Обручен — обречен

      Полторы недели Антон уходит с работы в обычное, человеческое время, вместе со своими коллегами. Домой он не едет после этого ни разу — он спешит к Олеже, у его подъезда пишет сообщение «я приехал», и выходит из машины. Олежа через несколько минут открывает тяжелую подъездную дверь, застегивая куртку на ходу. Он всегда радостно и открыто улыбается, и Антон не может не улыбаться в ответ. Эти встречи — глоток свежего воздуха в душной комнате, хоть что-то искреннее, простое и радостное в окружающем его пафосе и притворстве.       Они гуляют, когда погода позволяет — просто бродят по улочкам, ходят неспешно, лениво переговариваясь. Пару раз заходят погреться в крошечные кофейни, где заказывают один на двоих чайник. Олежа отдает половину стоимости, как Антон не отпирается. И все-таки это не совсем то — в хрупкий мирок на двоих пробираются посторонние: прохожие, официанты. Антону нравится быть с Олежей наедине — когда рядом нет никого, и можно беззастенчиво смотреть, как Душнов откидывает голову, смеясь, как искрятся его глаза, когда он рассказывает какую-нибудь историю, как он улыбается. Да и всегда видно, как Олежа чуть поджимает губы, когда смотрит на цены в меню. Он откладывает, экономит — чтобы в следующем году не пришлось работать, а можно было посвящать себя учебе, чтобы не волноваться из-за денег хотя бы поначалу.       Когда они все-таки замерзают, или в дни, когда моросит дождь — или идет снег, он шел уже дважды, правда сразу таял — они садятся к Антону в машину и катаются. Там тепло и уютно, и никто не мешает. Антон думает, что он мог бы ездить так вечно — с Олежей на пассажирском сидении, с его курткой, закинутой на задний ряд. Рядом с Олежей даже вечные пробки не раздражают. Антон позволяет себе на светофорах смотреть на Олежу совсем в открытую, не таясь, подмечая все: и нерешительные, но мягкие улыбки, и извечные соприкосновения указательных пальцев, и убирание со лба непокорного завитка волос. Антону бы хотелось коснуться их, вдохнуть их запах, но он одергивает себя. За рулем это проще всего — за дорогой нужно следить куда пристальнее, чем за Олежей, как бы ни хотелось, чтобы было наоборот.       Если у Олежи выходной, то они катаются долго, до тех пор, пока Антон не начинает устало расфокусироваться и зевать. Дальше ездить уже опасно, и как бы ни хотелось продолжить (обоим: Олежа каждый раз тихо-тихо вздыхает, когда пора выходить, но в этом вздохе Антон слышит достаточно, чтобы понимать — не ему одному не хочется расставаться даже до следующего вечера), он довозит Олежу обратно до подъезда, а сам отправляется домой спать. Полина иногда сонно открывает глаза, смотрит на Антона и кладет голову обратно на подушку, ничего ему не говоря.       Если Олежа работает, то они доезжают до цветочного перед началом Олежиной смены, и Антон выжидает немного в машине, пока дневной сотрудник не выйдет из дверей, помахав Душнову на прощание. Тогда он заходит в магазин и идет в подсобку, где уже закипает чайник. Эти минуты, эти часы, проведенные в цветочном, Антон любит больше всего.       Они разговаривают обо всем: о новостях, о политике, о прошлом, о книгах, о фильмах, о музеях (Антон хочет выкроить выходной посреди недели и сходить в Третьяковку вместе с Олежей), касаются почти всех тем, и молчание между ними еще ни разу не оказалось пустым и неловким. Есть, конечно, и то, о чем они стараются не говорить, и таких почти запретных тем всего две. Это не табу, но очень к этому близко: родители и свадьба. И если с первым все понятно — годы и годы манипуляций и почти приказов, скомканных обид и невысказанных протестов, которых если коснешься, если шевельнешь неосторожно, тут же посыпятся разрушенным карточным домиком, и раздавят сошедшей лавиной, то со вторым… зачем говорить о неизбежном и неприятном? Антон хочет выкинуть эти мысли из головы хотя бы рядом с Олежей.       Свадьба и ее планирование разъедает Антону мозг: это все, о чем они говорят с Полиной и с семьями.       Все выходные с Полиной они провели, вместе составляя список гостей. Просмотрели все контакты на телефонах, всех друзей и подписчиков в соцсетях, попытались не забыть никого из родственников. Конечно, это пока не окончательный вариант, но он нужен хотя бы для того, чтобы понять примерное число людей. В сто пятьдесят человек уложиться не выйдет — никого нельзя забыть, это плохо отразится на репутации. А многие придут не одни, а семьями. Завтра (Антону придется пожертвовать вечером с Олежей ради этого) у них запланирована встреча с каким-то человеком, который занимается профессиональной организацией свадеб. Он понравился Полине больше всего. Им всего-то будет нужно дать ему контакты всех, кого они хотят видеть, обсудить что должно быть на их свадьбе, сказать, кто будет свидетелями и возможно поговорить об оформлении — и все. Почти все остальное он сделает сам. Им останется найти фотографа и выбрать платье для Полины. Конечно, постоянно будут возникать какие-то вопросы, но все основные трудности с их плеч перекладываются на плечи профессионала своего дела.       После этого должно будет стать полегче — и все-таки от всего этого хочется сбежать. Как можно дальше и как можно на более долгое время. Подсобка в цветочном подходит для этого идеально.       Олежа заливает чай кипятком. Антон отмечает, что надо купить еще один пакетик того черного с какими-то мелкими цветочками — он уже почти закончился, очень уж он оказался вкусным.       Олежа мягко улыбается.       Антон вдыхает чайный аромат, запахи цветов из основного зала и думает, что именно так и пахнет для него свобода. У его свободы яркие голубые глаза, едва заметная ямочка на щеке, непокорные смоляные пряди, падающие на лоб, фартук с вечно засунутыми в его карман ножницами и тонкие длинные пальцы, обхватывающие горячую чашку.       У его свободы чудное и мягко-чайное имя: Олежа.       Антон дышит полной грудью.       Олежа дует на чай, рассеивая пар, делает осторожный глоток и тут же поджимает губы, потому что еще слишком горячо. Нервно-неловко тянется пальцами друг к другу и Антона опять от этого перемыкает. Никогда такого с ним раньше не бывало: чтобы фокусироваться на каком-то жесте, движении, взгляде. Никогда с ним не было такого, чтобы сбегать от жизни и сидеть по нескольку часов, а потом вставать невыспавшимся и ждать следующей встречи. Олежа для него исключение во всем, что-то новое, непривычное, и при этом такое важное и необходимое.       Пальцы Олежи тянутся друг к другу как магнитом, взгляд Антона как металл тянется к ним.       — Тебе бы играть на чем-нибудь, — говорит он почти непроизвольно, не успевая подумать. Но раз уж начал, то надо закончить. — На фортепиано или на гитаре.       Антона учили играть на пианино во втором и третьем классе. Ему не нравилось, но он старался. Учился, прилежно заучивал ноты, хоть и было очевидно, что уши ему оттоптал медведь, а руки были даны для чего-то совершенно другого, но никак не для музыки. Его не повели в обычную музыкальную школу, нет. Ему наняли учительницу, и он честно к ней ходил два раза в неделю. Почти через два года она пригласила его мать на личный разговор и сказала, что хоть Антон и отличный ученик, но это, очевидно, не для него. Она сказала, что может продолжать заниматься дальше, но всем будет лучше, если мальчика отдадут туда, где ему будет интереснее. Тем вечером отец спросил, будет ли он стараться дальше покорить музыку, и Антон честно сказал, что хочет на спорт ходить вместо этих занятий. Отец, кажется, был даже рад — пианино было идеей мамы.       Антон научился тогда ценить классику, до сих пор любит ее и даже не испытывает никаких противоречивых чувств при прослушивании — это просто оказалось не его.       А вот Олежа… Олежа другое дело. Он сам — как музыка. Поспешные, нагоняющие друг друга аккорды, нежно-грустные, перемежающиеся с мажорным высоким звучанием. Антону хочется изучить всю его партию.       Олежа смущенно улыбается.       — Я играю. Как раз на гитаре, — Антон заинтересовано приподнимает бровь, об этом Олежа ни разу не говорил. — Я сам учился, так что ну не могу сказать, что прямо хорошо, но я стараюсь. Старался.       От последнего слова-поправки веет горечью и тоской.       — Почему в прошедшем времени?       Олежа пожимает немного плечами и все-таки делает глоток чая.       — Гитара осталась дома у отца. Я там ни разу не был после того, как институт бросил. Хотел попросить Олю забрать, пока она была в Питере, но у меня как раз с жильем была накладка, да и Оля с отцом старается не пересекаться особо. Да я и не уверен, что он ее не выбросил вообще.       Антон немного склоняет голову. Интересно, у кого рука больше? У него явно шире, но вроде как пальцы короче Олежиных. Ставит руку на локоть посреди крошечного стола, раскрывает ладонь. Олежа непонимающе хмурится.       — Сравним давай, — Олежа улыбается и качает головой, но прикладывает руку. Антону кажется, что воздух в комнате становится какой-то неправильный: слишком густой, он не проходит нормально сквозь легкие, заставляя прикладывать к дыханию усилия. Еще и речь выходит какой-то заторможенной, неловкой.       — Когда у тебя день рождения? — спрашивает Антон, и Олежа немного опускает голову. Антон бы заострил на этом жесте куда больше своего внимания, если бы все мысли не занимало то, что прохладная узкая Олежина ладонь почти прячется за его широкой рукой. Все же она меньше — полфаланги не дотягивает, хотя сами пальцы длиннее. В голове настойчиво бьется: «Только бы не убрал руку».       — Антон, нет. И он же прошел.       Антон поднимает глаза, перехватывает Олежин взгляд — он совсем непонятный, но тоже направленный на их прислоненные друг к другу руки. Если на счет три не уберет, то… «Раз»       — А новый год? — «два».       — Нет. Я должен, — «три». Антон решается, расставляет пальцы чуть шире, соскальзывает ими между Олежиных. Переплетает. — Сам, — заканчивает Олежа почти сипло, после небольшой паузы. Он краснеет очаровательно и мило — кончики ушей, щеки, шея. Медленно вздыхает и прижимает руку крепче, плотнее.       Антону кажется, что его собственная кровь тоже становится какой-то неправильной, такой же густой, как и воздух вокруг, или еще гуще — иначе как объяснить эту слабость в руке, это совершенно непривычное чувство, будто вот-вот задохнешься, это почти головокружение? Антон слышит стук собственного сердца.       Олежа прочищает горло.       — Я должен сам на это заработать, понимаешь? — Антон кивает, опускает руки на стол, выпутывает пальцы и тут же накрывает Олежину раскрытую ладонь своей. Тот пальцами притягивает ее ближе. Говорит медленно, будто выпутывая слова, выискивая их в мыслях, и Антон отлично его сейчас понимает — вряд ли он сам бы смог сейчас говорить внятно и ровно. — Я могу себе даже сейчас купить гитару сам, у меня достаточно для этого денег, но… это не то, что нужно в первую очередь, — Антон поглаживает большим пальцем его ладонь.       — Понимаю.       Тишина вокруг них, как и все остальное — густая, приятно-вязкая, тягучая, как карамель или патока. Антону руку Олежи хочется трогать, гладить. Хочется провести пальцем по каждой линии на ладони, коснуться каждого крошечного шрамика — у Олежи почти всегда наклеены пластыри, потому что цветы коварные, они постоянно пытаются оцарапать и уколоть его, пока он срезает шипы и листья; хочется погладить каждую костяшку. Хочется прижаться к этим пальцам губами.       Олежа поджимает губы и страдальчески сводит брови, когда колокольчики над дверью звонят. Антон выпускает его руку с такой же неохотой, с какой сам Олежа ее убирает.       — Прости, — почти шепотом говорит он, выходя из подсобки. — Добро пожаловать, чем я могу вам помочь? — Антон слышит взволнованный голос мужчины, который говорит, что у него жена рожает, нужен самый-самый роскошный букет, что это девочка, что жена мечтала о дочке. Слышит вежливые и искренне-радостные Олежины комментарии и поздравления, и наконец, долгожданный звон колокольчика. Олежа возится с кассой еще около минуты, потом возвращается. Он улыбается.       — Всегда так приятно, когда вот за такими букетами заходят, когда что-то хорошее происходит, — Антон согласно кивает. Олежа рассеянно смотрит на свою чашку. — Так, на чем мы остановились?       — На этом, — говорит Антон, дотягиваясь до его руки и вкладывая ладонь в ладонь. Олежа улыбается еще шире, сжимает руку Антона крепче.       Антон чувствует себя счастливее и радостнее того мужчины, который только что ушел. Смотрит на Олежу, и видит ту же самую мысль в его взгляде.