Впечатления - наша валюта

– Стой, ты на одуванчик наступил! Под ноги смотреть надо! – завизжал Коля, садясь на корточки и убирая чужой кросовок с цветка. Жёлтая цыплячья голова изрядно помята, а листочки жалобно тянутся к рукам Гоголя. – Ты – чудовище. Вот чем тебе одуванчик насолил?! – осуждающе пробубнил парень, бросая попытки выпрямить поломанный цветок. Федор нервно хрустнул пальцами и фыркнул. Ну цветочек и цветочек, подумаешь. Жаль только Гоголя, чье скорбное лицо теперь со вселенским осуждением смотрело на Достоевского. – Давай я тебе куплю мороженое, и мы благополучно об этом забудем, – предложил Достоевский и облегчённо улыбнулся, увидев заинтересованное выражение гоголевского лица. – У Волка? – осторожно спросил Коля, все больше поддаваясь воспоминаниям о приторном пломбире. – У Волка, – кивнул Достоевский и направился в глубь улочки, где несколько лет назад стоял не примечательный туристический магазин. Туристов там отроду не было, но были местные мальчишки, толпами стекающие со всего района. Непонятно в чем была цель Серого, когда он открывал магазин, ведь единственной достопримечательностью являлась эта самая лавка Волка, да сломанный фонтан где-то во дворах. В школе, гордившейся своей дюжиной учителей, было от силы человек сто, может сто двадцать учащихся. Город был настолько мелким, что его можно было найти лишь на единицах карт, а название забыли даже жители. Апрель никогда не нравился Гоголю. Будь его воля, он бы приехал в мае, но тот уже не нравился Федору. Их работодатель явно был не в себе, раз Достоевский и Коля проводили в отпусках больше, чем на работе. Не то чтобы Гоголю это не нравилось, нет нет, но это казалось как минимум странным. Он не хотел задумываться, что там сказал Достоевский накануне резкой перемены начальника, но когда несколько месяцев назад Коля рассказал Федору как его бесит их босс, выражение лица Достоевского не оставляло сомнений в том, что поблажки и отпуска последовали именно после разговора начальника с Федором. Вот и сейчас, стоило Гоголю хоть заикнуться о родном городишке, как ему с Достом на неделю дали отгул. Улицы с двухэтажными и трехэтажными домами были изучены местными мальчишками вдоль и поперек, а ведь когда-то и Федора с Колей считали местными и не смотрели как на предателей народа. Было чуть обидно, когда собственный брат не пришел встречать Гоголя на вокзал, так как считал, что тот его бросил, но их связь никогда не была крепка, а отношения с натяжкой можно было назвать товарищескими, ну а о братской любви даже заговаривать не стоило. Другое дело Достоевский, тот был ему ближе всех людей известных миру. Невообразимое количество раз Коля хватал Федора под руку и, вытаскивая из очередного учебного завала, тащил по этим узким проулкам к заветному магазинчику. Вот и сейчас, Достоевский с любопытством разглядывает кирпичные стены домов, наползающие со всех сторон. Они идут по узенькому переулку, где обычно обитают только любопытная малышня, бомжи и собаки. Никого из них сейчас нет, лишь на мусорном баке восседает кошка, греясь на солнце. Ее серая то ли из-за грязи, то ли окрас такой, мордочка изумлённо принюхивается к проходящим мимо молодым людям, будто узнавая их. – Эй, Дост, смотри! – Гоголь в один шаг приблизился к кошке, которая даже не дернулась, а лишь перевернулась на спину, подставляя живот, – это же Миссис Мэлтон. Достоевский заинтересованно обернулся и пристально взглянул на нежившуюся под ласками Коли кошку. Гоголь чесал ее набитое очередным мусором пузо и громко восторгался. – Подумать только, сколько лет прошло! Это пять лет назад мы уехали и она уже громадной котищей была. Федор устало улыбнулся и тоже погладил кошку по грязно-белой шерсти. – Ладно, оставь Миссис Мэлтон и пошли быстрее. Я тебе брошку с гербом куплю и будешь гордо носить ее на рабочий пиджак. Гоголь глупо хихикнул и, напоследок проведя пальцами по носу кошки, рванул вперёд. Его окрик «кто последний, тот лох» утонул в грохоте мусорного бака и крике кошки. Достоевский ухмыльнулся и, азартно перескочив через мусор, побежал за белой косой, мелькающей впереди. Офисные туфли стучали по асфальту, люкам и картонному мусору, а сердце бешено колотилось. Воздух обжигал лёгкие, язвительно напоминая о каждой выкуренной сигарете, но это все тонуло во всепоглощающем чувстве азарта. Когда магазин Волка выпрыгнул из-за очередного поворота, Достоевский уже нагнал Гоголя, и теперь они оба пытались отдышаться, уперев ладони в колени. Грудь разрывалась от стука сердца, а стопы бешено пульсировали. – Вроде пять лет прошло, а вы по прежнему жуткие оболдуи, – послышалось строгое, но такое родное бурчание над головой. Они подняли взгляд и наткнулись на глаза, которые ассоциировались лишь с золотом заката. Теплые лучи прошивали насквозь, несмотря на весь грозный вид Серого, выдавали его доброту. Волк, он же Серый, он же мороженщик, продолжал строго наблюдать за страдающими от недостатка воздуха молодыми людьми с хорошо скрываемым беспокойством. – Небось опять налет на мороженое совершить собираетесь? Вот жил я спокойно пять лет пока вас, оболдуев, не было, а тут вы опять на мою голову свалились и вроде бы взрослые люди, а по прежнему носитесь как малышня, – жалобы Волка скрылись вместе с ним в магазине. Гоголь взглянул в глаза Достоевскому, и они засмеялись. Серый есть Серый. Хоть через пять лет, хоть через пятьдесят. Коля и Федор проследовали за хозяином в магазин, оглядывая его, будто видели впервые, но все было по прежнему. Пластиковые лианы ненатурально зелёного цвета ползли по стенам; по узкой и крутой винтовой лестнице, ведущей на второй этаж, где и жил Волк, все так же стекал ковер, который в обычное время можно увидеть на стене у бабушки; отовсюду что-то свисало, крепилось, падало, снова возвращалось на место и снова падало. Его магазин с сувенирами давно оброс всем самым «нужным», а от первичного предназначения остались лишь куклы медведей с балалайками и брошки с выдрой, символом города. Шляпы, ковры, майки, чипсы, газировка, мячи – чего только там не было. Над кассой висели целые стаи ловцов снов, а над дверью около десятка колокольчиков, которые немедленно пожаловались на ветер, тревожащий тростниковую дверь. Воздух в магазинчике был пропитан запахом чая, мороженого и пыли. Первое любил хозяин, второе – дети, а третье никто не любил, но саму пыль это мало интересовало, так что она надолго поселилась на товарах, которые уже стали частью интерьера, и Серый вряд-ли их продал даже если бы у кого-то возникло желание. Два пломбира в стаканчике небрежно бросили на кассу, вместе с всепрощающим «туристам за счёт заведения». Достоевский все же купил значок с гербом, чем немало рассмешил Волка. Провожали их из магазина трепет колокольчиков, смех Серого и запах пыли. – Ну, куда теперь? Федя задумчиво оглядел центральную улицу, на которую они вышли спустя минуту скитаний по дворам. – А пошли на кошачью площадь? Достоевский пожал плечами, и они все же направились обратно в дебри дворов-колодцев. Пломбир Гоголя исчез за пару секунд, а затем Коля, хищно облизываясь, нацелился на мороженое Федора. Тот вяло сопротивлялся, зная, что белобрысый все равно заберёт у него то, что Достоевский съесть не успел. На опыте сворованных у него пельменей Федя понял, что с Гоголем нужно есть мало и быстро, иначе это подобие на пылесос, съев свою порцию, обязательно схомячит и твою, ты ему только волю дай. Так и случилось. После нескольких секунд борьбы, тающее мороженого перешло в руки Гоголя, а затем и вовсе исчезло с лица земли. – Терпеть тебя не могу. – Спасиб, Федя, я тебя тоже люблю. Гоголь глупо хихикнул и тут же ойкнул, потирая ушибленную об скамейку ногу. Достоевский язвительно ухмыльнулся. – Это кара небесная. Ещё несколько минут они молча пробирались сквозь пустыни песочниц и тернистые леса дворовых кустов. Наконец, дома неохотно пропустили их сквозь обветшалые арки и раскрыли маленький дворик. Деревьев тут было больше чем самих домов, а в центре задумчиво покрывался мхом неработающий фонтан. Местные обожали этот двор-колодец. Ветви цветущих деревьев закрывали окна, отрезая жителям путь к цивилизации. Гоголь тут же потянул Достоевского на старую лавочку под дубом. Дворик прозвали кошачьей площадью из-за огромного количества хвостатых-полосатых. Кошки были везде, повсюду. В нескольких метрах была детская площадка, на которой кошка подозрительно принюхивалась к песку в песочнице. На площадке кроме вездесущих пушистых демонов никого не было. Кошки грелись на раскаленной железной горке, на качелях. Шлялись туда-сюда. Несколько задумчиво подходили к парням, нюхали их руки, и, разочарованно повиливая пушистым задом, уходили. Серые, белые, полосатые, пятнистые. С длинными усами и с коротким. Агрессивные и добрые. Худые и толстые. Маленькие и большие. Выбирай, не хочу. – Мессир, не утрудитесь ли вы поднять свой зад и сходить за молоком? – предложил Гоголь, когда очередная кошка подошла к ним. Достоевский нахмурился и посмотрел на Колю как психиатр смотрит на неизлечимо больного. – Во-первых, не скачем на Булгакова, голубь мой. Во-вторых, а почему я? – резонно заявил Федор, даже не пытаясь встать и пойти в ближайший магазин за молоком для пушистого засранца, который вскочил на спинку лавки, а с нее переместился на колени Коли. Гоголь ахнул и закусил губу. Он осторожно, дрожащими руками, провел по куцой спине бродячего кота. – Ты посмотри, какой пушистик, – прошептал белобрысый, стараясь не спугнуть кота на коленях. – Голубчик, он короткошёрстный, да и к тому же лысеющий. «Пушистиком» он быть не может. Гоголь злобно на него посмотрел и начал убеждать кота не слушать злого дядю. Так они и остались сидеть на синей, с чешуйками отвалившейся краски, скамейке, шутя и споря о том, кто пойдет за молоком. Потом они как-то незаметно перескочили на другую тему, а с нее ещё на одну. Так, они плыли по течению разговора, полностью отдавая себя водам слов. День все тянулся, не отпуская солнце с неба, и тень дерева продолжала укрывать, одну буйную и одну вполне здравомыслящую, головы. Гоголь будто впервые оглядывал дворик, и взгляд его задержался на покосившемся деревянном заборе, не видным из-за множества надписей. – Федь, а помнишь как мы на заборе стихи писали? Достоевский, поняв к чему клонит Коля, устало улыбнулся, вспоминая лунные ночи, когда они сбегали из дома и всю ночь проводили на кошачьей площади, иследуя прочность веток, прикармливая кошек и тихо играя на гитаре. Во дворе всегда кто-то был, поэтому нередко к ним присоединялись Гончаров из соседнего дома и приезжающий на лето Сигма. Они сидели у подъезда, довольные и живые. Теплый ветер шевелил листья на дереве над их головами, а трава колыхалась, пригибаясь к каменным плитам на земле. Обычно серая и типично русская многоэтажка, что раньше нагоняла неимоверную тоску, сейчас цвела разноцветным бельем, что хозяйки вешают сушиться. На каждом балконе развивались алые паруса простыней, виднелись хилые мачты швабр и метелок, а порой матросы кошки вглядывались в бездну апрельского асфальта. Где-то на третьем этаже смеялись дети и регулярно вниз летели то вишнёвые косточки, то яблоки, то подозрительные шарики с водой. Вспоминая, как одним майским днем он нашел у папы в шкафу резинки, а потом вместе с сомневающимся Ваньком и безынициативным Федей, бросал их на прохожих, Коля улыбнулся. Эх, детство. Достоевский посмотрел на наручные часы и вздохнул. – У нас электричка через полтора часа, а нам ещё вещи забрать. Гоголь вздрогнул, осознав, что пришло время уходить. Он ненавидел это чувство предательства, когда оставляешь за собой закрытую дверь, детские воспоминания и призрачное ощущение счастья и свободы. Москва ему не нравилась. Сколько бы возможностей там не открылось, Гоголь бы всех их продал на ещё день в родном городе, но жизнь это не сказка и все тут решают деньги. До съемной квартиры они шли молча и в подавленном духе. Федору было физически больно смотреть на потерянное лицо Гоголя. Вещей у них было немного, поэтому собрались они пугающе быстро, но несмотря на это, поспешили на остановку. То был маленький кораблик бетона посреди громадного океана зелени, что затопил все поле, которое соединяло единственного вестника большого мира и маленький городок, живший будто в другом измерении. Коля не помнил почти ничего. Взгляд будто подернулся туманом, а мысли и воспоминания давили на голову точно гранит. Перед глазами бегали картинки и единственные слова матери, сказанные перед отъездом сына. – Ты уже никогда не переживешь это. И чем дальше Гоголь был от родного города, тем яснее он это понимал. Мать давно умерла, квартира была продана. Он больше никогда не завалится на кухню в два часа ночи за чаем и не застанет там Федора, пролезшего из своей соседней квартиры по карнизу. Никогда не упросит брата оставить на ночь Миссис Мэлтон. Он вырос. Он стал взрослым. Достоевский, ощутив подавленное состояние Гоголя, осторожно взял его подбородок своими пальцами и поднял его голову. Глаза у Коли всегда казались Достоевскому странными. Будто чужие на его шутовском лице. Они были потерянные и холодные одновременно. Блики исчезали с них, напрочь забыв о законах оптики. – Эй, тебе же не девяносто, у тебя ещё будет много хороших, а то и получше моментов в жизни, – тихо, почти нежно, что было удивительно для него, прошептал Фёдор. Он никогда не сталкивался с тем, что ему нужно кого-то успокоить. Гоголь неожиданно улыбнулся. Мир рассек звонкий смех Николая. Он смеялся чисто и легко, как весенние облака, что плыли в далеком небе. Федор никогда не любил этот смех. Независимо от того, чем он вызван. Неудачей одноклассника, глупой шуткой, анекдотом про еврея, смертью птицы. Гоголь смеялся всегда. Когда его ранили и когда его любили. Только один человек знал, что Гоголь ненавидит смеяться. Этот человек сейчас сидел рядом с ним на скамейке и чувствовал, как облачные улыбки иглами впивается в лёгкие. Коля закашлялся осколками неба, сплюнув смех вместе с кровью.