Одеан

Я мог бы сказать, что я в порядке Что мы с моим счастьем лишь играем в прятки Что я бы не хотел обернуть время вспять Но я совершенно не умею врать Моё молчание не означает, что я в норме Просто застряло в горле отчаяние Молчание — маска, скрывающая горе Молча кричать от боли... STERVELL

      Весна пришла в Лигию бурно и разом. В считанные дни из под снега пробилась трава и первоцвет, стали набухать почки листвы, воздух сделался сладко-пьянящим, влекущим — звенел. Побежала капель, солнце радостно пригревало, ласкало, оживляло природу от краткого сна. Земля задышала, ветра стали яростнее, но и теплее, они гнали стужу за море, несли бодрый привет с берега юга, шумели и пели свои вольные песни по трубам и крышам, гремели их кровлей.       Арракис был мрачней грозовых туч, но готовился к представленью, упражнялся, пока ещё в доме, постоянно читал и всё больше времени проводил наверху, чаще всего даже не спускаясь на ужин. Завтракал он тоже теперь очень рано и оттого в одиночестве. Лишь обед делил с Вербом, но обоих это будто бы угнетало. Верб больше не разбавлял трапезу своей речью, рассказами, болтовнёй, Арракис и вовсе не поднимал глаз от тарелок. Обоим было неловко и не по себе. Угрожающе тягостно. И всё тягостней с каждым днём.       Верб внешне будто и не сменился, только тише стал, вдумчивей, скуп на движенья. Он работал по дому всё так же без нареканий, посвящал утро уборке, днём играл на ситаре, только страсти в его музыке более не звучало, лишь сухие аккорды, правильные и только. В саду до полного потепления делать пока было нечего, и Верб нашёл себе подработку. Не из-за денег искал её, а чтоб был повод выйти из дома, из его терзающей тишины. Без возможности, как было раньше, общаться легко с Арракисом, без его-их занятий и славного быта, шуток и пререканий Верб изнывал от тоски, скуки, шатался по дому без дела, не имея возможности чем-то заняться толковым и интересным. Подработка дала ему каплю отдохновенья, возможность немного отвлечься, забыться хотя бы на пару часов. Это спасало от ранящих мыслей, от воспоминаний, терзающих его еженощно, от вопросов, роящихся в голове, и от малодушного желания избегать будто выцветшей тени, которую являл собой теперь Арракис.       А тот с замиранием сердца подолгу стоял у окна и смотрел, как гонит озорной южный ветер по небу лёгкие лодочки облаков, и чувствовал, как всё ближе и ближе подступает необратимость. Чёртов ветер — неумолим! Сколько дней ещё? Сколько осталось?       Его сердце из золотых нитей и мелких жемчужин всегда билось ровно, не знало тревожной тоски. Много лет Арракис укреплял дух и плоть сталью воли и танцем. Искусством. Много лет его пульс учащался только от музыки, ритма, от пластики тела. Много лет только это его волновало и будоражило, заменяя и страсть, и любовь — саму жизнь. Он другого не знал настоящего, не верил, что может быть по-другому. Плоть слаба — это он видел всегда, влечение губит, влюблённость делает людей слабже, глупее. Он не знал и не хотел познать никогда, каково это — полюбить. Слишком страшно. Слишком больно. Слишком много случайностей на этом пути роковом.       Нет, не каменное было внутри Арракиса, не пустое... но испуганное и трусливое сердце. Оно всё ещё хорошо помнило, что такое терять тех, кто любим больше жизни! Как мучительна эта отрава бессилья, когда рядом больше нет тех, кто любил тебя беззаветно. Как страшно и жутко однажды проснуться, поняв, что ты совершенно один!       Повторений не надо.       Арракис смог восстать из руин утраченной, беспечной, полной тепла прошлой жизни. Смог направить весь жар, пыл и злость в своё тело, в свой танец — он жил только этим, там любил и страдал, тосковал, ревновал, брал своё, отдавался, сгорал фениксом и воскресал. А реальность была некрасива, сложна, непонятна ему, исполнена всяких угроз, драм, разлук, боли и смерти. Реальность была лицемерной, кровавой, мстительной и лишь иногда удивляла проблесками надежды, веры в хороших людей и в их свет. Но это были скорей исключения, чем данность.       Исполосованное маленькое сердце из шёлка, залатанное золотой нитью и сталью, это сердце было совсем не готово.. к Вербу!       Впервые почувствовав в себе эту слабость, это сбившееся дыхание, этот рваный, ни с чем не сравнимый ритм, Арракис удивился — он подумал, что заболел, что летняя лихорадка обуяла его. Но раз за разом Верб мутил его мысли, покорял, очаровывал своей силой и простотой, своим духом и плотью, своей красотой дикой и слишком кричащей. Он заполнил весь дом и весь сад, и все мысли, и грёзы, добрался однажды до чресел и наконец обустроился в сердце и снах.       Арракис был сражён. Впервые в жизни он утратил покой, трезвость мыслей, рассудок. Он думал о Вербе всё время, всё время искал его взглядом, хотел прикоснуться... но запрещал себе. Ругал своё тело и глупое, обезумевшее вдруг сердце, что порой выпрыгивало из груди прямо под ноги Вербу. Всё теперь было совсем по-другому. И музыка и движения. Мир изменился. Самые простые, обычные вещи стали смыслом и радостью, самые простые слова будто песня. Цветы пахли небом, а небо было постелью, постель стала жерлом вулкана — Арракис изнывал иногда от желания! Невероятный, сумасшедший калейдоскоп из совсем не известных Арракису эмоций, из чувств через край, из стонов и зова. Он влюбился! Он был счастлив, напуган, беспечен и одновременно до крайности вымотан мыслями о разлуке. Все всегда покидали его. Все. Всегда. Почему же Верб должен стать исключением? Сам сказал: до весны... Много раз повторял: «Воля, свобода, корабль...» Пел ему о русалках и мореходах, рассказывал байки о путешествиях и так горел этим, оживал на глазах! Да и Бьёрн подтвердил опасения, высказал то, что сам Арракис малодушно гнал от себя, уповая на чудо.       Но разве в реальности случаются чудеса?       Арракис отрывал от себя Верба с мясом! Плоть от плоти. Извивался ночами от боли и ран. Невидимых, но не сравнимых ни с одной испытанной им до того хворью. Он отсекал его от себя загодя, думая, что так будет легче и проще, понимая, что если хоть раз дать слабину, открыть сердце, распахнуть губы, объятия, развести искристый костёр этой страсти — то всё! Гибель! Он уже не сможет остановиться. Он жадный, голодный, он скорее убьёт Верба, чем отпустит, а после — себя. Не сможет подняться, собрать себя заново, как когда-то давно в темнице Ирхаса. Уже не будет ни сил, ни надежды. Не останется ничего.       Арракис не знал, что делать с собой, что делать с Вербом, как это всё прекратить? Жизнь его напоминала ожидание казни, и ожидание это было страшней, нестерпимей самой острой плахи. Он не мог понять, чего Верб всё ещё ждёт, ведь он... он отверг его! Бил, унижал, оскорблял, отказал ему множество раз, извёл душу. Так чего же тот ждёт? Паводка? Трепетной трели? Навигации? Собирает денег поболе? Почему не уходит, не бросит его вот такого — нерадивого, неумелого, злого, нелепого слабака, не сумевшего столько раз побороть свою тягу, поддавшегося порыву, ищущего внимания, прикосновения, очередного подарка — не достойного ничего, что давал ему Верб. Жалкий трус, не сумевший порвать путы, сети любви, бьющийся в них, как в силках, неводе, в этой всепоглощающей страсти, желаньях.       «Трус! Ты трус!» — думал и думал, страдал Арракис. Как сказал тогда Верб? «Смельчаки не живут долго, но трусы... трусы не живут вовсе.» Арракис и не жил никогда.       Он стоял у окна и провожал взглядом уходящего Верба, ласкал его спину издали, эти широкие сильные плечи и руки, уверенную походку. Верб шёл к Рами, Арракис это знал. Он нашёл подработку у отца этой ветреницы-хохотушки, этой вздорной девицы, что уже обещана всем другому, его другу. Но всё равно... Обещана, но не отдана! Верб ходил теперь в дом отца Рами после обеда, чинил им крыльцо, с его слов, и чистил колодец. Арракис смотрел на удаляющуюся фигуру, смотрел и гладил стекло, его маленький издали силуэт.       «Что я делаю? Что?...» — билась птицей подстреленной мысль.       Верб чистил колодец, кольцо за кольцом, перемазался весь в старом мху и гнилой древесине, пах отвратно душною прелью. Вода в колодце была ещё далеко, да и лезть в нее, слава богам, было не надо.       На дне, далеко, что-то постоянно мигало, переливалось. Может, кинул монетку кто или старую медную ложку. Верб не знал и, разумеется, не узнает. Но сияние это, золотой блик попадал на глаза, и это было похоже на то, что он ощущал — сокровище рядом, светящееся, золотое, но неуловимое, недоступное. Манит, влечёт, казалось бы, протяни руку... но толщи воды укрывают надёжно тот клад от любого. Так и Верб тянулся за тем, что было ему недоступно, надеялся, ждал, был смиренен, был честен — любил! Но, возможно, этого мало? А мог ли он что-то ещё?       Сказать, что Верб не думал уехать в последние дни, значит соврать. Думал. Часто. Даже собрал было вещи — дорожная сумка теперь так и стояла в углу его спальни. Но каждое утро, наткнувшись на встревоженный тусклый взгляд Арракиса, Верб медлил. Между ними тлела тонкая алая нить, Верб чуял её, ощущал и не мог отпустить-разорвать. Только не сам. Арракис словно чах на глазах, и Верб не знал причины отказа. Неужели же он неправильно понял, неверно сложил всю мозаику, ошибся? Может ли быть, что он принял желаемое за правду? Ведь всё, что он знал об Арракисе... были крупицы, всё, что доброго слышал, это: «Ты мне дорог», не больше. Оставался ларец и редкие вспышки желания. Но, оглядываясь назад, Верб стал и в том сомневаться. Желанье — ничто. Оно не порука любви. А ларчик... Кто знает? Может, то был сундук для отборного хлама, что жаль выбросить, но и держать на виду неудобно. Хотя... Верб во всём сомневался. Концы не сходились. Сердце было в разладе. Работая в доме отца Рами, Верб порой видел случайно её короткие встречи в полуденный час с Бьёрном. Тот приходил каждый день, приносил ей гостинцы, кружил, целовал смело, перебирал нежно волосы под косынкой. Было отрадно смотреть на них. Оба светились и льнули друг к другу, иногда, приметив Верба, махали ему рукой и, смущённо смеясь, уходили вглубь сада. Верб был рад за друзей своих, но завидовал им. Впервые чужая любовь была для него словно укором: вот как бывает, но не у тебя. Нет. Ты не хорош для любви, не достоин, не вышел. Разохотился! Размечтался. Божественный Арракис и... ты?!! Курам на смех. Твоё место в сенях — играй на ситаре, гони сидр, возделывай сад, если вдруг повезёт, поймаешь щекой край шёлковый рукава.       Не ровня!       Так думал Верб, так терзал себя, так пытался понять, но самоуничижение не добавляло ни ясности, ни порядка, ни тем более хорошего настроения или надежды.       Всё чаще Верб склонялся в своих рассуждениях, что ему не место в дивном саду, в доме с жёлтой почти прохудившейся крышей, в Лигии, а главное, возле Божественного Арракиса.       Не место.       Отработав положенное в колодце, Верб вылез, собрал лестницу, вёдра и тросы. Он пах гадко гнилью и затхлостью — нестерпимая вонь! И, решив не пугать всю округу, Верб тут же, не уходя далеко, облился студёной водою по пояс несколько раз, встряхнул рубаху и куртку. Надо было уже поспешать, время к ужину, а он ещё ничего не готовил, не почистил овощи, не разводил очага.       Выпив чарку вина с хозяином-стариком, забрав скромную плату, Верб пошёл к дому.       Уже вечерело, и небо зарнилось закатом, птицы притихли, начало холодать. Скрип калитки — пора опять смазать. На втором этаже в окне мелькнула тень Арракиса, свет лампы, качнулась лёгкая занавеска. Наверное, будет сердит, что Верб припозднился.       Верб шёл через сад, думал о том, что сготовить сегодня, фантазия не блистала, и выбор был сделан в пользу картошки и мяса.       Тут сумерки, их тишину разрезал весёлый смех, окрик:       — Верб! Вербум, — звала его из-за ограды Рами и махала рукой, в которой была зажата повязка — Верб оставил её, позабыл у колодца, когда умывался — рабочий платок, чтоб не замарать волосы. Рами, смеясь, подзывала — румяные щёки, растрёпанная коса, шерстяная шаль на покатых плечах — сама женственность, юная краса-вишня.       Верб подошёл к ограждению, улыбнулся.       — Спасибо, — взял он повязку из рук Рами. — Не стоило, я бы сам зашёл завтра.       — Да мне по пути, — отмахнулась Рами, вся сияя, источая веселье, здоровье, задор. — Спасибо за помощь!— и она потрепала игриво Верба по волосам, подмигнула и быстро помчалась обратно к дороге — красивая шаль её, последний подарок от Бьёрна, взметнулась, как крылья.       Верб усмехнулся. Кокетка. Красавица. Бьёрн молодец — ухватил своё счастье. Верб с досадой поджал губы, глянул на окна дома. Наверху вновь мелькнула быстрая тень и исчезла. Верб поплёлся домой — вся тяжесть его неудач и тревог легла хмарью на плечи, особенно остро являя себя на сравненье с весёлою живостью пташки Рами.       Войдя в дом, Верб споткнулся. Было темно, только чахлый огонь в печи осенял сумерки кухни, по стенам плясали мрачные тени, в углах собрался густой полумрак.       Посередине комнаты у стола стоял Арракис. В бликах огня его лицо казалось почти инфернальным — провалы глаз, острые скулы и нос, ноздри раздувались от гнева, тонкие губы сошлись совсем в нить, словно вообще исчезли с лица, искажённого злостью.       Верб замер у двери, ощущая кожей не́ладь, угрозу, грозовую тучу, нависшую над ним.       — Что-то случилось? — настороженно спросил он Арракиса, смотрящего на него взглядом-острогой. — Ты в порядке?       Арракис сделал неясный жест, в темноте Верб не успел его понять, сузил глаза и страшно растянулся в ледяной ухмылке, схватил со стола чашку и с размахом метнул её в Верба, не мешкая схватил другую, третью, обошёл вокруг стола, кидая в Верба всем, что попадалось под руку. Верб уворачивался, то и дело не поспевая, вскользь принимал картечь осколков, ему в спину попала книга, а потом солонка.       — Остановись! Прекрати! — бегая по кругу и укрыв голову руками, крикнул Верб, — Перестань же! — взревел он, ощутив болезненный удар в плечо деревянной ступкой, — Что на тебя нашло?! Что ты творишь?!!       «Я?! — запыхавшись, сверкнул глазами Арракис и запустил в Верба картофелиной, — Это что ты творишь? — быстро вывел он. — Котоблудишь под носом у меня и друга, демон серый».       — Ты рехнулся? — выпучил глаза Верб, отступая, видя, что в руке Арракиса снова сжато что-то небольшое и тёмное.       «Я-то не рехнулся. А вот ты! Ты совсем растерял стыд!» — прицельно бросил Арракис в Верба предмет, поймав который, тот узнал в нём фигурку плясуна, что сам же вырезал когда-то. Ту самую, первую, с птицей — так вот где она была всё это время — Арракис носил её в кармане. С собой.       Верб устало посмотрел на маленькую фигурку, поставил её на край стола, всё внутри кипело, разрывалось. Хватит! Он устал. Смертельно.       — Всю душу ты мне измотал, — выдохнул Верб. — Что я тут делаю, говоришь, что творю? — горько рассмеялся он надсадным смехом. — А я сам не знаю! — вскинул затвердевшее лицо. — Я себя не узнаю. Веду себя как идиот! Чего-то жду, надеюсь... — он посмотрел на Арракиса, взгляд его пылал обидой, болью, разбитыми мечтами. — Не могу... — мотнул Верб головой. — Не любишь меня, не желаешь, так что проку?! Я не могу терпеть всё это. Хуже смерти! И рядом быть, и быть тебе слугою, быть неугодным и ненужным... Хватит! — он резко развернулся и не оглядываясь, быстрыми шагами ушёл за свой полог, схватил там собранную сумку, куртку, замер на мгновенье, окидывая взглядом маленькую спальню. Здесь ничего ему не принадлежало. Ничего. Как пришёл так и уйдёт — с одной сумкой и мелочью в кармане, разве что теперь ещё и сердце здесь своё оставит.       Выйдя в кухню, Верб накинул куртку на плечи, взял с буфета флягу с водой, у порога обернулся.       Арракис стоял возле огня, руки-плети опущены, глаза огромные, испуганные, весь-весь ломкий, словно утончившийся, почти прозрачный, притихший, угловатый.       — Прощай, грачонок, — улыбнулся Верб тоскливо. — Береги себя, — и бесшумно вышел за дверь.       В жар лица ударил стылый воздух, скрипнула ступенька, сердце сжалось до крупицы.       «Вот и всё» — подумал Верб, ступая в сад. В голове было так пусто, тихо, словно после оглушительного взрыва пороха. Ноги будто гири, едва переставлялись, в горле ком застрял осколком крика, сердце билось-билось-билось, ломало рёбра, истекало кровью.       Дверь скрипнула позади.       Послышались шаги.       Верб уже был у калитки, сумка жгла ладони.       — Не уходи... — услышал он хрип, надтреснутый, осипший, еле различимый, словно шелест сухой бумаги. — Не уходи от меня... — ранено, чуть громче, будто скрежет сброшенной цепи.       Верб остановился. Замер, словно его подстрелили. Сумка выпала из рук на землю. Он обернулся медленно, не веря...       — Ты... — бегал он глазами по стоящему рядом Арракису, испуганному, бледному. — Ты говоришь?!!       И тот кивнул.       Верб метнулся к нему птицей, стал трясти.       — Ты... Ты?! Это ты сказал тогда мне — «Одеан»? Да? Ты?! — словно в лихорадке, в безумстве и в восторге тряс и тряс он хрупкие, острые плечи, бегал сумасшедшим взглядом. Арракис дрожал, отстранился, закрыл лицо руками, спрятал, медленно кивнул. По его щекам струились слёзы, длинные, литые. Он кивнул ещё раз и шепнул так тихо, что едва бы кто расслышал. Но Верб слышал! Слышал!       Он УСЛЫШАЛ!       — О-деан... — шепнул Арракис и, убрав с лица ладони, вскинул влажные, речные глаза, посмотрел прямо на Верба. — Одеан! — как молния, как гром, как крик последний чайки, что летит на скалы. — Одеан.       И прорвалась плотина в груди Верба, он прижал Арракиса к себе, втиснул накрепко, сомкнул могучие ладони, гладил ими в беспамятстве спину, спутанные волосы и руки.       — Да — любимый, — шептал он в тёплый, жаркий, чуть солёный висок. — Любимый. Ты! Ты мой! Мой одеан, да. А я твой! Любимый мой, любимый... — он поднял к себе его лицо, склонился, замер на мгновенье у самых губ, прикрыл глаза, навсегда запоминая эту минуту, и, робея, нежно-нежно коснулся драгоценных, мягких губ, они, готовые терзать, покорно, ласково раскрылись, обдавая жаром и сладостью, и мир качнулся под ногами у обоих!       — Скажи, скажи ещё... — шептал в их поцелуй, Верб. — Скажи мне это снова, — млея, жмурясь от движений сладостного языка внутри, всё бредил он и повторял: — Скажи... Скажи ещё... Скажи!..       И Арракис шептал ему, шептал целуя:       — Одеан... Одеан... Мой одеан!..