О пустоте, исцелении и бело-голубом

      Белые камелии — по ханакотобе, ожидание. Зимнее ожидание. Кристаллы сахара, бесцеремонно-глупо поглощающие листовую чайную горечь, лишая её смысла. Белёсые шрамы. Ледяное молоко на пустой кухне, когда в январской, утренней, линялой темноте спросонным холодом сводит тело. Паутина потрескавшейся белой глазури на донышке цуцу-тяван. Смерть.       Белый цвет наводит на Сугуру тоску.       И всё же сейчас с ним приходится обходиться бережно. На подушечках пальцев от стылой влаги собрались морщинки, капли проложили противную дорожку от запястий до локтей, впитались в чёрные рукава — снова придётся мёрзнуть. Сугуру на вытянутых руках прокручивает несколько отобранных камелий, отвратительно белых.       На работе между пустотой и бессмысленными раздумьями он всегда выбирает второе. Первого хватает дома: на кухонных полках, в сбитом постельном белье и окнах, выходящих на затянутое небо. Это похоронный букет? Довольно пышный для покойника, но белизна будет ему к лицу. Омертвевшая нежная кожа чайного цветка, побледневшие впалые щёки. Срезанные безжизненные стебли. Сугуру, впрочем, всё равно. Его работа — складывать такие в холодильник и в композиции. Ритуальное агентство для слабых психикой.       Сугуру вздыхает, опуская цветы на пластиковую столешницу. Рядом кучка перистого аспарагуса, похожего на совсем юную ель, несуразно мягкую. Букет будет похож на зимний лес.       Холодно.       Озябшими костяшками Сугуру пролистывает онлайн-заказ ниже, чтобы найти пожелания по упаковке, утирает запястьем мокрый полупростуженный нос. Даже не ухмыляется: безвкусие клиентов перестало забавлять его в первую неделю работы. Полупрозрачная бесцветная упаковка, голубая лента. Сделать, отдать, забыть. Вернуться в квартиру. Переночевать. Вернуться в безымянный цветочный. Сделать, отдать, забыть.       Сугуру никогда не страдал романтизацией. Не питал иллюзий, устраиваясь сюда. Просто он не рассчитал, что зимой всегда хуже, чем обычно. А сейчас уже полторы недели, как настал декабрь, здесь — первый. Время и мысли стали медленнее. Рабочие часы начинались с сероватых предрассветных сумерек: они, несмотря на местный белый свет, резко напоминающий почему-то хлорку, забивались в горло густыми комьями пыли, не давая дышать. С декабрём пришли, как всегда, самые абсурдные желания.       «Хочу, чтобы у нас перестали заказывать белые цветы. Хочу, чтобы люди вообще перестали покупать цветы. Хочу чистое небо. Хочу сухие рукава на работе. Хочу, чтобы свет не резал глаза. Хочу тепла. Хочу, чтобы можно было питаться только чаем».       Хотя абсурдные желания тоже лучше пустоты. Они хорошо давят изнутри на череп под механические движения, в которых собирается зачем-то всё сознание. Всё ещё бездумно желая и, может, жалея, Сугуру старается чувствовать только руками, словно слепец. Несколько кучных звёздочек аспарагуса надрываются, когда веточки зелени протискиваются между сильных цветов. Щекочут, затерявшиеся, кожу. Без сожаления летят на кафельную плитку, оставляя на пальцах холодок и тёмные лучики. Подушечки мажут влажными следами по матовой бумаге, расчерчивая её короткими полосами, закрепляют вокруг букета атласной лентой.       Взгляд пришлось вернуть, чтобы проверить, что получилось.       И правда. Всё-таки Сугуру ухмыльнулся. Зимний лес. И совсем не безвкусный. С елями и нежными снежными шапками, с матовым туманом от неба до земли, с голубой прорехой, которой Сугуру так не хватало уже вторую зимнюю неделю. Эта прореха странно легла на сердце заплаткой.       Зима и белый цвет — это ужасно. Зато последний заказ завершён, до конца рабочего дня — полчаса, а медленный путь до квартиры отсрочит наступление домашней пустоты.       Выдох над призрачно приподнявшимися уголками рта. Вдох.       Просто надо в очередной раз это пережить. Пора привыкнуть: превозмогание — норма. Нужда. Позже пройдёт. Может, когда Сугуру проснётся и увидит на потолке мягкие голубые отсветы, потёкшие с оттаявшего неба. Может, когда съестной запах отзовётся наливающейся под языком слюной и аппетитом. Когда-нибудь, просто не сейчас.       Извлечь из сердца вымотанный холод никак, но Сугуру постарался себя обмануть, удержать «когда-нибудь» в голове. Опустил букет ножкой в ведро с водой, собрал со столешницы обрезки, протёр линялой тряпкой — всё с навязчивой лёгкостью. В смеси сумерек и плоского света его суета напоминала движения сломанной механической игрушки.       Через пятнадцать минут магазин был готов к закрытию, только туманный букет осталось убрать в холодильник: его должны забрать утром. Сугуру скинул прорезиненный фартук, раскатал рукава. Импульс скинуть с себя и кофту, когда на запястья упала мерзкая, чуть тёплая сырость на манжетах, пришлось подавлять почти физически. И вовремя. Входная дверь скрипнула.       — Здрасьте! — звонко и жизнерадостно до дёрнувшегося века. Ну да. Кто сказал, что думать о спокойствии и облегчении имеет смысл? Выдох.       — Добрый вечер, — Сугуру оборачивается, отстраняясь от реальности подальше внутрь: дежурная улыбка, участливый голос. Сделать, отдать, забыть. — Я могу вам чем-нибудь… помочь?       Сугуру, спрятанный где-то за сердцем с заплаткой из голубой ленты, задыхается от возмущения. В действительности секундно замирает. Жизнь точно насмехается над ним. Потому что напротив кусок белого цвета. Жизнь вылепила из льдистой, белоснежной, облачной ваты, которая висит над Токио полторы недели, взъерошенную макушку. Опустила её напротив цветочного практически перед закрытием и сказала: «Поставь-ка его на место».       — У меня тут заказ, — раздражение не успевает разгореться в отсыревшем теле, а перед глазами уже смартфон, любезно подсунутый прямо к лицу. Подресничные синяки в свете чересчур яркого экрана будто впитавшееся в кожу тёмное масло, попавшее ещё и в глаза. Жжёт. Сугуру щурится, моргает и немного отклоняется, чтобы разглядеть открытую страницу. Тот самый букет.       Мелькает надежда, что он действительно похоронный. Это было бы справедливо. От ехидства как будто бы слаще, но не легче. Да и стыд за такие неправильные мысли сразу обгладывает кости. Хочется поиздеваться, придумать, что заказ можно забрать только после выбранного при оформлении часа, что нужные цветы привезут только утром. Хорошо, что сил на это нет. Сугуру наклоняется за букетом, не утруждаясь промокнуть стебли, так что вода снова течёт на рукава, крупно капает на протёртую столешницу. Снова мокро, холодно.       — Вам повезло. Обычно заказы собирают день в день. Будьте внимательны в следующий раз, пожалуйста, — сухо, даже без показательного дружелюбия говорит он. Поджимает от неприязни губы, когда чужие пальцы случайно касаются его. — Карта или наличные?       — А… — недолгая тишина. — Да!       Да, значит. И молчит.       Сугуру больше не прячется внутри, он уже здесь. Весь. Уставший, бессмысленный, раздражённый. С хронической зимней бессонницей. С желудком, который привык переваривать только чайную зелёную горечь, прилипшим к позвоночнику, требовавшим хоть немного еды. Придётся всё-таки найти силы показать, как это — проводить оплату через «да». Сугуру собирает всю желчь, поднимает глаза, и…       Растаявшее поутру небо. Прореха в лесном тумане. Атласная лента. Заплатка на сердце.       Эти глаза, выглядывающие из-под стёкол очков — самое голубое, что Сугуру видел в жизни. И смотрят они так странно, оторопело. Будто и Сугуру тоже что-то «самое», что можно увидеть. Но какое? Поломанное, жалкое? Он замер. Растерялся сам, растерял колкости, которыми готов был бросаться секунду назад. Получилось только:       — Оплата картой или наличными? — и смотрит. Он ещё и самое белое всё-таки. Вылепленное из облаков. Может, вопреки этому самое красивое. Настолько, что вымотанное сознание не хочет больше работать, хочет смотреть, смотреть, смотреть. Ждать. И вот мужчина опускает лес камелий и аспарагуса (капли тоже намочили его плюшевые рукава), подходит вплотную к столешнице, отделяющей его от Сугуру.       — А как вас зовут?       Тот тут же отшатнулся, возвращая лицо. Сознание толкнулось: зима и белый цвет — это ужасно. Нарушающие границы клиенты — тоже. Ничего не изменилось, он всё ещё здесь. Память легла на загоревшееся раздражение плотным одеялом, не оставляя больше ничего.       — Никак, — отрезал выгоревшим голосом. — Карта или наличные?       — А если я угадаю? Подскажите один иероглиф! — незнакомец чуть наклоняется, пытается перетянуть на себя взгляд, но Сугуру тускнеет, вновь теряется в сером пространстве, пахнущем оглушительно цветами, ледяной водой, мокрой плиткой; в будущей пустоте не заправленной постели. Уже не смотрит и не видит.       — Мы уже закрываемся.       Не слушает и не слышит. Отвечает заготовленными фразами на звонкие просьбы, дожидается оплаты. Клиент всё-таки уходит, и в магазин возвращается глухая тишина.       Всё, что осталось после наваждения, короткая мысль: «Это было странно». И надежда на то, что это не повторится.       Но на следующий день он вернулся.