Покойная ложь

Мы заняли самое последнее в нашем вагоне купе, где я расположился на койке слева, а Илья на койке, что была тоже нижней, справа. Как не странно, в поезде было ну очень пусто. Обычно по этому маршруту совершенно не кто не ездил, а до конечной станции совершенно не кто не желал ехать, ибо поезд шёл прямиком в мёртвый город и приезжал он мимо таких же мёртвых, пустых городов.   Следующее утро начиналось с восьми утра, когда на улице было ещё жутко темно, а вагон освещал лишь тусклый свет небольшой лампочки, что изредка мигала прямо над дверным проёмом. Постель моя была мята так же сильно, как и мой сонный, полный зиваний и вздохов вид. Я сидел в своих домашних штанах в клетку, хлопковой, чёрной футболке и поверх сей прелести я натянул тёплый халат и мягкие тапки. Я склонял голову к плечу, сонными очами еле хлопал, поглядывая на кареглазое чудо сидящее за одним со мной столиком, что сидел на своей не менее измятой после волнительной, бессонной ночи койке. Он чуть ссутулился, склонившись к столу и придерживаясь за ручку кружки, полной чая с вбуханными в него четырьмя кубиками сахара (редкостная сладкоежка — моя Белоснежка).   «Какова романтика...» — улыбаясь по-детскому наивно щебитал тот, вытягивая шею, чтобы вглядеться в просторы, что стелились белоснежными пейзажами за окном нашего транспорта. «Ты только погляди на это, Невер!»   Тыкнув указательным пальцем в окно ворковал тот. Мсье Невер, словно дрессированный пёс, попавшийся на уловки своего хозяина, тут же повернул голову и с ленью поглядел на горы и застывшие реки, что всё ещё спали без солнечного света. Я многозначительно покивал головой, промычал тихонько, после чего и сам, будто повторяя за Ильёй, склонился к столу и зазивался.   «О, какое великолепие» —  заверовал я, в ответ на что получил тихий вздох возлюбленного своего.   «Но ты ведь даже не вгляделся в эти пейзажи! Ну посмотри только, на сколько же там красивые горы и леса...»    «Знал бы ты, Илья, сколько я городов и стран успел объездить за всю свою жизнь».   «Ты, когда пьяный был на задании с пришельцами, столькое рассказать мне успел! И про то, как, пьяный, крест какому-то немцу в карты проиграл, и про то, как ты чуть в Германии на несколько лет не сел».   «О боги» — взмолился я, прикрыв лицо своё обоими ладонями. Господи помилуй, какой позор! «Успокой свой пыл, юноша. Не позволительно разговаривать так не только со старшим по возрасту, но и со старшим по званию. В моей молодости меня бы уже давно присекли за такую дерзость, Илья».   Я забурчал на него, скрестив руки на груди и нахмурившись, как бы строя из себя какое-то подобие грозности. Илья был слабостью моей, страстью, от которой в сердце моём случалось постоянное желание любви его. Хитрый напарник мой прекрасно понимал то, на сколько ценен он для души моей, по тому пользовался тем, что злиться шипко долго я на него не имею воли и сил, по тому пользовался скрытой влюблённостью моей, искренностью, теплом. И стоило ему в ту же секунду поставить локти на стол, подпереть холодными ладонями своими голову, как я тут же примолк. Он оскалился хитрой улыбкой. Ах, если бы не эти карие глаза, я бы точно разбурчался ещё на весь оставшийся день.   «Смешно ты злишься!» — так и промурлыкивал возлюбленный мой. «Не поверишь, но на меня такое совершенно не действует, Невер».   После сей беседы ехали мы дальше по началу безмолвно. Мимо ушей моих проносились постукивания колёс поезда, изредка поглядывал я на лампочку в нашем купе, что в один из моментов, почему-то, полностью погасла и вновь оживилась только после того, как я слегка встряс ей голову, и тем самым вставил мозги на место. За окном постепенно начинало светлеть, а мы с моей музой на целых два часа зависли в диалоге друг с другом. Болтали обо всякой ереси! Тут в дело вступила ныне ушедшая из жизни моей Грета, рассказ о первой моей поездке в Америку (об этом, уж изволь простить меня, читатель, я умолчал), а он рассказывал о своём разбитом Лерой сердце (эта девица даже не помнила ухажёра своего, что и убило душу солнышка моего), о том, как родители-алкаголики сдали его в детский дом ещё в самом раннем детстве. И случилось тогда невероятное; я подсел рядышком с Белоснежкой моей, протянул руку к пушистой, взъерошенной голове и с ласкою пригладил её несколько раз. Давно уж я себе такой ласки не позволял (только сейчас заметил то, на сколько сильно в жизни своей я груб и зол), а тот разулыбался, понравилось, видите ли. Встречать холодный, зимний рассвет в такой ласке было невероятно на столько, что от бабочек в животе я чуть не задохнулся. Вот бы вернуться в это время; в то купе, за тот стол, в тот халат с тапками и в поле зрение тех глаз, от которых душа моя не знала покоя.