Art is either revolution or plagiarism

      Весь следующий день прошел довольно необычно. Феликсу пришлось уехать по делам, и он реально просто взял и поцеловал Хенджина на прощание!       Хенджин был в удивительно приподнятом настроении, и почти забыл, что остались сутки до следующей выставки, которую устраивали его приятели-художники, на которую он хотел принести законченного «Солнечного мальчика». Повезло, что Бомгю позвонил ему и напомнил, а то иначе бы Хенджин вообще не вспомнил.       И вот сейчас он стоит перед зеркалом и буквально держит себя за руки, чтоб не броситься дорисовывать картину, исправлять несуществующие недостатки… но скоро приедут Минхо с Джисоном. Во-первых, потому что Минхо хотел посмотреть на картину, а во-вторых, потому что Джисон настоял на том, чтоб Хенджина с этой картиной отвезли в студию.       А еще Хенджин очень надеялся, что они сейчас вдвоем не начнут его допрашивать насчет Феликса… но маловероятно, Джисон всегда все рассказывает Минхо.       И вот, звонок в дверь, который, хотя и является одинаковым по звучанию, сейчас слышится Хенджину особенно нетерпеливым.       — Привет, — Джисона, кажется, аж немного потряхивает, — давай, рассказывай поподробнее, я целый день терпел!       — Ничего особенного, на самом деле, — сразу же начал оправдываться Хенджин, — ладно, на самом деле, много чего особенного, но если кратко, то мы просто встретились и поговорили… ну и пришли к выводу, что можем построить что-то вроде отношений.       — Да, для тебя действительно звучит довольно незамысловато, — вставил свою лепту в разговор Минхо, — покажи картину.       — Там, на мольберте, — Хенджин указал куда-то назад.       Минхо снял обувь и прошел к мольберту, разглядывая картину и явно заинтересовавшись:       — Мне кажется, или ты сделал фон обычным, а цветы и Феликса витражными? — полюбопытствовал он, наклоняясь над холстом.       — Ага, — кивнул Хенджин, — я как-то зацепился за то, что когда-то назвал Феликса прозрачным, и решил, что для «Солнечного мальчика» это довольно интересная идея, знаешь?       В этот момент он перевел взгляд обратно на Джисона, который все еще казался больше заинтересованным в личной жизни Хенджина, чем в картине, — возможно потому, что картиной он восхититься уже успел.       — У вас что-то было?       — Да, мы ели блинчики, обсуждали всякое, а потом спали в обнимку, — сказал Хенджин, несмотря на то что он прекрасно понимал, что имел в виду Джисон.       — Как невинно, — пробормотал Минхо себе под нос, — так, холст как транспортировать будем?       — В руках. Он уже давно высох, не переживай, — сказал Хенджин.       — Это хорошо, — сказал Минхо, — потому что иначе бы я переживал за салон моей машины, честно говоря.       Хенджин неловко усмехнулся, смутившись. Джисон же вздохнул и спросил Хенджина тихо:       — А ты поговорил с ним о своих снах?       — Да. Более кратко, чем я хотел изначально, но самое главное я ему рассказал, — пробормотал Хенджин, — он отреагировал даже слишком спокойно.       — Я так и думал, — сказал Джисон, после чего сразу же подошел к Минхо, — так, с этой картиной осторожно надо, она для Хенджина самая драгоценная вещь сейчас, дай я понесу…       — Именно поэтому ее понесу я, Джисон, — сказал Минхо мягко, но настойчиво.       — Я б так не сказал, — ответил Хенджин, — я все еще вижу моменты, где можно было бы сделать по-другому…       — Заткнись, — в унисон ответили Минхо и Джисон.       — Ладно, — пискнул Хенджин, признавая поражение.

***

      В их небольшой студии сегодня наблюдалось на удивление мало народу. Когда Хенджин был тут последний раз, тут было три человека, не считая их с Феликсом, а сейчас…       — Хэй, Хенджин, — поздоровался Чонин, подойдя к нему сзади, — давненько тебя тут не видел.       — Привет, — кивнул тот, — да, я подумал, раз уж у вас мероприятие, я могу принять участие.       — То, что ты редко тут появляешься, не отделяет тебя от нас, знаешь? — заметил Чонин, посмотрев на картину и прищурившись, — ого. Не знал, что ты так умеешь.       — Да я сам не знал, — признался Хенджин, пожав плечами, — выяснилось, что я на это способен, — немного помолчав, он добавил, — что насчет отделения… я не знаю, просто я так давно не участвовал в жизни арт-сообщества, что я удивлен, что вы все еще меня не исключили.       Чонин вздохнул, кивнув. Повисла недолгая пауза, после чего Чонин спросил:       — Ты же из-за Бомгю ушел? Я помню, что в тот день он сказал что-то довольно неприятное о твоей картине…       — Вполне заслуженно, — пробормотал Хенджин, — и нет, не из-за него. Точнее, глобально из-за него, но толчком послужило другое. Да и то, что он сказал, не было настолько уж неприятно…       «Твои картины одинаковые. Да, они хорошие, но стоит посмотреть на одну, чтоб увидеть их все. Нет, я не говорю про техники, стилистику или что-то еще, я имею в виду, что я всегда знаю, что ты вложил в картину, даже не глядя на нее, а просто увидев твое имя под ней. А предсказуемость — это довольно скучно, знаешь? Это дешевит тебя, как художника.»       Вот, что сказал Бомгю в тот день, когда Хенджин пожаловался ему, что его картину в очередной раз не приняли на выставку. Сейчас Хенджин наконец-то понял, что Бомгю имел в виду, но в тот день Хенджин… вроде как обиделся. Он ушел, поклявшись самому себе, что он докажет Бомгю, — на самом деле самому себе, — что он может нарисовать революцию.       — Но сейчас ты вернешься? — с надеждой спросил Чонин.       — Думаю, да, — кивнул Хенджин, — я наконец-то разобрался в своих отношениях с делом всей своей жизни… ну, почти до конца.       — Приятно слышать, — кивнул Чонин, — потому что мне казалось, что Бомгю тебе тогда нагрубил. Я не слышал этого разговора, но по твоей реакции…       — Это было месяцев девять назад, почему ты об этом заговорил? — полюбопытствовал Хенджин невольно.       — Мы пересекались только в компании Бомгю, а писать тебе только поэтому я не хотел, — признался Чонин, — дай помогу закрепить холст.       Хенджин невольно улыбнулся. Он все же любил это арт-сообщество достаточно продолжительное время, и вернуться сюда он бы не был против, честно говоря.       — Бомгю сюда придет? — спросил Хенджин, посмотрев на Чонина, — я б хотел с ним поговорить нормально.       — Разумеется. Он вчера закончил свою работу… помнишь, для которой он бил пластинки?       — Ага, я помогал ему с этой работой, — усмехнулся Хенджин.       — Понятно, потворствуешь вандализму? — фыркнул Чонин, — о, а вот и он.       Бомгю затащил достаточно крупный холст в дверь, ругаясь с Ёнджуном, который помогал ему:       — Будь осторожнее, черт побери! — проворчал он, — и старайся не трогать красные места, они еще не высохли.       — Бомгю, она вся красная… и почему ты вообще пишешь на таких больших холстах? — пробормотал Ёнджун в ответ недовольно, — мог бы выбрать нормальный размер холста, а не… сколько это? А0?       — Не драматизируй, это всего лишь А2, — отмахнулся Бомгю, — да, вот сюда. Спасибо, Ёнджун. Тебе хоть нравится?       — Да у тебя все очень прикольное, хотя я и не всегда понимаю, что ты имел в виду, — фыркнул Ёнджун, — ладно, мне на работу пора, увидимся вечером.       — Хорошо, если придешь раньше меня, то покорми Тото, — сказал Бомгю, после чего Ёнджун удалился. Хенджин вздохнул и подошел к нему.       — Привет, — сказал он, хотя и чувствовал себя все еще не совсем готовым к этому диалогу, — чем сегодня похвастаешься? Я так и не видел конечный результат.       — О, ты все-таки пришел? — с нескрываемой радостью спросил Бомгю, — да, смотри.       Он с гордостью показал на свою работу: оно походило на пейзаж, состоящий при этом из очертаний дорожек на виниловых пластинках, звуковых волн и как будто вибраций. Дрожащие линии вырисовывали дергающийся и как будто льющийся водопад, падающий в озеро. Интересно, что он при этом использовал только черный и красный цвета.       — Ого, — пробормотал Хенджин и слегка потряс головой, потому что от этой картины у него как будто зарябило в глазах, — как назвал?       — Просто «№1303», — отмахнулся Бомгю, — я не люблю давать названия, ты же знаешь.       Хенджин посмотрел на картину еще недолго, невольно заинтересовавшись. Бомгю действительно неплохо работал с оптическими иллюзиями, и, хотя красно-черная гамма не была во вкусе Бомгю, в этом все равно читался его почерк. Хенджин хмыкнул, прищурившись и снова отведя взгляд.       — Неплохо, — снова сказал он, — не дашь своего авторского пояснения к произведению? — улыбнулся он, посмотрев на Бомгю.       Тот явно немного польщенно усмехнулся, но потом прочистил горло и начал рассказывать:       — Как я уже говорил, изначальной моей идеей было нарисовать звук, то есть, передать одни чувства через другие, — напомнил он, — я подумал, что не буду слишком преобразовывать уже понятную всем визуализацию звуковых дорожек. Звук у нас, во всяком случае у меня, ассоциируется в первую очередь с музыкой, то есть, с искусством. Я подумал, что нужно передать то, что люди искусства говорят на одном языке, понимаешь?       — Язык, да, — пробормотал Хенджин, вспоминая то, что ему об искусстве говорили Чан и Джисон, — то есть, тебе хотелось показать в картине некое слияние двух видов искусства?       — Вроде того, — пожал плечами Бомгю, — хотя и не совсем… но это тоже, так что почему бы и нет.       Они как-то неловко замолчали, после чего Бомгю, на удивление, заговорил первым:       — Ты принес свою картину сегодня? — спросил он.       — О, да, да, — кивнул Хенджин, — хочешь посмотреть?       — Разумеется, — сказал Бомгю, — то, что ты мне приносил, показалось мне весьма многообещающим, хотя там и были некоторые недостатки, не могу этого не признать, — кивнул он.       Хенджин усмехнулся немного нервно, но все же провел его к своему полотну, показав его немного неуверенно. Не то, чтобы он переживал или сомневался, но мнение Бомгю многое для него значило, так что он волновался, даже когда волноваться было, на самом деле, не о чем.       Бомгю присвистнул удивленно, когда посмотрел на картину. Он явно ожидал увидеть что-то посредственнее, так что с заметным интересом нагнулся над холстом, изучая мазки, как будто стараясь понять, какую именно краску использовал Хенджин.       — Ну как? — спросил Хенджин, и, как бы ему не хотелось этого скрыть, в его голосе все же читалась надежда и легкое беспокойство.       Бомгю промолчал, продолжая рассматривать полотно. Хенджину на секунду показалось, что сейчас снова начнется разглагольствование о том, что Хенджину стоило сделать по-другому, когда вдруг он услышал:       — Вот! Ты наконец-то понял, как использовать свой талант! Я говорил тебе, что ты можешь, а ты смел утверждать, что я ошибаюсь. Я никогда не ошибаюсь.       Хенджин даже не понял, услышал ли он это на самом деле или ослышался. Он посмотрел на Бомгю, встретившись с ним взглядом. Бомгю похлопал его по плечу, повторив:       — Можешь, когда хочешь, знаешь ли, — сказал он довольным голосом, — черт возьми, я наконец-то увидел, что именно ты можешь!       — Правда? — смущенно пробормотал Хенджин.       — Я когда-то тебе врал? — спросил Бомгю, приподняв бровь, — я в восторге, Хенджин. Ты сделал что-то новое. Что-то, чего ты раньше не чувствовал, чего раньше не делал, это и есть революция в искусстве!       — Тебе правда нравится? — неверующе спросил Хенджин, подняв брови почти шокированно, — тебе нравится моя картина?       — Почему тебе кажется, что это невозможно? Я всегда знал, что ты умеешь делать что-то действительно невероятное, — спросил Бомгю.       — Тебе никогда ничего не нравится, разумеется, я не верю! — воскликнул Хенджин, посмотрев на Бомгю, — ты всегда говоришь, что мои картины не тянут на новаторство, что они одинаковые… я думал, что ты просто не хочешь честно называть меня бездарностью, вот и все…       Бомгю посмотрел на него, немного смущенно спросив:       — Я действительно производил такое впечатление своими словами?.. если да, то мне жаль, потому что я имел в виду именно то, что говорил. Я всегда знал, что у тебя есть талант.       Хенджин поднял брови, посмотрев на Бомгю почти шокированно. Он всегда знал, что Бомгю не имел в виду что-то действительно плохое, когда говорил ему это, и знал, что они в любом случае в первую очередь друзья, но почему-то именно сейчас он действительно поверил, что Бомгю видел в нем потенциал. Не притворялся, что видел, а действительно верил и знал, что Хенджин способен.       — Тебе нужно учиться тактичнее выражать свою поддержку, — фыркнул он, усмехнувшись, — а то я все это время думал, что мне никогда тебя не впечатлить, ты, мистер Искусство-Это-Революция.       Бомгю пихнул его в бок шутливо, после чего сказал притворно-ворчливым тоном:       — Даже если б ты нарисовал что-то хорошее, я б все равно сказал, что я б сделал лучше и вообще ты ничего не понимаешь в искусстве, мы достаточно долго знакомы, чтоб ты это знал.       — Это верно, — кивнул Хенджин, улыбнувшись.       — Так ты понял, что такое на самом деле революция и плагиат в искусстве? — спросил Бомгю с надеждой.       — Думаю, да, — кивнул Хенджин, — творец говорит о том, что он чувствует, используя искусство как язык, а произведение как переводчик. Если у творца каждый день на душе одно и то же, то он и зрителю будет давать одно и то же. А если ты смог передать зрителю то чувство, которого он никогда раньше не ощущал, но благодаря тебе он это пережил так, словно это было именно с ним, то это революция. Но такое можно сделать только один раз, а потом нужно искать новое чувство, иначе ты копируешь сам себя.       — Я горжусь тобой, — сказал Бомгю, положив руки на плечи Хенджину, — это не совсем моя интерпретация этой фразы, но это твоя интерпретация. У тебя теперь есть своя философия, которая не полностью совпадает с моей, хотя и пересекается.       — То есть, ты хотел все это время, чтоб я сам себе все объяснил? — спросил Хенджин, усмехнувшись, — я туповат, поэтому мне потребовалось довольно большое количество времени.       — Ну, ты смог, поэтому ты не так уж и глуп, знаешь ли, — возразил Бомгю.       Они немного помолчали, после чего Хенджин спросил:       — А с глобальной точки зрения — это революция? Типа, будет ли это шедевром? — он явно поддразнивал Бомгю, потому что хотел найти прореху в его понимании этой фразы, которую он вдалбливал в голову Хенджину.       — А кто знает? — спросил Бомгю, — революция — это что-то непредсказуемое, знаешь ли. Я не господь Бог, не пророк, не эксперт в искусстве…       — Ладно, я понял, не станет, — фыркнул Хенджин, — я знаю. Но… знаешь, мне все равно. Для меня эта картина в любом случае особенная.