Пособие по уничтожению Луны для начинающих

«по всей видимости, я прямо сейчас смотрю на твой дом. по крайней мере, если верить почтовому ящику с твоей фамилией» Во рту пересохло. Первая волна эйфории прошла; вместо нее осталось кислое осознание того, что если сейчас, не дай Барбатос, проснется кто-то из родителей — конец будет даже не столько Сахарозе, сколько идеальной репутации профессора Гольда. Чего он явно не заслуживает. Она судорожно пишет: «может, все-таки не стоит?» «…» Сахароза не уверена, что он пишет; но у нее потеют ладони и очень хочется сбежать. «хорошо. я не собираюсь настаивать, особенно вторгаться в твое личное пространство». Она вытирает потные ладони о пижамные штаны. «вы не вторгаетесь» «тогда не понимаю» С секунду Сахароза просто смотрит то в экран телефона, то в окно — с ее ракурса профессора Гольда не видно и близко, поэтому давления вроде бы поменьше. В конце концов до нее доходит: сейчас пути назад уже нет — либо у них в отношениях появляется противная недосказанность, замолченная обида — или даже если профессор Гольд забудет, то у самой Сахарозы останется глубокая вина, — либо она придумает, как выйти наружу, никого не потревожив. «я сейчас спущусь, только не кричите». «что?» — успевает она заметить, прежде чем положить телефон в карман и броситься натягивать на себя байку. Пройти через коридор — не вариант. Старый паркет; придется скрипеть в замочной скважине. Минимизация всех проблем: отложить на шесть утра сообщение для матери и не возвращаться часов этак до десяти, когда все встанут и уйдут на работу. Слава архонтам, с утра у нее нет пар. А пока надо придумать, как спуститься по дереву. Оно росло у них в саду испокон веков — вроде как дед посадил еще до ее рождения; с учетом того, что это было дерево цуйхуа, с возрастом оно росло больше вширь, чем ввысь. Тем не менее, если спрыгнуть на одну из его ветвей, можно вместо того, чтобы падать со второго этажа, упасть с половинки этажа, а дальше аккуратно спуститься вниз по стволу. План шикарный, надежный как швейцарские часы. Сахароза на всякий случай закинула за плечи рюкзак — маленький, чисто для ключей, кошелька и телефона — и распахнула окно. Выглянула. Увидела профессора Гольда прямо с другой стороны дороги — правда, в свете фонаря он выглядел не то чтобы сам на себя похожим. Видно, дело в слегка замызганных очках и в том, что Сахароза сейчас была на адреналине. Он поднял голову, окаменел на несколько мгновений и стал что-то набирать в телефоне; Сахароза ощутила вибрацию своего, в сумке — и вышла из ступора. Кто, кроме как не она. Пускай кровь и стучит в висках, а сердце колотится как бешеное — она это сделает. Не сложнее, чем перестать общаться с родителями; не страшнее, чем проработать в сфере услуг полтора месяца; самую малость смелее тайком смененного тарифа, чтобы сидеть с безлимитного интернета даже ночью. Сахароза, бормоча себе под нос, как мантру, «я смогу», «ничего страшного» и «о Барбатос», все-таки смогла залезть на подоконник. В лицо дунул холодный воздух конца сентября; Сахароза будто не почувствовала — у нее была цель, и она старалась не видеть препятствий. Спустя отвратительно долгие моменты нерешительного мяния полотенца в руках она самым неграциозным движением в мире завалилась вперед и вниз — и в момент, когда полотенце все-таки закрепилось на опасно провисшей ветке, то нее донесся сдавленный возглас профессора Гольда — сильно далекий от его обыденного словарного запаса. А затем весь вес ее тела едва не вывернул ей плечевые суставы, но Сахароза почти сразу же забыла об этой боли. К сожалению, она была биологом, а не физиком; то, что ее тело остаточно потянет вперед, ей в голову не пришло — ноги и колени на всей скорости врезались в ствол дерева. Не сдержав вскрика, она все-таки отпустила полотенце раньше, чем собиралась — и кубарем полетела вниз. Очень жаль, что превратиться в ветерочек и изящно приземлиться у нее не вышло — нет, она просто рухнула, толком не успев сгруппироваться. От боли Сахароза на секунду перестала видеть; потом в голову ударил адреналин, и она, тяжело дыша и на дрожащих ногах, поднялась. Полотенце осталось в руке; с цуйхуа упали уже все закатники. Сахароза кое-как отряхнулась и похромала к калитке, на ходу поправляя очки. — Ты давно с ума сошла или только что? — было первым, что спросил у нее профессор Гольд, бледный и нервный. С непривычки услышать в его голосе столько злости заставило Сахарозу помедлить; профессор Гольд сделал глубокий вдох и тут же смягчился. — Точно идти можешь? Ничего не ушибла? — Я в порядке, — сказала Сахароза, почти не привирая, потому что столько заботы в его голосе заставило ее забыть о половине болящих мест. — Только бы… посидеть… Профессор Гольд взял ее под руку, и она вся вздоргнула — будто бы разряд прошел по телу. — Не похоже на то, что ты в порядке. Если тебе болит от прикосновения здесь, значит, у тебя могут быть поломаны ребра… — Мне точно не больно, спасибо. Вышло резче, чем она собиралась. — Это… по другой причине. Я н-не очень тактильная. Ложь была очевидна, но профессор Гольд воздержался от комментариев. Только ослабил хватку на ее плече. — Извини меня. Я больше не буду так резко это делать. Пойдем. Они молча шагали по пустынным улицам вдвоем, пока не дошли до первой попавшейся скамейки — пришлось топать аж до сквера. Там они сели, и Сахароза расслабленно откинулась на спинку. — Я сейчас схожу в аптеку. Сдержать тяжкий вздох было очень сложно. — Профессор Гольд, не стоит, говорю же. — Сахароза, то, что я здесь, показывает, что мне уже не все равно на тебя. И меньше всего мне хочется, чтобы из-за моей спонтанной авантюры ты получила проблемы со здоровьем. Я понимаю, что меня никто не просил, и поэтому… — Все хорошо, профессор Гольд. Я уверена. У него вдруг появилось очень странное выражение на лице — от него сердце болезненно сжалось. — Что-то не так? — Знаешь, может, хоть сегодня на вечер перестанешь меня так звать? Я… ладно, пускай на «вы», просто я здесь не как преподаватель, в конце концов, а как… друг. Его голос так странно дрогнул — и в этом момент Сахарозе стало почти невозможно видеть в нем фигуру себя выше, взрослее (пускай и всего на год), авторитетнее. У нее само собой вырвалось: — Хорошо, Альбедо. Секунда прошла — и ей уже обожгло щеки, потому что это имя она повторяла себе под нос, когда искала утешения множество раз. Когда смотрела в пустоту, лежа на кровати бессонными ночами. Когда собирала скелеты и понимала, что ошиблась и перепутала кости — придется все делать заново. Когда сидела в остывшей ванной, думая о том, насколько ее тело мясное и противное. Альбедо. Сладкий, красивый звук, недостойный ее рта. Но профессору Гольду понравилось — он почему-то ответ взгляд и улыбнулся. — Спасибо. И дальше они стали разговаривать обо всем сразу — вполголоса, боясь спугнуть звезды и спящие дома. Город был тих, и в этой тишине, в этом спокойствии хотелось плыть — они вскоре покинули ту несчастную скамейку и стали наворачивать круги: выйти из частного сектора к высоткам, обернуть школу, сейчас настолько безмятежную, что кажется, будто из окна вот-вот польется река из темных вод, едва-едва сдерживаемая стеклами. — Я училась здесь, — бросила Сахароза в воздух, прижимая к себе банку колы — в круглосуточном магазине Альбедо едва удалось вырвать у нее из рук энергетик. На нервах хотелось все-таки прикурить. Альбедо отпил какой-то своей любимой инадзумской газировки — вкус «молоко-мята-ежевика». Пробовав, Сахароза мягко сказала, что это не ее, а сама думала, что можно вообще купить, вылить эту бадягу и поставить банку в комнате к ценным вещам. — Многие удивляются, но я завидую, — начал он. — Я был на домашнем обучении. Не могу судить о том, как бы прошла моя учеба — у всех по-разному: для кого-то — лучшая пора в жизни, для кого-то — темнейший кошмар, — но иногда так интересно. У всех в это время происходит познание себя через других: ты впитываешь как губка чужие повадки, шутки, поведение, то, что модно и что вышло из моды — проще говоря, получаешь представление о том, каково жить в чужом обществе. А у меня к такому уникальному опыту доступа не было. Возможно, поэтому бывают… определенные проблемы с тем, чтобы понимать других. Когда он так говорил, тихо, увлеченно и о наболевшем, Сахароза чувствовала, как гниль подходит к груди и горлу. Как становится тепло — почти обжигающе — и как она сама вовлекается, как ей хочется оказаться ближе, внутри чужой кожи — и понять, что осталось потеряно между мыслями и словами, их выражающими. — Не знаю. У меня такие же проблемы, как и у вас, хотя и был этот «уникальный», — Сахароза пальцами изобразила кавычки, — опыт. И, эм, не знаю, как сказать, но мне кажется, что из-за отстуствия школы в вашей жизни вы именно такой и… удивительный. Ей удалось это сказать, пускай и запинаясь — почти невероятная история. Взгляд девать было особо некуда, поэтому Сахароза попыталась высмотреть над ёлками и пихтами, окружившими школу по параметру, хоть какие-то созвездия, о которых ей рассказывала Лайла. Вышло так себе. — Мне приятно, правда, — произнес Альбедо, наконец, и Сахароза смогла выдохнуть. — Но все-таки есть вещи, которые я, при всей своей удивительности, не смог испытать и уже не смогу. Перемены, когда творится какой-то хаос. Невкусная еда в столовой, — Сахароза не сдержала смешка. — Школьные друзья — так же наламывающие дров, как и ты, и определяющие, что тебе от людей надо, а что и нет. Первая влюбленность и первая реакция на нее же. Как это прошло все у тебя? Она впала в ступор. Долго пыталась придумать, что сказать, потому что невинный вопрос вскрыл столько ран, что падение с дерева показалось легким уколом. «Ты в меня не влюблена. Это что-то совершенно ебанутое. Я не хочу с тобой даже общаться, честно говоря». «Ты становишься только более странной. Честно говоря, желания общаться все меньше и меньше». «У меня отец умер, Сахароза, блять, какое гулять, какие книжки, ты вообще нормальная? Честное слово, хоть доля эмпатии есть?» Честность... как долго Сахароза не могла нормально реагировать на это слово. — Мои школьные друзья научили меня, что к людям нельзя сильно привязываться. Я только недавно нашла себе компанию — не в университете, чуть что. Как-то и смысла не виделось. Еда была… не очень, это правда. А реакция на влюбленность… Не влюблялась, как-то. «Я не умею любить», — вот что она хочет сказать, и это звучит так страшно, что хочется плакать. В семье ей не дали ничего, кроме как холодной поддержки; научили тому, что нужно быть тихим и пытаться ловить любое слово, любой намек — а из-за того, что Сахароза не умеет их понимать, вылилось в любую информацию, которую можно проанализировать и получить новый кусочек паззла. — Ты асексуалка? Сахароза подавилась колой и кашляет; Альбедо хотел положить ей ладонь на спину, но не решился. — Я… не ожидала… такой вопрос… — прохрипела она между вздохами. Альбедо повел плечами. — Так логично же, нет? Или я чего-то не знаю? — Просто не ожидала, и все. Мне нравились люди, но вне школы. Ей нравился одноклассник, про которого как-то само собой узнался и номер телефона, и паспорта, и почтовый индекс, и любимый вид булки. — Вот значит как. У тебя были увлечения? — Варить ворон. — Что. Альбедо так оторопел, что даже остановился; Сахароза не выдержала и рассмеялась. — Просто собираю скелеты животных. Когда кость идет на коллекцию, ее нужно разварить, чтобы отделить плоть и кожу. Увлечение с класса восьмого. — Кажется, из нас двоих удивительная здесь ты. Сахарозу бросило в краску. Они гуляли по ночному городу до самого утра, беседуя, смеясь и идя, куда ноги глядят. Сахароза так и не сказала ему, почему не ходит на пары, зато повторила себе больше, чем могла посчитать: я не люблю его. Я не люблю. Я не люблю.