Обручен — обречен

      Антон весь день отвечает на звонки друзей, родственников, принимает поздравления от коллег. Они решают встретиться в субботу семьями и обсудить их помолвку, выбрать примерную дату, обсудить общие черты. Антон даже не хочет думать о том, сколько головной боли требует организация свадьбы.       После работы едет в ювелирный и долго-долго выбирает кольцо. Оно должно быть роскошным — так полагается. Кольцо, которое будут носить всего несколько месяцев должно быть дорогим, сияющим и показывать статус.       Антону кажется, что если люди любят друг друга, то они были бы рады и колечку, скрученному из проволоки. Но в том-то и дело — они друг друга не любят. Они отчаянно пытаются доказать, что души друг в друге не чают. Он выходит из магазина с бархатной коробочкой почти перед закрытием.       «К кольцу полагается букет», — думает Антон, глядя на часы в машине. Почти все цветочные уже закрыты, но он помнит тот самый магазин, в котором был около месяца назад. Колокольчики над дверью все так же мелодично звенят.       Антон, сказать по правде, и сам до конца не понимает, почему он приехал именно сюда — по дороге ему встретилось три круглосуточных цветочных, но… но ему хотелось вернуться. Тот парень-флорист сделал тогда действительно прекрасный букет. И еще он его выслушал. Случайный продавец знает о том, что происходит с Антоном больше, чем кто-либо другой. Антон резко понимает — он пришел сюда не столько за цветами, сколько за сочувствием, и сразу чувствует себя каким-то жалким.       За стойкой (какое на самом деле счастье) стоит тот самый парень. Он явно его узнает, здоровается, и вместо заученного «чем я могу вам помочь» внимательно смотрит на Антона.       — Мне нужен букет, — говорит наконец Антон, разрывая зрительный контакт. Парень как будто в самую душу смотрит своими голубыми глазами. Память Антона почему-то кричит, размахивая затершимся воспоминанием — такие же глаза, полные слез, благодарно смотрят на него. Антон чуть ведет головой — это сейчас не важно. Сейчас важно, что рядом с этим парнем ему действительно хочется вывернуть свою душу наизнанку и рассказать и про свадьбу, и про кольцо, и про то, что ночью он так и не смог уснуть — Полина тихо плакала до самого утра.       — Опять ссора? — осторожно спрашивает парень. Антон делает несколько шагов, оказываясь у самой стойки. «Олегсей», — читает он на бейдже. Необычное имя. Необычный флорист.       — Нет. Я делаю ей предложение.       Олегсей приоткрывает рот, смотрит шокировано. Он ведь наверняка помнит все, ну или хоть часть того, что Антон наговорил ему в прошлый раз. Планами о свадьбе там и не пахло. Он явно очень тщательно и с волнением подбирает слова.       — Знаете, люди, которые собираются делать предложение, обычно чуть более… радостные.       Антон вздыхает.       — Грубо говоря, я его уже сделал.       — Оу, — выдыхает парень. Он теребит край фартука. Потом поднимает глаза на Антона и будто решается. — Я могу предложить вам чай? Вы выглядите так, как будто вам очень нужно все это рассказать. Я буду рад выслушать.       Он говорит искренне и участливо. Антон не чувствовал такого уже очень давно, если чувствовал вообще когда-либо. Полина наверняка ждет его, чтобы выставить в инстаграм и разослать ближайшим друзьям фотографию руки с кольцом на фоне букета.       Парень смотрит на него с волнением.       — Да. Если можно, то да, — отвечает он. Полина выложит фотографию завтра. Мир от этого не развалится.       — Проходите, пожалуйста, — говорит парень, указывая на неприметную дверь. В крошечной подсобке, занимая почти все место, стоит высокий — под самый потолок, стеллаж, заваленный не пойми чем — и ленточки, и папки; стоят шаткими башнями коробки, крошечный стол и две табуретки; в самом углу ютится раковина. На столе стоит чайник — удлинитель тянется между ножками табуретки еще из торгового зала. Антон с трудом протискивается к дальней табуретке, садится, чувствуя, как шатаются разболтанные ножки. Олегсей ставит чайник, достает со стеллажа две чашки — по обеим темными паутинками бегут трещинки, у одной глубокий скол у края.       Когда он заливает пакетики кипятком и ставит перед Антоном полупустую коробку сахара в кубиках, Звездочкин задумывается, а можно ли это вообще пить. Чернильные разводы расползаются под водой.       — Извините, к чаю ничего нет. Я иногда что-нибудь беру, но сегодня не стал.       Антон размешивает то, что Олегсей называет чаем. Антон бы назвал это крашенной горячей водой. Вынимает пакетик и кладет его на грязное блюдце, где уже лежат три штуки. Один совсем подсохший, пожелтевший.       — Давай на ты? А то как-то странно получается, — Олегсей радостно кивает. Флуоресцентная лампа над их головами противно мигает.       — Так… В прошлый раз ты, — он делает небольшую заминку перед «ты». Непривычно. — Не собирался делать ей предложение.       — Она поймала букет. У меня не оставалось выбора.       Олегсей хмурится.       — Всегда… Почти всегда есть выбор.       Антон качает головой. Не в его мире. Не с их семьями.       — Если бы я не сделал ей предложение, то… вероятно все бы поняли, что все не так хорошо, как мы показываем. И мы встречаемся уже год. Рано или поздно это должно было случиться.       Олегсей стучит ложкой по краям чашки, размешивая сахар.       — А что потом? Сыграете свадьбу, хорошо. Потом уедете куда-нибудь на медовый месяц. А потом у вас начнут спрашивать, когда вы заведете ребенка, — Антон прикрывает глаза. Так и будет. Именно так, Олегсей зрит в самый корень. Он понимает. — Потяните, будете отговариваться годик-другой. А потом кто-то из них что, станет стоять над вашей кроватью и наблюдать за процессом?       Антон морщится.       — Нет никаких процессов, — пьет немного. Чай оседает на языке густым привкусом чего-то совсем не чайного. — Ты прав. Ты действительно совершенно прав. Но что я могу сделать? — Антон хочет развести руками, но здесь так тесно, что он скорее всего упрется ими в стеллаж и в стену.       Олегсей поднимает на него взгляд. В белом свете он кажется совсем бледным, под глазами лежат темные, резко очерченные тени. И все равно он кажется Антону живее всех, кого он знает. Олегсей настоящий. Не нафталиновый, не задеревеневший, не утративший способности чувствовать настоящие эмоции, а не только притворяться, что они есть. Антон хотел бы быть таким же. Но он знает — однажды он станет похожим на отца. Ему все говорят, что он — его копия. Антон и сам отлично видит это по фотографиям и в зеркале.       Мысль о том, что однажды он станет вести себя как он, думать, как он, внушает ужас.       Олегсей смотрит долго и внимательно. Поджимает губы.       — Бежать. Бежать, пока не стало слишком поздно.       Антон вымученно улыбается. Уже слишком поздно.       — Он найдет меня. Он не позволит мне этого сделать, — Антону бы хотелось расплакаться, да только последний раз он плакал лет в семь. Потом на любые признаки слез родители реагировали одинаково — игнорировали его сутки. Он мог бегать и кричать, кататься по полу, кидаться вещами, бросаться на отца с кулаками — его будто не замечали. На кухне перед ним ставили тарелку с той же едой, мать также заходила в его комнату выключить свет, но в остальном — он становился призраком. Ровно через сутки ему говорили всего одну фразу: «Мужчина не должен плакать». К восьми Антон усвоил это на всю жизнь.       Лет в шестнадцать он совершенно внезапно, неожиданно для самого себя подумал, что на похоронах кого-то из родителей не проронит ни слезинки. Или наоборот, зальет слезами все вокруг; даже не от горя — просто чтобы посмотреть на реакцию.       Олегсей несмело протягивает руку через крошечный стол, кладет ее Антону на локоть. Такой простой, такой естественный успокаивающий жест, но он так непривычен для Антона. Бледная тонкая рука странно смотрится на черной ткани его пиджака, но греет кожу под ним практически незнакомым теплом.       От него впервые в жизни ничего не требуют и не ждут — разве только искренности. Нестерпимо сильно хочется положить свою руку сверху.       — Антон, да, он может лишить тебя всего. Но подумай сам, у тебя разве есть что-то? — Антон неуверенно кивает. Что-то в сказанном чувствуется неправильным, не таким, каким быть должно. — Да, квартира, работа, машина, конечно. Но у тебя нет самого главного — жизни. Потому что то, как живешь ты — не жизнь.       «Антон, он может лишить тебя всего». «Антон»… «Антон». Вот оно.       Он не представлялся.       Поднимает на Олегсея взгляд, смотрит на его лицо. Действительно ведь знакомое. На краю сознания почему-то мелькает разбитая губа. Олегсей вопросительно приподнимает бровь. «Не согласен — скажи. Ответь», — говорят его глаза.       — Откуда ты знаешь мое имя? — спрашивает Антон. Звучит угрожающе, он не хотел этого. Он хотел сказать будто с любопытством.       Олегсей одергивает руку, будто дотронулся до чайника. В голубых глазах волнами разливается страх и паника.       — Я, — утыкается взглядом в чашку, потом делает большой глоток. «И даже не морщится», — зачем-то отмечает Антон. Олегсей часто дышит, как будто ему резко стало не хватать воздуха. В голове мелькает совсем бредовая мысль — что он засланец от отца или от его без пяти минут тестя. Вряд ли их человек стал бы уговаривать Антона сбежать. Это слишком сильно похоже на паранойю. — Мы учились вместе. Не в одной группе, просто в университете, — Олегсей мило соединяет указательные пальцы. Антон не в первый раз замечает за ним этот жест. Воспоминания наконец-то складываются в цельную картинку. — Меня как-то раз зажали около университета, а ты, ну, помог.       Разбитые очки на асфальте, лежащий рядом с ними парень в голубой рубашке с разбитой губой, три отморозка, стоящие прямо над ним. Антон тогда ударил одного. Остальные разошлись сами — его уважали и опасались. И все знали, чей он сын. Ударишь — вероятно проведешь следующие пару лет не за партой, а на нарах. Антон протянул парню руку, помог подняться. Он потом наклонился и поднял растоптанные теми придурками очки, покрутил в руках — починке не подлежат; передал владельцу. Антон спросил, как он, и парень — теперь-то Антон понимает, почему Олегсей действительно выглядел таким знакомым — сделал неопределенный жест плечами. Антон решил, что раз стоит на ногах — то нормально.       Сейчас-то он понимает — надо было предложить довезти до дома. Или свозить в больницу — черт его знает, те отморозки могли разбить не только губу. Или хотя бы доехать до аптеки и купить перекись и вату. А потом предложить довезти до оптики.       Но тогда Антон спешил на пару.       — Да, я помню что-то такое. Только тебя не узнал, — говорит он и смотрит на Олегсея. Картинка в памяти смазанная, так, скорее образы.       — Я тогда не поблагодарил толком даже. Спасибо, — Олегсей неловко улыбается. — Хоть сейчас скажу.       — Олегсей, любой на моем месте…       — Нет, — перебивает его неожиданно резко и почти холодно. — Не любой. Мимо прошло человек пять. Ты был единственный, кто подошел, — на щеках появляется тень румянца. Антон думает, бывает ли он вообще на улице, или сидит ночами в этой крошечной каморке, окруженный душным запахом цветов. — Спасибо. И… раз уж мы на ты, то называй меня Олежей, пожалуйста. А то Олегсей как-то слишком официально.       Антон кивает и делает еще глоток чая.       — Как тесен мир, — говорит он вполголоса.       Олежа — Антону это сокращение имени нравится, оно приятное и даже веселое — улыбается в чашку.       — Это еще что. Я как-то в этом магазине встретил одноклассника, — Антон задумывается, что в этом странного. Он видится со своими регулярно. С двумя даже в одном здании работает. Частная школа — тоже «свой круг», — А я в Питере школу оканчивал, — Антон поднимает брови. Олежа опять смущенно соединяет пальцы. — Я вообще из Питера, а сюда приехал учиться. Отец отправил. А потом, после армии, мне повестка сразу после того, как я отчислился, пришла, решил, что возвращаться туда смысла нет.       Антон слушает с улыбкой. Антон сам просит подлить ему в чашку этот мерзотный чай, лишь бы Олежа не прекращал говорить. Антон не хочет, чтобы это заканчивалось. Они больше не говорят ни про Полину, ни про семьи, ни про помолвку. Это все остается где-то там, за пределами крошечной коморки. Олежа несколько раз выходит на звон колокольчиков, но быстро возвращается и продолжает рассказ с оборванного места.       Антон чувствует себя живым человеком. Настоящим, искренним и чувствующим не только обреченность и невыносимо тяжелые цепи долга, а смеющимся Олежиным комментариям, его историям про детство, про жизнь в общежитии, про случаи в армии.       Антон чувствует себя почти счастливым до тех пор, пока телефон не вибрирует в его кармане. Антон читает с электронных часов сообщение: «Я легла спать, будь добр, вернись до утра, я завтра рано уйду». Олежа смотрит на него почти встревоженно, потом смотрит на время.       — Уже почти три. Тебе же завтра на работу? — Антон грустно кивает. Ему не хочется. Ему хочется остаться здесь до самого конца Олежиной смены, а потом подвезти его до подъезда. Но ему надо уезжать. Ему надо будет завтра встать в половину седьмого, позавтракать, а потом потащиться по пробкам на работу. Он одним большим глотком допивает чай. На языке остается липкий неприятный привкус. «Куплю ему нормальный, листовой», — думает Антон и понимает — он хочет вернуться. И как можно скорее. Но больше, чем вернуться, он хочет не уходить вообще.       — Я так и не составил тебе букет, — виновато говорит Олежа, вставая. — Придется тебе еще минут десять подождать.       — Я не спешу, — отвечает Антон.       Олежа составляет действительно шикарный букет. Роскошный. Он идеально подходит к кольцу.       Приятное чувство легкости и почти счастья стремительно исчезает. Нет никаких «хочу остаться» и «хочу, чтобы эта ночь никогда не закончилась». Есть «надо» и «должен».       Олежа протягивает ему букет, и не смотрит в глаза. Антон прикладывает карту и вводит пин-код.       — Удачи, — говорит Олежа почти неслышно. — Будь аккуратен на дороге, там дождь идет.       Антон благодарит его, прощается, берется за дверную ручку и разворачивается.       — Я смогу прийти как-нибудь еще? Не за букетом, а просто так?       На лице Олежи расцветает улыбка.       — Конечно, — он опять сталкивает указательные пальцы. — Конечно, приходи, когда захочешь, — Антон улыбается и открывает дверь. — Только после десяти, я работаю с десяти вечера, — доносится ему в спину. Антон улыбается еще шире.