бы был доволен возлюбленный его, только бы улыбался, был спокоен и перестал наконец ждать краха и бед, разлуки, и вздрагивать ночами тревожно. Верб понимал, потребуется время и много сил, разговоров, любви, чтоб Арракис принял своё счастье, чувства Верба как данность, а не как угрозу, не как то, что непременно должно растаять, исчезнуть, причинив ему смертельную боль. Верб понимал теперь это всё и был готов ежедневно, ежечасно, ежеминутно опровергать все сомнения, доказывать своей любовью и силой, словом и делом, доказывать любым средством — всё хорошо, я рядом, я с тобой навсегда!       — Я никогда никуда не уйду. Никогда! — часто-часто повторял он Арракису, и тот на краткий миг, час утешался, но… Нужно было время. И Верб был, был рядом каждую минуту каждого дня — врастал, впаивался, вплетался в Арракиса и душою, и телом, и понемногу, но истреблял холод, тоску одиночества, привычку этого одиночества и пустоту. Теперь их было двое! И это останется неизменно.       Церемония обряда началась. Рами вышла из рощи, вся в полупрозрачно-белом, среди вишен в цвету она была прекрасна, мила, словно нимфа.       Арракис медленно надел на Бьёрна венец, что сам же и сплёл из самых дорогих и редких цветов, и проводил, подвёл друга к краю озера. Тот вошёл в чистую воду по пояс, становясь теперь избранником богини Ирады для любви и вечной верности, и обернулся посмотреть со всеми, как входит вслед за ним его возлюбленная.       Арракис встал рядом с Вербом, ласково прижался к его боку и взял за руку. Верб смотрел на воду, на озеро, на то, как омывает Бьёрн Рами, и сжимал крепко хрупкую ладонь Арракиса, вспоминая тот вечер, когда сам он впервые с надеждой и восторгом, с трепетом наконец-то познал любовь.       Тот вечер, вечер откровений, стал началом их новой жизни. Верб помнил все детали и, казалось, каждое слово — драгоценное, невероятное, непривычное из губ Арракиса. Первое — «Одеан!», и потом много-много слов. Важных и нужных, долгожданно открывающих Вербу истину и суть его любимого.       Войдя тогда в дом в тот судьбоносный вечер, оба были растеряны и смущены, оба не знали, что сказать, с чего начать…       И Верб посильнее развёл огонь, взял из буфета подаренное Аристеем дивное вино, убрал кресла и положил возле очага большое стёганое одеяло. Всё это делал он молча и быстро. Арракис сконфуженно стоял поодаль в тени кухни.       — Иди сюда, — поманил его Верб, сам разместился возле огня, наливая в два бокала красное вино.       Арракис несмело шагнул к нему, взметнулись руки, он привычно вывел: «Спасибо, я как раз хотел…», но вдруг осёкся, улыбнулся и сказал уже вслух, тихо:       — Извини… — голос звучал так непривычно, мягко.       Его голос! Верб только сейчас расслышал, понял, какой у Арракиса низкий, хриплый голос, глубокий, бархатистый, ласкающий тембр — до мурашек.       Верб протянул ему бокал, и оба залпом выпили, смущённо улыбнулись, молчали, долго смотрели в огонь.       «Ты, наверно, хочешь узнать?..» — по привычке руками показал Арракис, но Верб перехватил его ладони, сжал их нежно, поднял к губам и поочерёдно стал целовать, перемежая эти лёгкие, почти невесомые, благоговейные прикосновения, словами:       — Говори со мной… Пожалуйста. Я буду держать твои руки… — и он улыбнулся мягко, понимая, как трудно Арракису перестать быть тем, делать так, как он привычен был многие годы.       — Я не знаю… — тихо сказал Арракис. — С чего начать?       — Расскажи мне, — ответил Верб, ласково сжимая и поглаживая его руки. — Расскажи, почему не говорил со мной? Зачем скрывал?       Арракис опустил взгляд, пальцы его дрогнули, словно снова желая вывести фигуры-жесты.       — Я был нем не только подле тебя, Верб… — имя Верба слетело из уст Арракиса так тепло и нежно, что тот замер и мимолётно подумал, а не отложить ли объяснения до утра, а теперь… Прилив желания был таким внезапным и сильным, что Верб зажмурился и снова заскользил губами по рукам Арракиса.       — Говори, говори же… — точно молил Верб. — А то я за себя не ручаюсь. Слишком долго, слишком сильно я мечтал о тебе…       — А я о тебе, — проурчал Арракис и, пользуясь моментом, возможностью провёл пальцем Вербу по губе, как тогда в парилке делал Верб, погрузил в глубь его рта указательный палец. Верб овил его языком, всосал в себя, прикрыл глаза, лаская и уже почти воочию видя под веками, как вот совсем скоро будет так же насаживаться ртом на Арракиса, доводя его до исступления, вырывая крики, стоны из его губ. Верб ужасно, до покалывания под кожей хотел взять Арракиса именно ртом, ублажать его и услышать наконец-то дивные стоны, мольбу, просьбу, приказ… Яркие картинки-миражи пёстро пронеслись в воображении. Плоть налилась.       Верб с пошлым, громким звуком высвободил влажный палец Арракиса из своего рта, посмотрел ему в лицо, на котором читалось ровно то же, те же мысли, нужда.       — Если мы начнём теперь, — хрипло-сладко сказал Арракис, улыбаясь, как кот, — то не прервёмся ещё очень долго. Я не отпущу тебя, пока не вытрахаю из тебя всю душу.       Верб вязко сглотнул. Такое положение вещей его устраивало, но, пожалуй, Арракис прав, вряд ли они быстро насытятся друг другом, вряд ли смогут связно обсуждать хоть что-то в ближайшую пару дней-ночей, может, недель! Верб настроен был на долгий-долгий, долгий, бесконечно длящийся акт любви, узнавания, откровений. До измождения, боли, до обморока, до созвездий по венам.       — Тогда говори, родной мой, говори, — хрипел Верб. — Покончим с этим разом и сейчас, а после я отдамся тебе и возьму своё и больше никогда не выпущу из рук! Слышишь, говори сейчас… — и он приложил ладонь Арракиса к своей щеке. — Расскажи мне всё. Как вышло, что ты столько лет молчал?       — Я говорил тебе однажды, — начал Арракис, — я жил с отцом и братьями. Отец был кузнецом. Братья помогали. Матушка моя… — он слегка поджал печально губы. — Мама умерла, когда мне было шесть, — он улыбнулся, — но теперь я даже рад, что она не дожила до того, что было…       Верб налил ещё вина обоим и протянул Арракису доверху наполненный бокал.       — Дело моего отца одно время процветало. Мы не нуждались. Братья все и я ходили в храмовую школу, радовались беспечной жизни. Но в то время Ирхас вёл постоянные войны со всеми ближними государствами. И с Лигией, и с Симайей. Много с кем. Налоги постоянно повышались, заработок исчезал, долги росли. Правитель был безжалостен к народу. Бедные беднели, богатые богатели на войне и нуждах люда. Всё переменилось в одночасье. Из процветающей семьи мастера мы стали почти нищетой. Отец старался, делал всё, брался за любую работу. Братья тоже. Но денег всё равно не хватало. Только на еду и самое простое-необходимое из одежды. Долг в казну копился… — Арракис прервался и отпил вина, щёки его покрывал нервный румянец. Верб придвинулся ближе, ласково погладил его по колену.       — Не спеши, — сказал он. — Это в прошлом…       — Да, — кивнул Арракис. — В тот год, — продолжил он, набравшись духу, — царь Ирхаса, озлобленный пораженьями в битвах и смертями своих сыновей на поле брани, издал указ о смертной казни для должников от определённой суммы. Наша семья, да и многие другие, были должны сильно больше указанного порога. И отец хотел бежать. Он знал, что не пощадят никого. Так и случилось… — Арракис допил вино и резко утёр алые губы ребром ладони. — Отец рассчитывал, что на сборы будет пара дней, хотел успеть собрать немного урожая с собой, чтоб не голодать в пути, и взять побольше из одеяния и обстановки. Он и братья загружали телегу, когда из соседних к нам домов раздались крики, вопли, брань. Мы поняли, что опоздали. Что гвардейцы уже пришли, несмотря на то, что указу не было и суток! Я помню, как отец схватил меня и потащил в сарай, страшно, быстро цедя сквозь зубы: «Арракис, если тебя схватят, притворись немым и дураком, мычи, пускай слюни, делай что угодно, чтоб выглядеть как идиот. Возможно, они сжалятся над слабоумным. Если попадёшь в рабство, прикидывайся до конца. Во дворце из таких, как ты, делают не просто рабов, из них делают наложников, игрушки для потных извращенцев-вельмож. Умоляю, молчи, что б не случилось — молчи и делай вид, что ничего вообще кругом не понимаешь! Обещай мне!!! Только так ты сохранишь себя!..» — и он бросил меня в сарай. Я даже не успел ответить, проститься… — голос Арракиса дрогнул, он сглотнул ком, на пару секунд отвернулся.       Верб потянулся к нему, думая обнять, утешить, но тот отстранился, собрал волю и продолжил:       — Я забился в углу. Помню тот страх… Мне было семь, всего семь, я ничего толком не понимал. Страх… и звуки. Крики отца и братьев. А потом… Тишина. Жуткая тишина, — он посмотрел на Верба. — Знаешь, это самое страшное, наверно, из того, что я помню. Вот ту тишину. Я ещё не знал, не видел, но по той тишине уже понял… — он резко с болью закусил кулак, глаза его наполнились слезами, они полились по щекам. — Меня, конечно, нашли, — шумно выдохнул Арракис, утирая лицо. — Тащили, как пса, по двору… мимо изрубленных тел моих братьев, — голос его вновь сипло дрогнул. — Всё было в крови. Лужи крови. Отца я даже не разглядел… А потом, — он отпил вина прямо из толстой бутыли и громко фыркнул от крепости, — потом меня привели вначале в казарму, дальше в загон рабов, а потом на конюшню дворца. Всё это время я молчал и усиленно изображал идиота, как велел отец. Я мычал, пускал слюни, обмазывался дерьмом. В Ирхасе не трогают дураков, не жалеют, нет, но боятся прогневать богов, ведь блаженные-дурачки — это светлое семя Ондарэ. Я не годился в наложники, хотя туда брали и слабоумных, но немой ублажатель, игрушка беззвучная сластецам не интересна: не кричит! — сверкнул Арракис яростью глаз. — Отец прав был во всём. Меня никто не пожелал брать, и, к счастью, я был приставлен вначале к конюху, а потом, шесть лун спустя, к Аристею.       — Мне было семь, — после небольшой паузы продолжил Арракис, — Аристею исполнилось десять. Мы сразу сблизились. Он был очень одинок. Все в замке его презирали и не любили, считали уродом и бастардом. Меня все почитали за придурка. Но его хранили и обучали, а я всегда сидел рядом у ног. Как собака, — он хмыкнул. — При прислуге я вёл себя, как и требовалось, как блаженный. Лизал его ступни, ел слюняво с рук, мычал дико и жутко… — Арракис скорчил глупую, кривую рожу и издал резкий, приглушённый, неприятный звук, режущий ухо, от которого сердце у Верба едва не скрошилось с жали. — Но Аристей раскусил меня быстро, — говорил Арракис уже улыбаясь. — И не диво, ведь при нём я не боялся быть собой, я чувствовал в нём родство душ. Он тоже был изгоем. Всем ненавистен. Даже собственному отцу не мил, не нужен. Тот собирался его убить. Отговорили лишь жрецы. Аристей это знал. Слышал. Все знали, не таясь болтали. Не знаю даже, каково это… понимать, что ты на волосок от жертвенного алтаря — страшной, немыслимой смерти по приказу самого родного человека! Мы оба жили по случаю и только благодаря суевериям главных жрецов. Я научился писать и открыл себя Аристею. Я знал, что он не выдаст, что я дорог, люб ему. Мы были друзья, а позже побратались в храме Ирады. Дали клятву. Единственное, что я от него скрыл — это свой голос. Я понимал, что угроза стать рабом для плотских утех всё ещё сильна, неминуема, если я заговорю. Я доверял Аристею, но… Что знают двое — знают все, и я молчал, — Арракис вскинул руки и вывел несколько фраз, будто вчерашнее эхо знакомой тоски.       — Аристей нашёл книгу. Ты её знаешь, — улыбнулся он ласково Вербу, и тот кивнул. — Освоить язык жестов было нам легко. И мы стали ещё ближе. Аристей не умел даже играть в обычные детские игры, не знал самых обычных простых затей. Я его многому научил. Нам было весело и хорошо вдвоём. А он учил меня астрономии и арифметике, всему тому, что изучал сам как наследник Ирхаса. Ночами он тренировался с мечом и луком. Я ненавидел оружие и… — он изящно дёрнул плечом, — однажды я стал танцевать! Не иначе веление богов, — усмехнулся горько, — я нашёл в танце что-то… Что-то, что меня утешило. Им я мог говорить, мог открываться, мог вскрыть сердце. Я часами растягивался и тренировался, иногда сутками не спал, ведь днём нельзя было заниматься, нельзя было, чтоб кто-то узнал, что я умею. Аристея днём не выпускали погулять. Даже во двор замка. Я же, приученный к солнцу, тосковал о нём, я хотел жара, соли на коже. Я был ирхасец, а мы — сыновья богов пустыни, зной и жар течёт у нас по венам. Меня во двор отпускали. И до поры я ходил прогуляться. Но местные дети, дети слуг — поварята, пажи, чистильщики серебра — тоже мальчишки… люто ненавидели меня. Вначале просто бросались камнями и навозом и бранились. Я терпел. То была малая плата за возможность погреться на солнышке, побыть немного словно на приволе. Но однажды… — Арракис скривился, по его лицу пробежала тень брезгливости, уголки губ опустились. — Однажды эти дети схватили меня. Мне было девять тогда уже. Они меня связали и раздели, и потешались. Трогали, больно тянули там… — он опустил глаза к своему паху. — Пытались воткнуть в меня палку, — он до боли закусил нижний край губы, — но не вышло. Я сжался, сильно дёргался. Поранили, но не надругались. Не хватило сил. Тогда они привели меня в стойло и хотели совокупить с ослом. Вздёрнули перед ним голым задом кверху…       Верб дёрнулся и застонал, по телу у него пошла дрожь гнева, ярости — дикой, бесполезной, бессмысленной теперь. Он схватил ладонь Арракиса и сжал её так… Он не хотел больше слушать. Не хотел!       — Меня спас конюх. Пришёл и увидел. Прогнал всех, меня развязал, посмеялся. Сказал, что я сдох бы под тем ишаком, а ему дескать неприятности не нужны. Вот так, — хмыкнул Арракис. — Не потому, что дурно, мерзко, не из жалости отпустил, а от страха за свою шкуру. Я был вещью царевича, его псиной, и хоть Аристея и презирали, но он всё же был наследником Ирхаса. Единственным на тот момент. А я не мог даже кричать. Позвать на помощь… И все они это знали, знали, что я нем, что не расскажу, не смогу защититься. С тех пор я больше не выходил из покоев Аристея. Только с ним по ночам, под охраной. И то… Оба мы всё равно каждый раз были на лезвии клинка. Родился бы новый наследник, и Аристея убили бы точно, а следом за ним и меня. Так мы и жили, — Арракис улыбнулся так горько и страшно, как оскалился, будто гримаса злого Арлекина.       — Время шло. Мы взрослели вместе. Наследника не появлялось. Аристея стали готовить к доле вынужденного консорт-супруга. Умащали его тело, тренировали, ухаживали за лицом и волосами, обучали искусству вести себя, украшать и наряжаться. Я всё делал вместе с ним. Мне, в отличие от Аристея, нравилось переодеваться, нравился блеск украшений. Менять образы, лица — быть кем-то другим! Не рабом-идиотом, не сироткой-блаженным, не тем, кто безволен и бесправен, не быть вещью, диковинкой полоумной. Я мог стать любым! Кем угодно! Перевоплотиться в кого пожелаю. Это была наша игра с Аристеем. Он загадывал — я исполнял, — Арракис щёлкнул перстами и чуть горделиво вздёрнул лицо, имитируя лёгкую позу, изящное танцевальное па.       — Я совершенствовал своё мастерство, — продолжал Арракис, — упивался музыкой, танцем, красотой, возможностью пережить что-то, что было мне недоступно. Время шло… — он плеснул себе снова вина, сдержанно смочил губы. — Аристея подготавливали к браку, к той его обязательной части, что страшила нас обоих. Мы были уже юноши, но в известном смысле совершенно невинны, зная об актах любви только из книг и рассказов, подслушанных редко в отсеке для слуг. Аристею не дозволялось портить себя, к нему нельзя было даже прикасаться. Он обязан был быть чистым перед супругом, но в то же время умелым. Потому наложники его обучали. Показывали друг на друге, совокуплялись перед нами, демонстрировали что и как делать, когда наступит час. — Арракис набрал воздуха в грудь. — Иногда… Когда кого-то из тех рабов случайно забивали, и не находилась должная замена… Иногда уроки те… Показывали на мне, — Арракис поднял взгляд, скупой, острый, на Верба, будто вдруг ища в нём осуждения, словно тот мог посчитать его грязным, испачканным. — Это не было больно, — отстранённо рассказывал Арракис. — Они меня не калечили, даже в целом не принуждали, — губы его исказились. — Но разве был выбор? — сверкнули ядом его чёрные глаза. — Редко было даже приятно. Наложники умелы, искушены в пороках, и легко вызывали реакции нужные тела, что были необходимы для демонстрации Аристею. Он должен был обучиться, как соблазнить и умастить супруга, как удовлетворить любую его прихоть, поэтому в тех показах, уроках я всегда исполнял роль мужескую, всегда был будто тем самым супругом, которому… на котором обучали царевича — как, что, куда… Меня изматывали часами. По несколько человек, много раз за ночь. Поили меня специальным зельем, чтоб я был готов и мог долго, ласкали, выжимали всего досуха, до болезненности в чреслах, — он поморщился и даже, будто ощущая фантомную боль, чуть скрестил колени. — Аристей всегда чувствовал себя виноватым в те дни. Он любил меня, защищал, как мог, но он и сам был невольник, разве что клеть его была золотой, да касаться его было запрещено. Я ненавидел плоть. Всё, что было с ней связано, виделось мне убогим, противным, помехой. Тело-предатель. Оно реагировало против воли и разума, отзывалось на раздражители, на горячие мази, на пошлые стоны, шлепки. Но всё это было мне мерзко. Мерзко настолько, что пару раз я думал бежать. Но к тому времени, когда я уже мог хотя б попытаться, я был намертво связан любовью и верностью с Аристеем. Мы были единственные друг у друга. И я не смел предать его, не смог бы жить потом с этим. И я терпел. Благо эти учебные оргии были нечастым явленьем, и меня привлекали лишь в случае необходимости. Но и то была пытка. Нам обоим было противно, а Аристею ещё и стыдно, и горько от того, что он — невольная причина страданий моих и душевных увечий. А я… Я выплёскивал всё в движении, в танцах. Я мечтал о свободе и одиночестве, мечтал быть тем, кто я есть, хотя… — Арракис поморщился. — Тогда уже трудно было сказать откровенно, что я и сам понимал, кто я, для чего я живу, почему боги сомнительной милостью оставили меня на земле…       — Не говори так, — пылко прервал его Верб. — Ты…       — Нет, нет, — мягко улыбнулся ему Арракис. — Сейчас я рад, что я выжил. Преступно не быть благодарным судьбе, когда нашёл… — он поднял глаза на Верба, но тут же смущённо отвёл их.       — Когда Аристей бежал… — Арракис чуть закусил краешек губ. — Я помню тот день. Это были уже третьи сутки мучений для Аристея. Вся эта мерзость… — он выдохнул. — Я видел Фирра. Мои покои, комната была смежной со спальней царевича, и я был начеку все те дни. Хотя это было нелепо. Аристея окружала целая свита рабов, и Киллас смотрел за ним беспрестанно. Я не смог бы ничем быть полезным, но… Я тревожился. И за себя в том числе, — он горько усмехнулся. — Оба мы с Аристеем понимали, что то были последние дни, что мы вместе. Как бы ни сложилась судьба его, меня рядом скорее всего больше не будет. Нас разлучат. Супругу царя не пристало водиться с калекой, да и безумным к тому же. Аристей ждал своей участи. Я своей.       Огонь в очаге трещал, славно дрожало уютное пламя, Арракис рассеянно бросил в него пару щепок.       — Всё случилось, как и бывает: внезапно, быстро и совершенно не так, как предполагали мы с Аристеем. Он влюбился! — Арракис улыбнулся мягко, тепло. — Он так горел! Подглядывая полночи и слушая их, я сразу понял, что Фирр — не такой, как все до него, что он сражён Аристеем, что, возможно, именно он сделает для него невозможное! И даже во мне в ту ночь зародилась надежда. Ведь любимый супруг мог бы дозволить царевичу держать при себе и… поломанную игрушку, бесполезную для всего, но милую сердцу.       Верб вновь сжал посильнее ладони Арракиса, тёплые, узкие, нежные как цветы.       — Я был полон глупой надежды, тогда, когда засыпал, — продолжил тот. — А проснувшись, — он поджал губы, — проснувшись, столкнулся с очередным крахом. В то утро я, робкий и радостный, тихо вошёл в спальню Аристея… И снова та тишина. Кричащая. Замершая. Я её сразу узнал. Аристей постарался убрать кровь и спрятать тело Килласа, которого он так беспощадно зарезал, но всё равно кровь была. Она пропитала собой всю постель, всё покрывало, стекала липкою чёрной жижей на пол. И там пахло смертью. Я так испугался, — Арракис шумно выдохнул. — Поначалу я думал, что это сам Аристей, что это его тело, а поняв, что ошибся, я испытал облегчение и кошмар. Я не знал, что случилось, не знал, где мой друг, где его, по всему, законный супруг? Но смерть Килласа подсказала мне, что Аристей бежал. Скрылся. Я надеялся, что он последовал за судьбой, за любовью, за Фирром. Но то были догадки. А реальность такова, что для меня-то всё было кончено. Заступника больше нет. И нет нужды держать при дворе немого юродивого слугу. Моя цена — четверть от медяка и то за остатки одежды, не боле. Я сел тогда у себя в комнате и стал ждать. Мне было даже не страшно. Я понимал, что это конец. Единственное, что меня утешало, это то, что мой Аристей на свободе! Я надеялся, что это так. Что он будет всё-таки счастлив.       Верб ласково гладил дрожащие пальцы. Он слушал рассказ Арракиса уже пару часов, и каждое слово оседало в душе горькой накипью. «Какой же ты сильный!..» — думал и думал Верб, глядя в бездонную черноту глаз напротив.       — И что было дальше? — спросил он после недолгой, мучительной паузы, не уверенный в том, что хотел слышать, но понимая, что Арракису нужно всё рассказать. Сейчас. Рассказать. И забыть. Начать всё с начала. Выжечь всё это очищающим пламенем языка.       — Дальше нашли тело Килласа, нашли меня, не нашли Аристея. Началась паника, крики. А потом меня много били, — он дёрнул плечом, презрительно, но будто бы сообщая что-то само собой разумеющееся. — Вначале били, чтоб я рассказал. Поняв, что это бессмысленно, что я, как мартышка, только мычу и кручусь от ударов, стали бить для забавы. Я плохо помню…       Всё внутри Верба сжалось до крошки, он не мог выносить этот ужас, эту дикую правду, этот рассказ драгоценного своего человека, и он про́клял четырежды, как было принято в море, четырежды проклял каждого, кто причинил боль его Арракису! Он желал им мучительной смерти, но мог лишь надеяться, что высшее правосудие есть, и они расплатились за зверства сполна.       — Я очнулся в хлеву, — продолжал Арракис. — Я был весь чёрно-синий от побоев и грязи и почти не мог шевелиться от голода. Наверное, прошло несколько дней, счёт я давно тогда потерял… Я ненавидел себя за то, что всё ещё жив, что всё ещё мог дышать. Моё тело сражалось, и я, повинуясь инстинктам, ползал, пил из вёдер для лошадей, пытался есть им заданный корм. Я ощущал только голод и боль. Почти не мог шевелиться, но продолжал дышать, думать… Знаешь, о чём я тогда сокрушался? — печально улыбнулся в бликах пламени Арракис. — Я боялся, что не смогу танцевать, что они сломали внутри меня что-то, из-за чего я больше не смогу двигаться. А ещё было горько, что я не простился с моим Аристеем, горько было не знать, что с ним случилось, жив ли он? Я мечтал, бредил тогда, что он жив, что ему удалось убежать. Он был так счастлив в ту ночь! Я вспоминал эти звуки из-за их две́ри… стоны и нежный шёпот… и думал о том, что Аристею так повезло! Даже если он погиб… Но его целовали. Любили, — Арракис вскинул взгляд тоскливый и страстный. — До тебя меня никто никогда не целовал, Верб, — тихо сказал он. — Никто. И тогда, почти издыхая в грязи, я думал о том, что покину этот про́клятый мир, так и не почувствовав, как это — когда кто-то тебя целует как чудо.       Верб осторожно подался вперёд и нежно-нежно коснулся губами сухих губ Арракиса, совсем чуть-чуть приоткрыл их своими, выдохнул сладко:       — Я люблю тебя.       Арракис улыбнулся, ответил на поцелуй, накрыл лицо Верба ладонями, погладил едва колючие щёки.       — А я тебя, — прошептал он. — Рассказывать дальше? — смущённо спросил, ласково потираясь лицом о лицо Верба.       — Да, — шёпотом ответил тот. — Да, говори. Расскажи всё. Что?.. Что было потом?       Арракис отстранился, но рук Верба из своих не выпускал, будто держась за него, подпитывался его силой и теплотой.       — Потом меня нашёл конюх. Ему велели меня не кормить, но чтоб я не бездельничал и работал. Ирхасцы боялись убивать напрямую блаженного дурачка, это шло бы вразрез с указаньями и верой жрецов, но заморить голодом… Почему нет? — Арракис рассмеялся, отчаянно, зло, глаза сверкнули упрямством. — Но они просчитались, — хмыкнул он и вскинул острый подбородок. — Я пил лошадиное молоко, ел овёс, пробирался тайком ночью в птичник и высасывал яйца, воровал овощи чуть подгнившие из лоханей свиней. Когда я смог снова твёрдо ходить, конюх стал отправлять меня пасти стадо. Не кормил, часто шпынял, удивлён был, что я всё ещё жив, но польза от меня для него всё же была, и он не доискивался причин такой вопиющей живучести. Пастухи меня презирали: я был худ, вонюч, нем — я был отбросом. Хуже любого раба. Но они не причиняли мне вред, брезговали, только смеялись, а я наслаждался и тем, что мог вновь быть на солнце, что больше не бьют, что я всё ещё могу видеть небо и чувствовать ветер на коже. Сожалел лишь о том, что не мог танцевать. Негде было, да и рядом всегда кто-то присутствовал. Конюх спал там же в хлеву, а днём на пастбище со мной был с десяток других пастухов и пара гвардейцев, следящих за нами. Все мы были не очень дорогими вещами, но всё же собственностью государя. В те дни я уже не помышлял о свободе, не мечтал, что сбегу и вырвусь на волю. Я знал, был уверен, что до конца дней останусь в хлеву, до тех пор, пока смогу добывать себе, с молчаливого позволения конюха, корм, а как ему взбредёт меня острожить, так и сдохну от голода, или забьёт кнутом за провинность — дело не редкое, не до́ смерти, но так, чтоб потом истек кровью или умер в горячке. В пониманье ирхасцев это не было даже убийством — естественный ход вещей, раб износился, и только.       — Время шло, — продолжал Арракис сечь Верба словами. — Я не знаю, как долго я пробыл в конюшнях. Думаю, около полугода, не меньше. Новостей я не знал, не знал ничего, что творилось за пределами скотных дворов. Вся моя жизнь сводилась к поискам пищи и к тому, чтобы быть совсем незаметным, чтоб забыли все, кто я и где. И в общем, у меня получилось, — он улыбнулся. — В тот день, когда, как я потом узнал, победоносно, роскошно вернулся в Ирхас Аристей, вернулся как царь Лигии, как победитель и как дипломат, в тот день он едва отыскал меня. Никто уже и не помнил немого прислужника без ума. Аристей самолично тогда обошёл всех рабов, все подвалы, все комнаты для утех, все бассейны и наконец дошёл до конюшен и хлева…       Арракис замолчал, глаза его увлажнились, наполнились памятью, губы дрожали.       — Всю дорогу… — голос вибрировал, у краешка глаз скопилась слеза. — Всю дорогу мой Аристей… — выдохнул Арракис через сжатое горло. — Он прижимал меня к себе, грязного, всего в навозе и нечистотах, обнимал, плакал весь путь, просил прощения. Он качал меня как ребёнка, шептал, как одержимый, а я… Я ничего не понимал. Ничего. Будто и правда лишился ума. Я уснул тогда у него на руках, а проснулся спустя сутки уже во дворце в Лигии.       Не сдержались слёзы, покатились, потекли по щекам Арракиса, он их медленно стёр, улыбнулся, но влага всё равно сыпалась из глаз солью тех дней.       — Больше недели я не мог осознать и поверить, что всё это правда. Я пугался людей, прятался по углам, под кроватью и выходил только на зов Аристея. Ему самому пришлось в те дни заботиться обо мне, больше я никого к себе не подпускал. Мне мнилось, что всё это морок, и вот я сейчас очнусь, и меня вновь изобьют. Аристей выхаживал меня больше года, — шумно выдохнул Арракис. — Лечил, говорил со мной, уговаривал, выводил на прогулки, откармливал почти с ложки, конечно же, всё рассказал, как случилось, что он бежал, как он спасся, и постоянно, всё время просил о прощении. — Арракис посмотрел на огонь. — До сих пор иногда говорит мне, просит простить. До сих пор. Он винит себя в том, что оставил меня, в том, что я чуть не погиб, думает, что в тот день предал меня. Дурачок… — Арракис поднял взгляд на Верба: — Разве я мог?! Разве мог бы хоть на мгновение упрекнуть его?! Быть свободным! Любить! Идти следом за счастьем! Я тогда не испытывал ничего, но понимал. Я его понимал. И никогда не винил. Но, видимо, жизни не хватит, чтобы переубедить Аристея. Он упрямый несносно.       — Как и ты, — улыбнулся ласково Верб. — Вы и правда словно братья. Закалённые, смелые, сильные и, видно, непробиваемые в упорстве.       — И оба счастливчики, да? — томно улыбнулся ему Арракис, и щёки его вспыхнули, но он тут же смутился. — Я говорил тебе, что они с Фирром хотели поселить меня рядом, обустроить, дать слуг. Но я наотрез отказался. Не хотел быть обузой, напоминанием и укором, не хотел мешать их счастью. Зачем? Я не стремился к богатству. Хотел лишь покоя. Я хотел быть один! И Аристей внял мне и подарил сад. Дом. Театр и дело всей жизни… а потом и тебя, — лукаво он улыбнулся и поднёс руку Верба к губам, поцеловал его пальцы. — Я никогда ни о чём таком не мечтал. Я был оглушительно счастлив! Знаешь, когда я впервые вошёл в этот дом… я думал, у меня остановится сердце. Мой дом! Мой! Я ходил по нему, как безумец, трогал стены, гладил их, едва ли не целовал. Дом! И никого вокруг. Никого. Я один. Совершенно. Это было то, к чему стремилась моя израненная душа. Я хотел только этого. И танцевать. Аристей осуществил мне и танцы. Музыканты, костюмы, потом вот целый театр. Я обрёл славу, которую не желал, но не тяготился ею. Это было другое. То был Икарр. Артист. И он был на своём месте. И нужен. Любим. Обожаем толпой. А Арракис… день за днём жил в тишине и покое вот этих вот стен. Моими спутниками и собеседниками всегда были книги и птицы, эти яблони, звёзды, память короткая о семье. Я был счастлив тогда… все эти годы. Но я не знал… Не знал, что такое — любить.       — Тебе страшно? — вкрадчиво спросил Верб.       — Немного, — кивнул Арракис. — Но это не тот страх, что губит, делает жалким, пустым, бессердечным… — он замолчал.       — Я тебя понимаю, — пылко ответил Верб. — Мне тоже до одури страшно! Но это и правда другое. Я боюсь… Больше смерти боюсь тебя потерять.       Их губы сомкнулись, раскрылись навстречу друг другу, руки взметнулись, скользнули по напряжённым телам.       — Никогда… Никогда… — шептал Арракис. — Я не уйду и не отпущу тебя… Никогда… — пальцы вплелись в густые волосы Верба, губы скользнули по коже. — Ты мой! Мой…       Верб прижался сильнее, дыхание его сбилось, поцелуев так много, нежности целый шквал, и лилась она сладко, стекала из губ в глубину, в самое сердце, что забилось сильнее и чаще. У Верба закружилось всё перед глазами. Поцелуй бесконечный, как млечный путь в неизвестность, как падение, что забирает возможность дышать. Веки Арракиса дрожали, пальцы его ласкали Вербу затылок, ерошили жёсткие волосы. Верб почти умирал от любви, от восторга, от сбывшегося, невозможного счастья!       — Будешь так целовать, я уже не смогу тебя слушать, — отрываясь немного, шало говорил он.       — И не надо, — жарко выдохнул Арракис и стал сам, не дожидаясь решимости Верба, стягивать с его плеч рубаху. Пальцы нервно путались, цепляя кожаную шнуровку, дрожали, не слушались, Арракис почти с яростью дёрнул неподдающийся ворот — ткань треснула, пошла резкой прорехой. Верб засмеялся этому нетерпению и азарту и сам рывком стянул с себя не нужное давно облаченье, снял и брюки, опустился совершенно нагой на колени, становясь снова вровень к лицу Арракиса. Глаза в глаза. Расстоянье ничтожно.       — Теперь ты, — улыбнулся Верб и начал нарочито медленно, смакуя движенья и восторженно видя, как трепетно замер под его алчущим взглядом весь в ожидании Арракис. Пуговица за пуговицей. Тонкий батист, почти невесомый, а под ним манкая кожа, гладкая, ароматная, как дурман. Арракис встал, стянул брюки, опустился обратно.       Они замерли оба, разглядывая друг друга будто впервые, жадно ласкали взглядами руки и плечи, напряжённые животы, одинаково возбуждённую плоть.       — Ты красивый, — ласково улыбнулся Арракис и робко протянул руку, скользнул пальцами по рисункам на груди Верба. Тот зажмурился, прижал трепетную ладонь к сердцу, что готово было выпрыгнуть из его тела, как из горящего дома, и спастись в этой нежной, прохладной руке, остаться в ней навсегда, исцелиться.       — Ты уверен? — тихо спросил Верб, мягко поглаживая дивные пальцы. — Ты хочешь?       Арракис кивнул, пододвинулся ближе, стал ласково, до мурашек, гладить Верба по плечам и спине, проходиться кончиками пальцев, будто стайкой бабочек, по лопаткам, по позвоночнику-флейте. Верб так часто дышал, во рту было сухо, а в голове призрачно пусто — только он, только его Арракис, заслонил, затмил собой всё, всё, что было и есть, всё, что когда-нибудь будет — это всё пыль и вздор! Есть только ОН!       — Я хочу, Верб, — тихо сказал Арракис, — но я…       — Сомневаешься? — коротко поцеловал его краешек губ Верб.       — Ни секунды, — убеждённо мотнул тот головой. — Но я никогда… — Арракис смущённо потупился. — Никогда не был тем… — щёки его заалели.       — Это не важно, — беспорядочно быстро целовал его лицо Верб. — Не важно… — осыпал поцелуями, страстью глаза, губы, щёки. — Не важно.       — Я боюсь сделать больно, — расслабленно заурчал Арракис, подставляя горящие губы. — Или что мне будет больно.       — Не будет, — обнял его Верб. — Я никогда не причиню тебе боли. Обещаю, — сжал он хрупкое, прекрасное, гибкое тело. — Я люблю тебя, слышишь? — говорил он в самое ухо. — Люблю. И я твой. А ты мой. Так бери. Делай что пожелаешь…       — И ты позволишь? — изогнул бровь с сомнением Арракис. — Я думал…       — Ты вообще много думаешь и не о том, — рассмеялся Верб и демонстративно, покорно лёг на расстеленное одеяло, вытянулся на нём во весь рост. Блики огня облизали теплом его бок, затанцевали по коже своими яркими язычками. Верб заложил руки за голову, согнул ноги в коленях, расставил их широко. — Я весь твой, — смеялся он, щурясь. — Только полегче. Потому что я тоже… — он облизал пересохшие губы, а Арракис, словно кошка, гибко прогнулся, склонился над ним, в глазах у него заблестели смешинки, азарт, радость, желание и столько любви, что Верб залюбовался. Залюбовался им! Его переменой. Глазами! «Вот какой ты, когда тебе хорошо!»       Это было так очевидно, так просто — Арракис словно расцвёл на глазах, будто вот сейчас слой за слоем, как старая кожа со змеи, с него слетали все страхи, сомнения, горечь, тревоги, и он распускался под взглядом ласковым, восхищённым, лепестки его сердца раскрывались, обещая негу и небо, свершившиеся чудеса, наслаждение и много-много дней, целую жизнь радости и любви.       — Ты такой… — не нашёл слов Верб и потянулся за поцелуем.       — Какой? — лукаво, кокетливо прогнулся, чуть ускользая от губ, Арракис.       — Невозможный! Невероятный! — плыл в его красоте Верб. — Немыслимый! Непостижимый!..       Арракис снова склонился к губам Верба, стал ловить все нежные слова ртом, языком, хлестал в ответ горячей страстью, влагой, широко, порочно, задыхаясь желанием. Он оседлал Верба, прижимаясь к его плоти, проехался членом о член, и Верб весь затрясся, застонал, обхватил ладонями ягодицы Арракиса, сжал их.       — Не дразни… — прохрипел он, и Арракис послушно, но лишь оттого, что уже сам не мог терпеть, обхватил член Верба рукой, ласково прошёлся пальцами вверх-вниз, сжал налившуюся головку.       — Так лучше? — невозможно прямо смотрел он в глаза Верба. Тот кивнул и улыбнулся, подался бёдрами навстречу ласкающей руке.       — Сильней, — сквозь стон попросил он, и Арракис стал ласкать его быстрей и жёстче и осыпать вздымающуюся возбуждённо грудь поцелуями. Верб заметался, чувствуя близость финала.       — Стой!.. Остановись… Я сейчас… — хрипел он и сквозь муть в глазах увидел, как Арракис отстранился, встал — там, где было тяжело, тепло от его тела, стало холодно и пусто. Верб раскрыл глаза. Арракис уже возвращался из-за своего полога, нёс в руке синий флакон. И вновь тяжесть гибкого тела и его тепло, быстрые ласки, дыхание у самых губ, язык, глубоко ласкающий сладкое нёбо… Верб выгнулся, обхватил Арракиса, терпеть не было сил, желанье застилало рассудок, поцелуи сводили с ума, но их было мало, мало, мало!       Резкий запах розы и лаванды. Верб почувствовал вязкую жидкость на животе. Арракис вылил ему на член струю масла, растёр его нежно, запрокинул лицо, весь отдаваясь ощущению твёрдой плоти под пальцами, приласкал яйца, скользнул вымасленой ладонью чуть ниже.       — Тебя касались там? — осторожно поглаживая большим пальцем сжатую плоть, спросил Арракис.       — Хотел бы я посмотреть на того храбреца, — смущённо усмехнулся Верб.       — Сейчас увидишь, — рассмеялся ему Арракис и ласково, бегло коснулся губами согнутого колена, провёл языком, отвлекая и надавливая пальцем посильнее на смазанный вход. — Наверно, будет чуть-чуть неприятно… — шептал он, целуя Вербу колени, бережно лаская второй рукой его затвердевший сосок.       — Я потерплю, — хмыкнул Верб и, перехватив руку Арракиса, положил её себе на лицо, провёл по душистой коже кончиком языка.       Арракис вошёл пальцами и стал медленно поглаживать, растягивать стенки, Верб зажмурился, прикусил Арракису ладонь, и тот сильнее согнул ему ногу в колене, прижимая её к самой груди. Верб, раскрытый, смущённый позой, весь в масле и блуждающих по телу поцелуях, шумно охнул, когда Арракис извлёк из него свои длинные пальцы и приставил головку.       — Ве-е-ерб… — захрипел сладко Арракис, проталкивая себя очень медленно и осторожно. — Не могу… — стонал он, и глаза его сами закрывались от наслаждения. — Я не могу… — вошёл он до упора и замер на миг. Верб, задыхаясь от боли и сладостного восторга, распахнул глаза, вцепился рукой в бедро Арракиса, не отталкивая, но удерживая момент. — Я в тебе, — будто не веря, выдохнул Арракис и стал двигаться, вначале не спеша, чутко прислушиваясь к дрожи, мимике, дыханию Верба, но спустя несколько томных проникновений, этих сладких покачиваний, слыша сдавленные стоны, видя блуждающую, словно бы хмельную улыбку, Арракис расслабился, навалился на Верба всем телом, прикусил его плечо и задвигался резче, быстрее, подминая его под себя, запрокидывая Вербу за волосы лицо чуть выше и с наслаждением впиваясь в открытую шею губами, вылизывая её, умирая от жажды и жара, от несдерживаемых криков, льющихся из этого изогнутого страстью горла. Его ягодицы двигались быстро и ритмично, сильнее и сильнее, Верб, распластанный под ним, весь влажный, горячий, беспомощный под лавой этой страсти и резких, быстрых, сильных толчков, отдающихся огнём по всему телу, забыл весь мир, забыл бы своё имя — только это пламя внутри, только этот дикий, почти нестерпимый танец внутри него. Арракис кусал его и страстно бредил Вербу в губы, шептал то имя его, то безумные слова, то вновь впивался алчно в шею и всё бился, бился у него внутри, не сбавляя ритма, не уставая, не давая передышки. Он развёл Вербу колени ещё шире, совсем широко и стал жадно смотреть, как вбивается его плоть внутрь Верба, как в ней исчезает раз за разом, как узко, туго спаяны они теперь вместе, как скользко там и влажно, как красиво и порочно.       — О-о-о, Верб мой… — стонал Арракис. — Верб… Верб…       Он таранил его с дикой силой, уже не обращая внимания ни на что вокруг, лишь на место слияния, на жаркий, алый, пульсирующий союз их тел. Верб вдруг резко вскрикнул и кончил, семя выстрелило из него струёю на живот. Арракис, увидя это, будто выплыл наконец на долю секунд из неги и, довольный, размазал белесую влагу по упругой коже, но не прервался — сама смерть его бы не замедлила в этот момент. Он был на пике, уже чувствовал волну испепеляющего, щекотного жара, что поднимался с самых ног и выше, выше, к кострищу внизу живота, и он смотрел на томное, счастливое лицо Верба, на следы его удовольствия, на пунцовые пошлые губы, открытые так широко… Оргазм был оглушающим настолько, что Арракис рухнул на Верба содрогаясь, вцепился в него, вжался, переживая ярко этот экстаз, это всё сметающее наслаждение, он не мог даже вдохнуть, пошевелиться и лишь ощущал, как льётся, льётся из него семя, заполняя глубину Верба, присваивая его, помечая.       Возвращаясь в реальность, Арракис сладко выдохнул и скатился с Верба набок, закинул на него по-хозяйски ногу и руку, прижался, влип всем телом.       — Я не слишком нежен, да? — в голосе внезапная робость, смущение.       Верб поморщился и развернулся к нему, обнял крепко, вжал в грудь лицом.       — Ты чудесный любовник, — словно утешал Верб Арракиса. — Очень пылкий, умелый…       — Тебе не с чем сравнивать просто, — поцеловал его грудь Арракис. — Я ужасен. Тебе было больно?       — Только вначале и не очень долго, — рассмеялся Верб, ероша носом спутанные, мокрые волосы Арракиса.       — Правда? — вскинул тот с надеждой лицо.       — Правда, — улыбнулся мягко Верб. — Ты лучшее, что произошло со мною в жизни. И мне ни с кем не было так хорошо.       — В следующий раз я буду нежней и осторожнее, — довольно потёрся о его грудь Арракис.       — Мне нравится, что ты такой дикий и страстный, — ласково урчал Верб. — Тебе это к лицу. Ты не видел себя, а я видел… Ты прекрасен! — он рассмеялся: — И на удивленье сильный.       — А я говорил тебе, — щипнул его за плечо Арракис и тут же то же место ласково зацеловал.       — Ты показывал, — хмыкнул Верб. — Кстати, — он лёг поудобней и поближе, лицом к лицу, и стал расслабленно, вяло, до мурашек приятно поглаживать Арракису шею и плечо, — почему ты молчал уже в Лигии? Почему продолжал… — он осёкся. — Почему ты молчал?       Арракис уютно устроился в его объятьях, сложил голову на могучее плечо и в такт поглаживаньям Верба зеркально стал гладить его по руке.       — Я отвык, — просто сказал он. — Да и не с кем было и не о чем. Ну что я мог рассказать? Кому? Моя жизнь — яма. Кому это интересно? Я не хотел ничего. Не хотел рядом людей. Дружить. Открываться. Кого-то пытаться понять, полюбить. Я желал покоя. Я говорил, — улыбнулся он, — говорил своими танцами. Вся Лигия знает обо мне всё абсолютно. Всю мою жизнь, все страдания, горести и всё мое маленькое счастье и надежды. Все всё видели… просто… — он пожал плечами. — Язык мой сложен для них, не очень-то понятен, а если кто и догадывался, то скорей разочаровывался, чем пленялся и желал узнать побольше. Чужая тоска и страдания утомляют. Это лишнее в мире благости и доброты. Как укор или напоминание, что не всем везёт в жизни. Ты же знаешь, люди отводят взгляд, когда видят калек, так и тут… Болезнь души тоже не самое приятное для глаза. А я был болен.       — А почему ты не сказал Аристею? Ведь он любит тебя, а ты его, — поцеловал Верб Арракиса в висок.       — Как такое скажешь? — выдохнул тот. — Как скажешь брату, что годами обманывал и лгал ему, думая, что он может выдать? Так боялся за свою шкуру, что превратился в памятник притворству и недоверию. Признаться, что я лжец и трус? Это непросто… — он нахмурился и спрятал лицо снова у Верба на груди. — Он так счастлив, у него семья и много дел. Он царь! — губы мазнули по горячей коже. — Мне нечего было сказать. И некому. Я не хотел. Просто не мог. Будто разучился. У меня не было ни одной причины, чтобы говорить. Пока… — он вдруг вжался с такой силой в Верба, что у того спёрло дыхание. — Пока не повстречал тебя. Пока не испугался, что ты действительно уйдёшь. Пока я не увидел это, не осознал, что потеряю навсегда самое дорогое, ценное, единственное, ради чего стоит жить и говорить, и танцевать…       — Мой грачик, — нежно и растроганно подтянул его к себе поближе Верб, поцеловал тревожно бьющуюся венку на виске и нервно трепетавшие ресницы. — Но тогда, в ту ночь, ты ведь сказал мне. Назвал меня любимым. Одеан, — улыбнулся Верб. Вспоминать теперь ту ночь было отрадно: если бы он знал, если бы поверил в ту минуту, если бы не опий и не рана — как много времени у них бы уже было, как много счастья.       — То было во сне, — ответил Арракис. — Я почти не помнил, не понимал, что делаю. К слову, это всегда был мой самый острый страх — говорить во сне, проговориться. В Ирхасе одно время я ночами склеивал себе уголки губ смолой, потом, видимо, привык и даже в бессознанье молчал, даже ночью не раскрывал рот…       Верб рассмеялся, ласково притёрся членом к телу Арракиса, прошептал ему в удивлённо распахнутые губы:       — А сегодня ночью, я надеюсь, ты его не закроешь вообще, — сладко урчал Верб и облизал нижнюю губу Арракиса. — Хочу, чтоб ты стонал, вздыхал и охал, и умолкал, только если у тебя во рту буду я целиком.       Арракис вспыхнул, прикусил Верба за подбородок:       — Ты хочешь ещё? — томно сузились, как у кота, его глаза.       — Хочу постоянно, — наслаждался его поцелуями Верб.       — Это плохо отразится на моей карьере танцовщика, — расхохотался Арракис. — Я уже и так не молод, а нагрузки велики, — смеялся он и щекотнул Верба подмышками, — так что теперь ты будешь трудиться, — лукаво изогнул он бровь, и Верб насторожился и отпрянул, посмотрел в глаза.       — Не думаю, что ты готов, — сморщил он смешно нос.       — Ты тоже не был, — также сгримасничал Арракис в ответ. — Но тебя это не остановило, ты отдался. По обычаю Ирхаса, — вдруг гордо вскинул он лицо, — возлюбленные оба должны побывать в теле друг друга. Это часть обряда. Удовольствие и боль разделённые надвое, ощутимые и равные. Я люблю тебя — и я дарю тебе и наслаждение, и радость, но и боль. Через неё мы в мир приходим, через неё его и покидаем, и через неё же обретаем половину. Я дал её тебе, ты должен мне её вернуть, удвоив.       — И все в Ирхасе делают так? Соблюдают? — вкрадчиво спросил Верб, он всё ещё боялся торопиться, всё ещё не хотел ранить Арракиса.       — Нет, не все, — ответил тот. — Но лишь те, кто верен воле богов, и те, кто верен возлюбленным своим, кто хочет быть с ними всегда.       — Ты ведь не веришь в богов, — возразил Верб.       — Не верил, — улыбнулся Арракис. — Я не мог постичь их замысел о себе. Не мог смириться с тем, что столько горя и лишений мне выпало с самого детства. Я не понимал — за что?       — А теперь? — Верб изумлённо замер.       — А теперь я знаю, — улыбнулся Арракис, — что всё было, как должно было случиться. Что я должен был стать тем, кем стал, пройти весь этот путь, чтобы в итоге выйти к той тропинке у нашей вот калитки и понять, что ТЫ… Ты — ВСЁ! Ты — мой! Ты — и есть тот смысл!       Верб, не веря, бегал восхищённо взглядом по лицу Арракиса, слова застряли в горле, оно сжалось… Ведь он тоже, он тоже много лет не мог понять за что? И почему? Куда? Когда? Отчего он бесприютен, одинок и так неприкаян? Он ждал, звал, думал… и да, тоже не верил. Никогда не верил! А теперь — вот твоё место, вот твой дом, вот тот человек, ради которого ты столько лет скитался и томился.       — И ты правда хочешь быть со мной всегда? — хрипло спросил Верб.       — Хочу, — убеждённо повторил Арракис. — Я только что тебя присвоил, сделал своим, взял у богов. Я взял тебя и жду ответа.       — Грачик мой, — поцеловал его Верб. — Мой смелый грачик…       И губы, пальцы заскользили по лицу, по телу, упоительно ласкали каждый дюйм, каждый изгиб. Тёплые ладони, нежная кожа. Арракис весь плавился. Верб медленно спускался поцелуями вдоль бесподобного литого тела, с ума сходил, почти не веря в это счастье: разнеженный, послушный, тихий Арракис лежал на покрывале как подарок, прикрыв глаза и отдаваясь ласкам без остатка. Верб игриво щекотнул кончиком языка его сосок, и Арракис чуть выгнулся и задышал часто, Верб прикусил, всосал между зубов, пощекотал ещё, услышал дивный стон и стал ласкать второй сосок, а руку опустил к члену Арракиса, обхватил его и медленно, но с силой сжал, погладил по головке, ощущая влагу под пальцем. Арракис был возбуждён и нетерпеливо толкнулся в руку Верба, но тот не стал спешить: он так желал его, он так хотел попробовать всё, всего, он, как дитя в конфетной лавке, не знал от радости, что вкусить первым. Воздух загустел, напряжение сковало разум, Верб не спеша выписывал узоры языком по Арракису: шея, плечи, впадинка между ключиц, грудь, соски, впалый живот, камешек в пупке, острые тазовые косточки. За языком, повторяя путь, блуждали руки: кончиками пальцев скользил Верб следом за своими поцелуями, словно закрепляя прикосновением сладкую влагу рта. Арракис ёрзал под ним, выгибался, покрывался дрожью и мурашками, стонал и умолял: «Ещё, ещё, ещё…»       Верб посмотрел на него, в голове плыло — краше небес, желанней блага их, неземной, прекрасный, весь обмякший, томный. Верб не представлял, что будет так! Что Арракис доверится настолько, так отпустит сломанную внутри себя пружину, что, видимо, всегда была у сердца, что он будет так покорен и податлив, так отзывчив на прикосновения, даже самые легчайшие и беглые, почти неощутимые порой. Он так стонал! Так звал, так обнимал, так выгибался, что у Верба едва хватало сил удерживать себя и не сорваться, не скрутить его мгновенно, не взять, как тот просил, как умолял!       — Ещё, ещё, ещё… — на каждое касание, на ласку, голодный, жадный, алчный Арракис просил, просил, шептал, кричал, срывался в нежный лепет, сводил Верба с ума, но тот мечтал о нём так долго, так много дней он представлял это мгновенье, что наслаждался и растягивал секунды, вылизывал его, поглаживал, доводил до исступления, до края и тут же усмирял, отпускал немного, но только чтобы снова, снова начать свой путь от губ до сту́пней, чтобы снова утонуть в нём, выпить его кожу, запах, шёпот, напитаться им, заполниться до полного предела. Верб намеренно избегал губами член Арракиса, видя, что тот даже подрагивает, истекает, жаждет ласки, но Верб знал, что это быстро всё закончит — слишком жарко, нежно, томно, слишком сильно они оба распалились, казалось, даже воздух будто бы ласкал и подводил к экстазу. Но Верб хотел излиться в Арракиса, сделать так, как тот просил, взять его, присвоить, окропить своею страстью. Верб целовал низ живота, нежно мял руками тонкую кожу возле паха. Арракис скользил пятками по покрывалу, нетерпеливо вскидывал к лицу Верба бёдра, и, если удавалось мазнуть членом по губам, он трясся, громко выдыхал, хватал Верба за волосы и прижимал его лицо к горячей плоти.       — Верб, возьми… — просил он. — Пожалуйста… я не могу… я так хочу…       — Рано, — ласково смеялся тот.       — Нет, не рано, — скулил капризно Арракис и тыкался настырно членом Вербу в губы. — Ну разочек…       Верб склонился, улыбаясь, подул тёплой струёй воздуха на алую головку, кончиком языка лизнул щелочку, и Арракис сорвался, задвигал бёдрами, силясь проникнуть глубже.       — Чёрт! Вербум! — гневно крикнул он. — Возьми его в рот немедля!.. — рыкнул Арракис, и Верб расхохотался: ему было очень приятно такое нетерпение, эта стервозность, эта жажда.       — Если кончишь, я начну сначала, — пригрозил он шутливо, хотя, впрочем, не шутил конечно.       — Я не кончу, — в знакомой Вербу дерзкой, самонадеянной манере прошипел Арракис и обхватил член рукой, направил его и провёл головкой Вербу по губам. — Ну же… — взмолился-приказал он, и Верб вобрал в себя, сомкнул потуже губы, задвигал головой на всю длину, заработал языком. Стоны Арракиса сотрясли весь дом. Сладкие, громкие, сводящие с ума! Он толкался в горло Верба и кричал так страстно, что Вербу самому пришлось чуть пережать себя, чтобы не кончить раньше срока.       — Сейчас… ещё… ещё… чуть-чуть… — бешено бился в его глотке Арракис, речь его уже была бессвязной, глаза закатились, губы пересохли, тело-тетива. — Ещё, ещё, о, Боги… да… как хорошо… Верб! Верб… давай, давай же… глубже, глубже… — забывшись, он больно схватил Верба за шею, вжал его лицо себе в живот так, что тот закашлялся, стал задыхаться, полный его плоти, но услышав стон, протяжный, совершенно дикий, почти вопль, он не отстранился. Рот оросило семя, терпкое, густое — Арракис кончал, не выпуская Верба из захвата рук, насаживал на свой член, кончал и двигал бёдрами, снимая сливки этого оргазма, всё никак не мог остановиться, пока не ослаб, обмяк, не опустошил себя до капли. Верб наконец-то отстранился, по его лицу стекало семя и слюна, в горле саднило, и хотелось тоже вставить, вбить член в горячее, узкое, в желанное уже до боли.       — Ты кончил, — просипел ехидно Верб, утирая рот рукою. — Я начну сначала, — растянулся он в победной ухмылке.       — Спорим, — вскинул бровь лукаво Арракис, — я могу ускорить процесс, и ты больше не захочешь изводить меня, дразнить? — он приподнялся на локтях и с вызовом посмотрел на Верба, опустил взгляд на его член и изогнул бровь ещё фигурней: — Спорим?       — Торопыга, — рассмеялся Верб. — Ну, допустим, спорим, — сощурил он глаза. — Я в себе уверен.       Арракис небрежно повёл плечом.       — На что спорим? — озорно вскинулся Верб.       — Если проиграю, и ты не сорвёшься, буду целый месяц будить тебя по утрам ртом, — облизал с азартом губы Арракис.       — А если проиграю я? — усмехнулся Верб.       — То ты — меня, — легко повёл ладонью Арракис.       — Я при любом раскладе в выигрыше, — расхохотался Верб.       — Пасуешь? — язвил Арракис.       — Вот уж дудки, — хмыкнул Верб. — По рукам! — сверкнули радостью его глаза, и во рту фантомно появился вкус Арракиса и тяжесть его плоти, уходящей глубоко в гортань.       Арракис гибко потянулся за флаконом с маслом, глядя в глаза Вербу, вылил себе на руку душистой струйкой, коснулся вымасленными пальцами своего входа, помассировал, запрокинул голову и вставил в себя палец, потом два. Верба прошиб пот, он сидел не шелохнувшись и смотрел во все глаза, не в силах отвести взгляд от разрабатывающих узкое нутро рук — пальцы появлялись, исчезали, масло пошло хлюпало внутри. Арракис постанывал, жмурился, шёл дрожью, наконец вынул пальцы и гибко изогнулся, повернулся на живот. Верб ещё держался: обхватил член рукой и сжал у основания, но помогало мало, спесь с него слетела под воздействием прекраснейших картин, которые изображал собою Арракис. Он лежал теперь на животе, ягодицы все блестели от масла и лоснились, так манили. Но Верб держался. Спор есть спор! И тут… Арракис стал медленно, как солнечные стрелки, разводить ноги: идеально ровно, прямо они расходились в стороны и остановились в безупречном шпагате, ягодицы напряглись и вздёрнулись, мышцы на ногах обрисовались чётче, ступни словно конус стрел, и посередине сладкая, влажная, раскрытая, алая по краям плоть. Верб громко охнул, руки потянулись сами, член подрагивал и будто поводом тащил Верба поближе, а ещё лучше внутрь, внутрь, поскорее!!! Арракис обернулся, растянулся в улыбке и спросил:       — Ну, что скажешь?       Верб сглотнул, словно в забытье, в дурмане положил на крепкие ягодицы руки и прохрипел:       — Ты выиграл.       Смотреть, терпеть не было мочи. К чёрту всё! В него! В него! Верб весь дрожал, дыхание сбивалось, пальцы одеревенели. Он склонился над спиною Арракиса и стал целовать загривок, шею, плечи, рук с ягодиц не убирал и мял их, то и дело проезжаясь между ними членом. Арракис подмахивал, усиливал, как мог, трение, постанывал, подставлял шею, часть лица под поцелуи, ловил губы Верба, чуть посасывал их, отпускал и снова сладко приподнимал ягодицы, тёрся ими о член.       — Не заставляй меня снова просить, — выстонал он и тут же ощутил жар между ног, ладонь на пояснице — Верб в него входил, очень-очень медленно, бережно заполнял собою дюйм за дюймом. И было горячо и больно, и прекрасно. Арракис закусил губы, сжал ладони, комкая покрывало.       — Тебе больно? — наклонился к его уху Верб, и Арракис кивнул. — Но ты так и хотел? — и тот потянулся к поцелую, ласково скользнул языком в горячий рот и почувствовал, что Верб в нем до конца! Тело Арракиса содрогнулось, он чаще задышал.       — Хочу видеть, — прерывисто шепнул он Вербу в губы. Тот послушно отстранился, вышел, и Арракис под ним перевернулся, раскинул ноги, но уже не так широко и эпатажно, как в первый раз, а согнул их в коленях и развёл для удобства.       Верб разместился между его ног и рукой направил готовый взорваться член, осторожно толкнулся вновь внутрь и застонал, охваченный тугим кольцом мышц. Арракис тихонько зашептал что-то неразборчиво-сладкое, завёл руки за голову, выгнул шею — такая открытая, лёгкая поза — он расслабленно отдавался, чуть качнул бёдрами, разрешая. И Верб задвигался медленно, нежно, сдерживая себя, но это было не сложно, он не хотел торопиться — время словно остановилось, и он чувствовал каждую клеточку тела, скользил внутри Арракиса, ощущая его глубь, его дрожь, слыша тихие томные стоны. Нежность и счастье захлёстывали Верба, он удерживал вес руками и, склонившись, стал целовать Арракиса, его приоткрытые сладкие губы, ловил его выдохи, мешал их со своими, и стоны, и ласку, улыбку одну на двоих.       — Так хорошо… — прошептал Арракис, и Верба всего замурашило радостью: ничего лучше, желаннее он в жизни не слышал. Пальцы Арракиса скользили по влажной спине Верба, он не разрывал поцелуй, не отрывался, но стал прижимать его бёдра сильнее, чуть ускоряя темп, и Верб послушно усилил ритм проникновений, стал входить резче, немного сместив угол. Арракис весь затрясся, вцепился в крепкие ягодицы.       — Вот здесь, да… Вот так хорошо… — ресницы его трепетали, рот исказился сладостной мукой. Верб вжал Арракиса в себя и продолжил входить так, как тот просил, с каждым толчком вырывая стон наслаждения, всхлипы и вскрики. Верб обхватил его член и стал в такт движениям бёдер ласкать. Арракис заметался под ним, закусил губу, громко вскрикнул и кончил Вербу в ладонь. Семени было немного, и Верб поднял пальцы к губам, облизал один, и это было так сочно, так вкусно — знать, уже знать его вкус и любить его, это возбуждало Верба ещё сильней. Голова его закружилась, он обхватил Арракиса за талию, вздёрнул ближе к себе влажное, обмякшее, томное тело, насадил на себя и тут же взвыл, ощущая, как разрывает его изнутри, как льётся огнем из него в горячую глубину, как он заполняет собой Арракиса.       Целовать его, быть в нем, кончать в него — Верб боялся, что вот сейчас он очнётся, и всё это морок…       — Я люблю тебя… Я люблю… — задыхаясь, шептал он, прижимая к себе Арракиса и совсем не желая разъединяться.       Арракис лежал на спине возле огня и вяло поглаживал колено Верба, а тот смоченной в теплой воде тряпицей обтирал его тело и улыбался. Двигаться почти не было сил, но Верб принёс к очагу одеяло, засахаренной айвы и бутылку вина. Обтерев бегло и себя, Верб откинул тряпицу и рухнул возле Арракиса, вытягиваясь на покрывале. Счастливее мига ещё не было в его жизни!       Истомлённые, они молча лежали и медленно и устало поглаживали друг друга. Верб отхлебнул вина прямо из горлышка, протянул бутыль Арракису, но тот мотнул головой и провёл пальцами по губам Верба. Верб без слов понял его, снова сделал большой глоток, склонился ко рту Арракиса и сладко-терпко прижался губами, переливая из себя в него крепость вина.       — Можно мне называть тебя так же, как зовёт Аристей? — обнимая Арракиса и прижимая его к груди, спросил Верб: — Я как-то слышал, он звал тебя коротко и так по-домашнему.       — Ика, — кивнул Арракис. — Это прозвище придумали мои братья, — тепло улыбнулся он. — Я же, знаешь, с детства… — он рассмеялся. — Мне нравились украшения, женские одеянья, нравилось наряжаться. И братья дразнили меня, что я «мальчик наоборот». Отсюда и имя Икарр — это часть Арракиса, но в обратном порядке. Потом сократили до Ика, — он потёрся лицом о рисунки на груди Верба. — Я злился ужасно, дрался с ними до крови, не хотел, чтоб меня дразнили девчонкой. А потом… — он вздохнул. — Потом я очень скучал по ним и по этому «Ика». Рассказал Аристею однажды, и, когда мы с ним побратались, он в шутку, а после и постоянно стал тоже так меня звать. Мне нравилось. Это было тепло и как эхо той жизни, которой у меня уже не могло быть. Так зовёт меня только семья, — вскинул он взгляд, полный нежности.       Верб смотрел долго в эту чёрную драгоценную бездну, он боялся спросить… Это было так важно теперь.       — Можно мне? — решился все-таки он. — Ты позволишь? Примешь меня?       — Никого ближе тебя больше нет, — выдохнул Арракис и поцеловал Вербу грудь там, в том крохотном месте, где билось, искрилось восторгом его доброе, смелое сердце.       — Ика… — словно пробуя буквы, произнес Верб. — Мне нравится.       — А мне нравится — грачик, — рассмеялся ласково Арракис.       — Иди-ка сюда, Ика, — потянул его на покрывало и на себя Верб. — Надо поспать, — улыбнулся он, устраивая Арракиса подле себя, обнимая его и натягивая поверх них одеяло. — У меня завтра утром дела, — славно чмокнул он Арракиса в нос.       — Это какие?.. — через сладкий зевок спросил тот.       — Будить тебя ртом, — тихо рассмеялся Верб. — Ублажать Божественного грачонка — моя работа. Я ведь всё ещё твой ситарист и садовник…       — И любимый… — выдохнул, почти засыпая уже, Арракис.       — И любимый, — тоже прикрыл глаза Верб, и в ту ночь ему вновь снились птицы, но в этот раз не грачи, а белые голуби — вестники долгого счастья и свадьбы.