Аромат бабочки

      — А-ах, как же я тогда вовремя скрылся в тени! — облегчённо выдохнул Доума, обмахнув веером лицо. Он мирно шагал по ночной лесной опушке, рассеянно озираясь по сторонам. — Ещё бы чуть-чуть и я… — резко остановившись, он замер, словно от удара током: — Умер бы?!       Казалось, собственная догадка повергла его в некий шок, а затем он истерично рассмеялся, словно услышал невероятно смешную шутку. Смеялся демон громко, надрывно и как-то стеклянно. Можно было подумать, что у него случился истерический припадок, но нет — просто вдруг что-то на смех пробрало.       — Ха-а, это была просто невероятная битва! — продолжал говорить сам с собой Доума, расхаживая по тёмным дорожкам бамбукового леса и вспоминая битву с Канаэ Кочо. — Эта девушка была просто прекрасна! Такая смелая, сильная и очень… — демон запнулся. На секунду он задумался, а затем, перехватив в свободную руку веер, проткнул себе пальцем правый висок, массируя изнутри извилины мозга, будто это могло помочь вспомнить. — Сердобольная! Ах, вот что за слово! - воскликнул он, растянув губы в наигранно воодушевлённой усмешке. Внезапно в стороне промелькнула чья-то тень.       — А-а, Аказа-сан, какая встреча! — обернулся демон, чтобы поприветствовать своего друга. — Как всегда вовремя.       Демон, которого звали Аказа, дёрнулся, словно в попытке увернуться от удара. Он готов был поклясться, что тот постоянно пытался его, будто невзначай, задеть. Демон с волосами цвета спелой малины и кандзи «Третья высшая луна» вместо зрачков не осмелился дать какой-либо отпор, а, лишь увеличив дистанцию с Доумой, угрюмо выплюнул, находясь чуть поодаль:       — Уж лучше бы я потерял нюх, чем учуял твой смрад, — он брезгливо прикрыл сгибом локтя нос, чтобы не чувствовать запах, а про себя подумал: «Он пахнет не как обычно. Это весьма настораживает».       — От меня разве плохо пахнет?! — делано засуетился демон высших лун, обнюхивая себя. — Я чувствую лишь сладковатый запах мелиссы и совсем немного крови!       «Именно то, чего в твоём запахе быть не должно!» — скривился Аказа, недоверчиво смотря на Доуму. На вид Вторая луна была такой же, как и обычно, но инстинкты подсказывали, что что-то в ней изменилось.       Поправив свой длинный бордовый плащ, Доума чуть приблизился к Аказе:       — Слу-у-ушай, Аказа, раз ты здесь, то я поделюсь с тобой одной моей очень интересной догадкой прошедшей ночи!       То ли от какой-то внутренней заинтересованности, то ли от скуки, но Аказа изогнул бровь и убрал руку, вновь принюхавшись к Доуме. Несмотря на всю неприязнь ко Второй луне по многим причинам, Третьему захотелось послушать его. В иной ситуации Третий бы просто молча и развернулся и ушёл, но внутренний компас будто подсказывал, что не стоит игнорировать своего сородича. Не получив никакого одобрения со стороны Аказы, Доума начал рассказывать, как сначала хотел проведать свою приёмную дочурку Даки, попутно закусив в квартале Киримичи, а затем пустился в подробности, как убил молодую мечницу с дыханием сакуры, с наигранным возмущением высказывая «другу», как та посмела сломать его хрустальных дев. Напоследок оставил длительный рассказ с лирическими отступлениями о том, как с упоением сражался с цветочным столпом и с некоторой едва уловимой досадой выразил сожаление о том, что не успел поглотить её из-за наступившего рассвета.       «Во печаль, я прям сочувствую тебе, тварина!» — саркастично подумал Аказа, пока Доума завершал свой бесполезный рассказ, в котором не было абсолютно ничего толкового. По лицу демона было видно, что из истории Доумы не было ничего озвучено из того, что могло бы касаться его заявленной догадки.       — То есть, ты хочешь сказать, что твой запах изменился просто из-за какой-то битвы с девушкой-столпом, но при этом ты не успел поглотить её? — раздражённо спросил Аказа, окинув хмурым взглядом Доуму с ног до головы. Тот согласно закивал, отчего демон взъерошился. — Да ересь какая-то!       — Аказа-доно, чистая правда! — воскликнул Доума, манерно протягивая гласные и лёгким взмахом кисти изящно раскрыл веер. — Но это ещё не всё…       «Ах, не всё! — мысленно возмутился Аказа, пытаясь сохранить последние крохи самообладания. Почему-то в присутствии Доумы выглядеть хладнокровным постоянно не получалось. — Чем ещё удивишь?»       — Я считаю, что моя способность модифицировалась, — как-то странно и заговорщически начал Второй, прислонив раскрытую ладонь к уголку рта, словно рассказывал какой-то важный секрет. — Все мы знаем о существовании маречи, чья кровь сводит нас с ума.       Аказа изменился в лице, искренне заинтересовавшись услышанным. Доума, довольно про себя отметив, что смог завоевать расположение своего слушателя, продолжил:       — Так вот, я считаю, что есть и такое, но связанное с человеческим запахом! Гм-м, не знаю как это объяснить, но мне кажется, что я могу «помечать» своих чудом выживших жертв, если хоть раз встречался с ними. А ещё я могу отличить их по запаху.       — Ну, так любой демон может, — скептически фыркнул Аказа, цокнув языком. — Тоже мне! Удивил, называется. Если бы это твоя отметка позволяла бы контролировать разум жертвы, буквально видеть её глазами, ощущать то же, что и она, то это был бы абсолютно другой разговор!       — Мне кажется, что так оно и есть! — невинно протянул Доума, прикрыв лицо веером и глазея из-под него на Аказу. — Демоны совершенствуются и растут! Не зря я ем много прекрасных девушек и являюсь вторым по силе в нашей иерархии.       Доума знал, куда ударить, чтобы причинить боль самолюбию своего «друга», а тот злобно сжал челюсть, но промолчал. Вторая луна сделала вид, будто не заметила этого.       — Думаешь, та мечница выжила после той ночи? — спросил Аказа в надежде, что девушка всё-таки осталась в живых. Из рассказов и речей Второго у Третьего сложился образ очень доброй и отважной девушки, которуя проявила огромное, нечеловеческое сострадание к такой твари, как Доума. Он даже допустил мысль, что не убьёт её, если когда-нибудь встретит, а поблагодарит.       Доума отрицательно покрутил головой, изображая на лице великую скорбь:       — Нет, вряд ли. Раны были слишком глубоки, да и… Не чувствую я её. Скорее всего она уже в земле.       Аказа проглотил комок злости и возмущения, который он хотел выплеснуть на Доуму из-за того, что тот так пренебрежительно, по-скотски относился к женщинам, видя в них только объект своего пропитания. И всегда обо всём говорил с фальшивыми эмоциями.       — А ты расстроился, что я не принёс тебе ни гостинцев, ни трофеев? — елейным голосом поинтересовался Доума, криво ухмыльнувшись. — Если да, то прости, но, как ты понял, я и сам остался ни с чем. Сам бы ты, конечно же, что-то предпринял и сделался бы у этих людишек героем, потому что женщины всегда были твоей слабостью.       Аказа почти заставил себя пропустить мимо ушей его последнюю фразу. Он бросил уничтожающий взгляд на Доуму, а тот тут же капитуляционно вскинул обе руки на уровень своей груди. И натянул невинную улыбку, от которой у демона ещё больше вспыхнуло внутри. Вот уже которое столетие Третий не мог понять (будем честны, он и не пытался) природу поведения Второго. Буквально в каждом движении ресниц чувствовалась ядовитая, зловонная фальшь, и он никогда точно не знал, чего ожидать от этого крайне непредсказуемого, а порой и придурковатого демонического соратника. Так легко и весело рассуждать о смерти невинного, но при этом деланно расстраиваться, что какая-то девица поломала твои фигурки — нет, Аказа натурально не понимал его. Всеми фибрами души он ненавидел Доуму, который отравлял его жизнь просто самим своим существованием.       Шумно выдохнув и подавляя в себе желание снести демону голову, Аказа решил покинуть общество демона. В противном случае его он просто изобьёт, что не являлось хорошей идеей. Развернувшись, Третий молча исчез, перепрыгивая с одной еловой ветки на другую и удаляясь куда-то в сторону крепости Бесконечности.       — Ба-а, как грубо! Даже не попрощался! — блондин, крутанувшись на пятках и цокнув при этом небольшим каблучком, удалился в противоположном направлении от Аказы.

༒༓༒༓༒༓༒༓༒༓༒༓༒༓༒༓༒

      Культисты Вечного Рая живут обособленно, при доме почитаемого ими основателя. Девяносто процентов из них составляют прекрасные и исключительно молодые женщины. Всё хозяйство, как правило, они ведут сами, готовят пищу и нечасто выходят во внешний мир. Так даже лучше: никто извне не хватится их, ведь кто однажды пришёл в лотосовый храм, то больше не возвращался оттуда никогда. По разным причинам.       — Птицы над храмом Вечного рая начинают умирать, — задумчиво произнёс тихим голосом мужчина своему ученику, который напоминал своим обликом старого буддисткого монаха. Его лицо было круглым и детским, но сетка глубоких морщин выдавала его солидный возраст. — Они срываются с небес и разбиваются о землю. Как грустно.       — Прихожанки говорят, это из-за жары и духоты, — согласно кивнул юнец, поддерживая разговор и попутно дожёвывая свою лепёшку. — Другие молвят, — тут он боязливо покрутил головой и, убедившись, что его никто не слышит кроме старца, сглотнув, сказал на полтона тише, — что это всё — Бог.       — Так Бога нет, — скептично отозвался старик Акаши, нахмурившись, словно услышал околесицу. — Забыл, Утиноске?       Юнец удивлённо захлопал редкими ресницами:       — Тогда и рая нет?       — Нет.       — И ада?       — Тоже нет, — Акаши отрицательно покачал головой, — но, — слегка прикрыв веки, утвердительно поднял указательный палец вверх, — есть культ!       — Тогда что ж мы делаем, старик? Что толку от культа? — окончательно запутавшись в философских вопросах, спросил Утиноске.       — Мы живём! — легко ответил старик. Так, будто это было очевидно с самого начала. — Наша жизнь и есть вечный рай, потому что состоит из наслаждений и радости. В доме Вечного рая сохранены традиции истинного бытия, которые мы должны чтить и проповедовать.       — Это всё странно! — всё ещё в непонимании смотрел Утиноске на Акаши. — Кто за всё ответственен? И… — он ненадолго замолчал, чтобы вновь убедиться, что его не подслушивают, — кто тогда господин Доума? Разве он не наш Бог?       — Нет, — терпеливо ответил старик Акаши, похлопав юнца по плечу. — Он лишь проводник в наш путь счастья и гармонии. Скажи, Утиноске, ты ведь хорошо питаешься?       — Да.       Это была чистая правда. В культе была одна традиция — на закате последователи всегда приносят к пьедесталу основателя различные икебана, выпивку и угощения. После недолгой молитвы, если разрешат, из принесённых яств устраивают небольшой общий пир, как сегодня. Доума всегда разрешает: он не жадный. Как сам это объяснял основатель: «Это наименьшее, что я могу вам дать, мои дети!»       Голос Акаши выдернул парня из собственных рассуждений:       — Спи-ишь на мягком футоне?       — Ага! — немного рассеянно, но согласно закивал головой Утиноске.       — Тебя ведь никто не обижает тут! А местные де-евушки там… Хорошо справляются?       Прикинув, что мог иметь ввиду старик, Утиноске неуверенно кивнул:       — Да-а, вполне устраивает!       — А теперь самый главный вопрос, малец, — Акаши ткнул своим крючковатым, толстым пальцем в грудину юноши, спросив: — Ты дышишь?       — Ну да, дышу! — Утиноске подозрительно прищурился.       — Значит, ты живой, соответственно счастлив, — заключил старик, махнув рукой. — Это ли не счастье?       Утиноске пробормотал что-то невнятное в ответ, заняв рот уже остывшей и не такой вкусной, как раньше, паровой булочкой. Акаши, хохотнув, зажевал своё онигири:       — Я тебе скажу одно, а ты постарайся запомнить, Утиноске: «Мёртвое не цветёт».       Жаркий августовский вечер скидывал облачные одежды, оборачиваясь душной липкой ночью. Сквозь решето сёдзи рассыпался песком мутный лунный свет. Он падал на землисто-серые кости, заглядывал в каждую из пустых глазниц и исчезал в них без следа. И хотя там быо пусто, но чудилось, что они смотрят и пытаются что-то сказать сквозь плотно сомкнутые челюсти. Это была его любимая ухоженная коллекция человеческих костей, скрупулёзно сложенных на полках. Вновь и вновь он окидывал любящим взглядом женские черепушки, а потом подходил, брал одну в руки, и подолгу смотрел в чернеющие впадины глаз.       Над цветущим прудом пели цикады, трепетали стрекозы и стояли длинные дощатые мостики, сложившиеся в причудливый иероглиф.       — «Мёртвое не цветёт», говорили они, — произнёс Доума с улыбкой, будто череп в его руках был самым желанным собеседником. — Но я ведь дышу? Ведь так?       Бледная луна лила с неба прокисшее молоко и, отражая свет в радужных глазах, превращала их в сияние речного жемчуга. Подул ветер, дыхание ночи потянулось следом, и для демона высших лун это было сродни ответу его собеседника, которого было сложно назвать воображаемым, так как, в теории, его физическое присутствие было вполне оправданным.       — Да-а, это так, — его холодная, стеклянная улыбка стала шире. — Я хожу, улыбаясь, смотрю на чёрное небо. Почти на такое же чёрное, как моя душа и твои глаза, — он, немного помолчал, покрутил в руке череп, любуясь очертаниями его швов. Через секунду, словно спохватившись, демон негромко произнёс: — Хотя, кто сказал? Охотники на демонов? Да они же просто жалкие! Жадные, глупые, мелочные и такие несвободные. Дай им добро, освободив от видимых и невидимых предрассудков, они с радостью друг друга поубивают да сожрут с потрохами.       Ветер доносил с другого конца лотосового сада голоса последователей, которые славили имя своего достопочтенного господина под рисовое вино и яства. Запах благовоний перебивал клубы дыма из длинных кисеру, а в трубках покорно тлела дурман-трава, пропитывая лёгкие и принося разгоряченным телам сладкое онемение. Они на полпути к раю, с туманом в голове, молятся своей луне, тянутся к его «божественному» свету. В его цветных глазах отразилось нечто похожее на вопрос, который как внезапно родился, так и потух в нём. Однако, такому порыву души (а была ли она у него?) он не мог противиться, да и прерывать свои философские раздумья очень не хотелось:       — Но, всё же, интересно, — его взгляд с дальней дороги сада, вымощенной белым камнем, снова сфокусировался на немного заскучавшем молчаливом собеседнике, — что эти люди по-настоящему чувствуют? В сущности, мы ничем особо не отличаемся, точнее, люди от нас не отличаются, тем более истребители демонов. Разница лишь в том, что мы, демоны, свободны и честны в своих желаниях и потребностях. Нами движут инстинкты, а не выдуманные идеалы и понятия, которые, сдерживая тебя, убивают естественные потребности.       Череп ожидаемо ничего не ответил, как, впрочем, и сам Доума не ожидал услышать что-либо членораздельное. Его мысли, как фишки домино, падали и сбивали друг друга, рождая что-то новое, но разрушая старое и не оставляя практически ничего за собой.       — А что чувствовала она? — он внезапно вспомнил про Канаэ — девушку, которую недавно убил, но так и не смог поглотить. Он помнил эту лёгкую, словно прозрачную ткань хаори с тонким, кривым узором крыльев бабочки. Ещё чувствовался на языке запах мелиссы после дождя, исходящий от её чёрных волос, и персиков от Дыхания цветка, который источал клинок, где каждый звук нанесённого ему удара он невольно сравнивал с тем, как жадно хрумкал плоды, что ему давали в детстве. Такие нежные, сочные, прямо как девичьи кости. Чёртово солнце не позволило завершить священный ритуал до конца… — Ты знаешь, она была такая прелестная! Такая красивая бабочка, каких я видел только в саду, когда игрался маленьким мальчиком, пока мой папочка за спиной маменьки трахался с хорошенькими прихожанками! — от собственных слов он звонко, точно ребёнок, смущённо хохотнул, прищурившись от всплывающих картинок детства. — Представляешь, сколько слёз пролила моя глупая мать, когда узнала об изменах своего мужа? Конечно, такое сложно было простить и принять, ведь это позор, согласись? Ну и что она могла сделать? Конечно, убила его, а затем и себя. Мне было их так жаль…       Последние слова он произнёс почти нараспев, точно рассказывал какую-то совершенно обыденную историю. Ничего он на самом деле не чувствовал в тот момент: ни страха остаться в одиночестве, ни горечи утраты от потери близких, ни даже радости, что нескончаемые истерики матери и вечные жалобы на отца наконец-то закончились.       Ничего. Абсолютная пустота.       Он мог лишь гадать, предполагать, что должен или не должен был чувствовать. Доума не знал — хорошо ли то, что буквально на его глазах названный отец занимался сексом с чужой женщиной (иногда и не одной, а сразу с несколькими), которая или млела и стонала в его руках, или куклой лежала, заранее напичканная дурью, чтобы уж точно никому и ничего не рассказала, а на случай, если залетит, можно было сказать, что это непорочное зачатие (избавляться от ребёнка — греховно!). С детства Доума видел, как причиняла вред себе мать, безуспешно стараясь привлечь чьё-либо внимание. Её страдания не трогали его, но этот взгляд, которым она успела в последний раз одарить своё дитя, прежде чем вспороть себе брюхо, был полон облегчения. Одними губами произнеся: «наконец-то», женщина умерла в объятьях мужа, и в мальчике, кажется, в первый и последний раз что-то загорелось и потухло. Это можно было бы сравнить с мимолётным цветением лотоса, с внезапным озарением, потерянным в суете реальности.       Единственное, что он чётко понял и осознал, что может быть милосердным и добрым, прямо как Будда. Люди, что склоняются перед ним, всегда делятся скорбью, болью, отчаянием, но никогда — радостью. Поддержки, радости, сочувствия всегда ждут от Доумы, но ему никогда нечего дать взамен. Он неспособен испытывать радость, как, впрочем, и другие человеческой эмоции. Доума даёт людям лишь только то, что они хотят видеть; он лжёт им со сладкой улыбкой, тщательно следя, чтобы между губ не показались острые, наточенные клыки.       «Мама всегда говорила, что моя улыбка напоминает ей ту, что носил Будда, которого она часто видела во снах. Да и отец меня почитал, считая, что я дитя божье и для них спасение человеческое…» — размышлял про себя Доума, убирая черепушку к своей остальной коллекции и закрывая полочку китайской ширмой.       Глупые люди ничего не замечают. Они видят только то, что хотят видеть. Глубоко в душе им нравится, как он проливает над ними их собственные слёзы, и думают, что он ощущает печаль. Эти люди свято верят, что раз у него радужные глазурные глаза, а волосы цвета бледного золота, значит, он способен слышать голоса богов. Их наивность, прекрасная и убогая одновременно, может только смешить и вызывать жалость, и как же мерзко и примитивно, но одновременно невероятно хорошо, когда ты вовсе не предрасположен это всё ощущать по-настоящему.       В глубине приёмного зала, куда прошёл демон, чтобы наконец-то самому насладиться своим пиром, тени свечей играли в кошки-мышки на его лице, а свет маленьких фитилей исчезал в тёмных кандзи «Вторая высшая луна», прямо как в бездне. Доума улыбался — и за этой его улыбкой не было ничего, кроме демонических клыков и длинного змеиного языка. Ни единой эмоции, но чувство голода уже напоминало о том, что óни давно не ел. Он видел девушку, что стояла в стороне, прижав руки к своей маленькой, но хорошенькой груди, ища кого-то взглядом. По вздрагивающим плечам основатель культа предположил, что та находится в печали.       — Что тебя печалит, дитя моё? — сладко прошептал демон, чувствуя, как внутри зашевелился голод, но силой мысли он усмирил его, чтобы не поглотить этого невинного ребёнка прямо здесь, среди чужих глаз. Но, кажется, для этой девочки уже всё решено.       Спохватившись, девушка обернулась, увидев перед собой Доуму и как он… плачет. Не пряча и не сдерживая слёз из ярких радужных очей. Она склонилась перед ним, россыпь золотистых кудрей каскадом спадала с плеч, пряча лицо, но мелкая дрожь окатила мгновенно. В стенаниях, с придыханием, девушка начала рассказывать свою несчастную историю жизни основателю культа, чувствуя, что больше не одинока в этом мире, и что в ней поселилось зерно надежды: Доума обязательно ей поможет. Представившись Айко, дочерью погибшего горного кузнеца, девушка горько плакалась о своей судьбе, о том, как потерялась в лесу и нашла спасение в лотосовом храме. И какое счастье видеть самого посланника Будды, но желанный покой, как раньше дома, обрести не выходит.       — Ты так много пережила… — с приторной жалостью говорил Доума, ласково прижимая к себе Айко, — Если бы ты знала, как мне жаль! Но не печалься! — с этими словами он взял в свои ладони её горячие, вспухшие щёки, смотря прямо в глаза. — Я непременно покажу тебе путь к Вечному раю, — дал он обещание, и горе Айко потоками заструилось по его щекам, но уже в благодарности от неоплатного долга перед своим покровителем.       В его пустых, но нежных, как лепестки лотоса, словах, девушка видела надежду, а в глазах демона растекалась радуга, которая несла за собой столь желанный путь к покою и умиротворению.       — Идём за мной, найдём тебе подружку!       Он уже знал, кого сейчас выберет «в партию» Айко. Взмахнув острым золотым веером с цветущими на нём лотосами, Доума спустился в ликующее море тел, которые придавались плотским утехам, отдавая жар друг другу. Втянув ноздрями воздух и прикрыв глаза, демон застыл, и перед ним открылся удивительный мир тонких иллюзорных шлейфов разноцветных тканей, которые источали разные запахи. Все последователи культа Вечного рая пахли одинаково: либо варёным рисом, либо лотосом (реже сандалом, так как жгли благовония), но были и те, кто пахли совсем иначе, и это чувствовал только Доума.       Демон, крепко держа за руку девушку, которая, как завороженная, послушно следовала за ним, взглядом искал, кого ещё он мог бы забрать к себе на ночь. Множество рук в исступлении жадно потянулись за ними, то ли ища спасения, то ли утягивая за собой. Ритуалы Культа Вечного Рая — наследие отца Доумы. Тот придумал их лишь с той целью, чтобы утолить голод сладострастия и животной похоти, а Доума, как сын своего отца, совершал одновременно схожее — и вместе с тем совсем другое, и, как ему казалось самому, «более благородное».       В эту ночь Доума забрал с собой с этого пиршества двух молодых женщин: новенькую Айко и неумелую врачевательницу Нанао, которая, по наблюдению Доумы, только и мечтала, чтобы забраться к нему в постель, абсолютно пренебрегая своими обязанностями. Она-то и была «помеченной» им, и, по сути, единственной в культе девушка, которой Доума оказывал неоднозначные знаки внимания. Нанао-чан пусть и казалась с виду целомудреной монахиней, но за её узкими, непроницаемыми серыми глазами горел такой огонь страсти, что, казалось, разожги его побольше, и дева сама в нём сгорит. От неё пахло не то шоколадом, не то красной геранью, в зависимости от настроения и состояния девушки — это Доума про себя недавно отметил, когда застал Нанао как-то за стерилизацией бинтов и рабочих инструментов.       Грязная шлюшка и невинное дитя! Когда он смотрел в эти малахитовые, глубокие и чистые глаза белокурой Айко, Доума всё никак не мог вспомнить, кого та ему напоминала. А пышная грудь и заметный животик Нанао так и манил к себе, тоже о чём-то смутно напоминая ему. Мелькали образы, чудился знакомый голос, но это, к сожалению, так и останется загадкой, которая уйдёт вместе с девицами к нему в желудок.       Пройдя к брюнетке Нанао, в чьих глазах плескались искры восторга, Доума спросил её, как и любого своего прихожанина, коснувшись двумя пальцами округлого подбородка:       — Что-то тебя печалит здесь, моя Нанао?       Девушка, чуть склонив голову вбок и прильнув щекой к его уже раскрывшейся ладони, ласково и томно отвечала:       — У меня нет печалей, милостивый основатель. Я лишь желаю стать частью Вас.       И она, опьянённая его присутствием и вином, потянулась к нему за поцелуем, вплетая свой язык в его и теряя рассудок окончательно. Как давние любовники, они вцепились друг в друга страстно, снимая с себя одежды, а Доума едва ли не вместе с кожей сдирал с повитухи её тряпки. Демон умело держался, потому что любил оттягивать удовольствие и подразнить себя. К тому же, дело не терпело спешки — помимо того, что была одна юная зрительница, ожидающая предстоящего пиршества похоти, нужно было кое-что проверить, поэтому Нанао, несмотря на то, что была менее всего желанной, должна была остаться сегодня в живых. На какое-то время.       Айко смотрела на них ревностно, но не решаелась присоединиться и металась между тем, чтобы остаться и просто смотреть или гордо уйти. Однако, когда Доума силой притянул её за талию, грубо уложив подле Нанао, и навис над ней, снимая с неё всё, Айко успела только охнуть и растечься от сильных мужских касаний. Он ублажал своих жертв поочерёдно, намеренно царапая их тонкую кожу на плечах и под ключицами, а затем, зализывая порезы языком, смаковал, и ласкал их вставшие соски, дразня кончиком холодного носа. Пальцами обеих рук он нежно массировал их уже горячие клиторы, специально поддевая половые губы, где кровь и смазка сливались уже воедино.       Благодарственные молитвы двух дев, что испытывали неописуемое блаженство от плотских утех, вязко перетекали в громкие стоны удовольствия с выкриками его имени, а затем резко оборвались и утонули короткими вскриками ужаса и боли, которые никто, кроме него, больше не услышит. Эти ужас и боль не коснутся их тел, потому что одна из них сегодня была милостиво избавлена от всяких земных тревог. Руки, откушенные по локоть, были сложены на залитом кровью татами, а пальцы так приятно хрустели ломкими косточками на крепких клыках, как кубики сахарного тростника.       — Было неплохо, — произнёс демон, с удовольствием откусывая часть руки своей бывшей последовательницы, кажется, Айко, и облизнулся. — Котоха!       Произнеся это имя, он на мгновение просветлел, и громко сглотнул кусок застрявшей плоти. А затем что-то вновь в нём упало куда-то вглубь сознания и, плюхнувшись на футон, он с улыбкой произнёс, глядя в потолок:       — Хорошенькая такая была, — произнёс он это как-то странно, опустив свою окровавленную ладонь на уровень паха. — Кажется, я могу когда-нибудь вновь что-то почувствовать.       — Господин основатель, — очень лениво, будто находясь в полусне, произнесла Нанао, едва разлепляя глаза от опьяняющей её сознание близости с Доумой, — мне…       Брюнетка разразилась глухим кашлем, будто поперхнулась слюной. Под воздействием опиума, которым она часто увлекалась, девушка не обращала внимание на кровь вокруг и труп девочки, которой ещё утром забинтовывала лодыжку и рассказывала о том, как с интересом на неё поглядывает их основатель, проявляя лёгкие знаки внимания. Однако, когда она стала кашлять кровью, то испугалась, с ужасом увидев на ладони, что отхаркнула несколько бабочек, которые только-только выбрались из кровавых коконов. Розоватая пена и тонкие ниточки слюны мешали должным образом раскрыть крылья капустниц, но это не стало для них какой-то преградой. Нанао попыталась вскрикнуть, но тут же подоспел Доума, прислонив к её губам длинный указательный палец, а другой поглаживал по обнажённым лопаткам:       — Нанао-чан, ну что ж ты, как в первый раз, — сладко ухмыльнулся он, изображая заботу и беспокойство, — это ведь всего лишь бабочки.       Нанао не смогла ответить и снова разразилась кашлем. Запах герани и шоколада вперемешку с кровью усилился, ударив в ноздри, и демон с удовольствием его вдохнул, чувствуя, как электрический разряд перебирает током нервы.              — Интересно, а Канаэ также страдала, как ты?       — Кто такая Канаэ? — с некоторой обидой в голосе дерзко спросила брюнетка, отхаркиваясь. Она знала всех в храме, ни одна женщина не проходила мимо её рук, но это имя было ей незнакомо. Стрела ревности пронзила грудь болью от осознания, что был ещё кто-то помимо неё, кто интересовал Доуму.       — Сейчас это неважно, поэтому тебе нет смысла знать, милая Нанао! — он хищно улыбнулся, чувствуя, что больше не может терпеть. — Возрадуйся же, ведь твои молитвы слиться со мной будут исполнены!       Резким и быстрым движением он подхватил её, усадив к себе на бёдра, и, крепко прижав к себе, сжал в объятьях, а девушка даже не успела пискнуть, как стала растворяться в нём, скуля и кашляя, будучи вжатой в грудину демона.       — Теперь всё будет хорошо.