О пустоте, исцелении и бело-голубом

      Гипсофилы, розы, лилии, хризантемы, ранункулюсы. Камелии. Было, всё уже было. Недовольное пыхтение в прохладный краешек одеяла, надвинутого до самого носа. Он ведь не мог перепробовать все белые цветы, да? Точнее, не мог перепробовать за такой короткий срок. С четвёртого раза в списке находится затерявшаяся строчка — гортензия — и пальцы глухо-победно стучат по экрану. Всё равно, какая лента (голубая, атласная), всё равно, какая бумага (полупрозрачная, матовая). Забрать ровно в двадцать часов. И теперь Сатору может отойти к своему трёхчасовому сну с чувством того, что он не напрасен.       Он извернулся набок, щекой сполз на холодную часть подушки, вторую прижал к груди, а между ног поджал кусок одеяла. Вцепился в нутро своей большой одинокой постели, чтобы удержаться, на секунду стиснул до дрожи в конечностях. Потому что слишком сладко. Как пыльцеватый воздух весной, как глянцевые пузыри в греющемся сиропе, как оставшаяся на ложке после мёда тёплая шероховатость. И вся эта сладость оставалась не на языке. На чём-то другом, спрятанном, совсем не привыкшему осязать. Душе, наверное.       А ведь началось с того, что Сатору просто искал цветочный магазин. С нижайшим рейтингом из возможных.       Традиционная декабрьская токийская бизнес-конференция — она с трёхлетнего возраста у Сатору вместо предновогодней суеты. Бокалы шампанского, бесконечные тарталетки по европейской моде, диаграммы и графики, высокие чёрные кресла и умные слова. Далёкие, как пол, на который был страшно было спрыгнуть, когда зал пустел, родители уходили вместе со всеми, а няня, по отцовскому наставлению, ждала, когда он справится сам. Всегда.       В двадцать два шампанское и тарталетки остались невкусными и пошлыми. Зато на креслах Сатору сидел комфортно, словно на своём месте, сложив ногу на ногу, и все диаграммы, все графики и умные слова понимал едва ли не лучше всех собравшихся. Понимал, что не такие они и умные. И слова, и люди. И всегда есть, с чем поспорить. Но несогласие и недовольство, за упущенное детство в том числе, он выражал более изящно.       «Цветы всегда выглядят даже хуже, чем сотрудники. Ни организации нормальной, ни поставщика, ни условий хранения».       «Персонал — хамло».       «Бешеные деньги просят за эти ободранные кусты, которые они букетами называют. Заказала в подарок вслепую, жалею об испорченном празднике».       «Цветы чем-то резко химическим воняют».       — Они идеальны, — почти пропел тогда Сатору, сразу открывая страницу создания заказа.       Ему нужны были худшие букеты. Издевательские букеты траурного цвета для каждого партнёра отцовской компании. Он похоронил бы их бизнес, жестом доброй воли побаловал бы напоследок дорогим мерзким виски и помощью с оформлением заявления на банкротство. И пусть оставшаяся короткая жизнь будет как тонкие подгнившие лепестки на «ободранных кустах». Но пока только подлые презенты.       За первым из них Сатору и зашёл в безымянный цветочный прямо перед закрытием. Замёрз, почему-то казалось, что целиком его облепила морозистая сахарная крошка, какая бывает поутру на опавшей листве. Белый-белый, сам как предзнаменование последнего пути. В его случае, последнего на сегодня: забрать букет и скорее домой.       «Скорее домой»? Легко ошибаться с желаниями, когда обыкновенно получаешь всё, что хочешь.       «Скорее бы завтра». Дома Сатору нетерпеливо потряхивал ногой. Издалека вглядывался в снежную, сонную опушку камелий и какой-то мягкой ёлочной зелени, обёрнутую туманной материей и ярко-голубой лентой. Это не ободранный куст, это не куст в принципе. Это что-то сильное, что-то спрятавшееся, что-то выживающее и печально красивое. Понимание не сложилось логической цепочкой, оно засело колюче где-то в кончиках пальцев и донышках глаз ещё в магазине. Потому что то же самое относилось будто бы и к продавцу, с которым они столкнулись ненадолго руками и взглядами.       Продавец. Пока такой же безымянный, как и магазин.       «Я хочу узнать его имя и поговорить с ним».       Проведение? Нет. Прихоть? Да. Глупая? Это не так важно. Важно, что хочется. Что Сатору не хотел отдавать завтра первому гостю этот кусочек зимнего леса, хотел оставить себе в абсурдном убеждении: это случайно для него, про него, а таким не делятся. Что он решил стать на период конференции постоянным клиентом этого цветочного.       Что это всё вызывало в нём какие-то чувства.       Поэтому то, что продавец явно не настроен на общение — просто нюансы. Тем же вечером Сатору оформил на сайте второй заказ.       Продавец выглядел точно также: Сатору подглядел через покрытую разводами витрину. Закатанные рукава, мокрые бледные локти, облупленный чёрный лак на ногтях, оливковые усталые синяки. Как раз собирал букет, на этот раз из гипсофил. Вымотано и отстранённо, но методично. Спадающая прядь перечёркивала с краю лоб, словно полоса на неисправной чёрно-белой плёнке. Красиво, но по-дурацки. Но почему-то хотелось смотреть и смотреть.       Но ещё больше, конечно, хотелось поговорить. И узнать имя. Так что…       — Привет, челкастый!       Примерно с этой секунды появилось отличие: «челкастик» стал кислее себя вчерашнего.       — Здравствуйте. Ваш букет ещё не готов.       — Ничего, я подожду. Так как мне к вам обращаться?       И ещё кислее. Хорошо, что Сатору знает, как съесть кислое сладко.       И всё равно с удовольствием словно жевал едкую цедру неспелых юдзу ещё следующие дня два — правда не от того, от кого хотелось. Не от Гето. Фамилию он выведал у его сменщика, как и график. Сатору мог бы учесть его, чтобы не приходить каждый день, но ему всё ещё нужны были похоронные букеты. Сделанные не Гето, они передавали изначальный посыл гораздо лучше — такими только в душу плевать. Никак не заглядываться ими в предрассветном мраке, когда сонно слипаются глаза, а тело сливается с постелью, и даже под закрытыми веками разворачиваются бутоны.       А вот каждый рабочий день Гето — десерт. Цитрусовая карамель на юдзовой цедре. Слаще и слаще.       Сатору приходил за час до конца рабочего дня. Всегда приносил с собой два стаканчика латте (один оставлял на столешнице, будто недоверчивому зверю), запах парфюма с холодным воздухом и чистый звук. «Йо, Гето!» — и хлористый вакуум, налившийся под потолком за сутки, лопался в пыль. Гето раздражался, но просыпался, обращая себя наружу. Потому что тишины больше не было. Потому что Сатору болтал-болтал-болтал, как умел и как привык: пусто, громко, собой вымещая любую пустоту, вынуждая себя игнорировать.       А Гето почему-то слушал.       Это было заметно, когда его движения замирали, будто ломался заводной механизм «сделать-отдать-забыть». Он медлил, не перехватывая стылые капли, катящиеся к локтям, останавливая укусы ножниц на середине матовой бумаги. Сатору замечал секундные поломки, и карамель горячо и липко омывала его изнутри, покусываясь цедрой. Так было сладко, сыто, колюче, что глупая болтовня продолжала литься без остановки, почти бесконтрольно, а голубые глаза беззастенчиво возвращались к наблюдению за чужой реакцией снова и снова. Ещё, ещё. Даже когда Гето начал наконец отвечать — устало, едковато, усмешливо — ещё. Когда начал улыбаться, словно несколько нервно, и постепенно мягчать. Ещё.       Так ещё хочется, что не спится перед седьмой их встречей. По идее, последней. Конференция подошла к концу. Каждое значительное лицо Сатору уважил белым букетом, теперь оставалось лишь подарить ещё один на прощание близкому партнёру отцовской компании. Объевшиеся канапе и напившиеся шампанским лица багровели, бледнели, собирались в ком недовольных морщин, но Сатору было мало. Но не этого, как он понял сейчас, перебирая пальцами одеяло.       Мало засыпать с зимней опушкой напротив постели. Мало по нерабочим для Гето утрам наседать на его сменщика, чтобы на следующий вечер довольно понимать, что всё было пересказано Гето по телефону. Мало угадывать поджатые улыбки и проглоченные смешки.       С этой сладостью так не хочется расставаться.       «Значит, надо решить, как оставить её себе».

***

      День пролетел быстро. Время в принципе всегда летит удивительно быстро, когда тело движется на ниточках недосыпа и жжёно-карамельного кофе. Обманчиво легко, будто в паре сантиметров от промёрзшего асфальта — это обычное состояние Сатору. Токио уже как несколько часов залило серо-синей темнотой. В центре, откуда Сатору приехал, она тревожно плескалась, словно грязное море под животами рыбацких лодок, переливалась бликами сотен вывесок и небоскрёбов, беспокоилась. На окраине было не так. Именно поэтому Сатору вторую неделю выходит из такси за полчаса до конечной точки.       Он слизывает с верхней губы нежную пенку со сливочным привкусом растопленного сахара, шагает бодро и быстро. Пространство глазами поглощает щепетильно и чутко. Темнота еле плещется, обволакивает плетения проводов и сферы фонарных ламп, висящих у крыш и столбов прозрачно-жёлтыми, масляными пузырями. Подстёртая белая разметка похожа на царапанные цветочные лепестки, домики теснятся с росчерками голого кустарника, загорается за окнами свет — и всё облюбовано синим воздухом. Осмысленным, спокойным уединением, Сатору не совсем знакомым. Его уединение почти всегда вынуждено. Но ему нравится наблюдать иногда за теми, для кого оно — выбор.       Может, поэтому он не может выкинуть из головы Гето.       Он опять несёт ему кофе: костяшки розовые от холода, подушечки, придерживающие картон, онемевшие и горячие. Гето опять выбирает лучшие соцветия из всех и мёрзнет, обнимаемый сырыми рукавами, под куполом тишины и бездушно белого света. Может, это будет последняя их встреча. Может, нет — если Сатору достаточно постарается. Он знает, что, когда старается, добивается всего, что хочет. И даже больше.       И он старается, плывёт в темноте жилой улицы быстрее, чтобы добраться до перекрёстка, на котором комбини, прачечная и цветочный. И вскоре вместо привычной мутной бели в высоких витринах ещё издалека замечает затопленное темнотой ничего. Кажется, будто впервые за всё время потерялся, будто вот-вот уткнётся в незнакомые магазинчики. Но, приблизившись, находит выученную вывеску на деревянной стене, увитой плющом и островками плесени. Вблизи видит лишь собственное золотистое от фонарей отражение в стеклянной двери, пар изо рта и кофейного стаканчика. И подвешенную на скотч, кажется, бумажку. «Закрыто».       — Почему? — безответно в воздух клубочком пара, и план растворяется вместе с карамельно-кофейным выдохом. План — быть самым болтливым и самым надоедливым. Просто вновь быть при Гето, пока Сатору так чудно и сладко, непонятно и хочется ещё. Он хмурится и приподнимает очки, лбом прижимается к двери. Задерживает дыхание, чтобы посмотреть внимательно сквозь собственное отражение и не выбелить выдохами стекло. Ни цветов и обрезков бумаги на столешнице, ни ведра с букетом на полу. Ни Гето.       Сатору, прильнувший к стеклу, не дышащий, смотрится как дурак и чувствует себя дураком. Потому что под привычным чувством «я всегда добиваюсь, чего хочу» что-то жалко скребёт. Мешается. Обычно решительность вспыхивала в нём молнией, но сейчас её лепило чем-то тяжёлым к рёбрам, к сердцу, также неприятно, как ледяное пятно, оставшееся онемением на лбу. Кусая край своего опустевшего стаканчика, пачкая полуслучайными постукиваниями переносицу в пенке, Сатору проверяет телефон.       20:00. 24 декабря. Ему почему-то не нравится это число, но всё правильно. До закрытия ещё час. И сегодня точно работает Гето.       — Не пришёл? — снова говорит сам с собой, избавляясь от пустого стаканчика и от растерянности глотая уже чужой кофе, такой же сладкий, такой же жжённый, совсем-совсем не правильно карамельный, не так, как ему было нужно — ни грамма кусачей-колючей цедры. Не пришёл? Не дошёл? Ушёл раньше?       Ушёл на перерыв?       А вдруг. Сатору вновь практически уткнулся в дверь, но теперь чтобы рассмотреть бумажку. На ней в самом углу, мелко-мелко, бледным простым карандашом был написан номер и имя. Сменщик. Не прошло и минуты, как бесстыдно громкий голос колыхнул темноту на пустом перекрёстке.       — Вулка-а-анчик, как жизнь?       — Да ты охуел сюда звонить!       — Магазин закрыт, куда ещё? Меня ждут мои гортензии…       Пара минут односторонне агрессивного разговора, бесчестная сделка: «Я перестану приходить в твою смену» — когда Сатору и так утратил в этом нужду.       И вот. Номер Гето у него в заметках. Сатору смотрит на телефон, на свои красно-белые от холода пальцы и безликие цифры, за которыми пряталась где-то полюбившаяся сладость. Странно. Как будто бы он должен был раньше узнать его имя, а не номер. Он смешливо-нервно фыркает, и «копировать-вставить» кажется ему до глупости невозможным. Сатору уже не по-недосыпному лёгкий в паре сантиметров от асфальта. Пол-литра кофе тянут его к земле, и он слушается, медленно оседая, спиной опираясь на дверь. Дурак дураком: сидит у закрытого цветочного в скучившейся плюшевой куртке, колени торчат вверх, двумя руками держит телефон напротив лица. Меньше всего на свете он сейчас был похож на собранного молодого мужчину, деловито скучающего на бизнес-конференции, каким он был несколько часов назад.       Как реализовать многообещающую технологию производства, не отступая от эффективной старой и избегая риски? А может, как не опозориться первым же дистанционным приветствием?       Сатору дуется, перебирает варианты и сцеловывает с открытого края стакана, тоже опустевшего, остатки пенки, чтобы отвлечься от этого липкого, сводящего, снедающего, которое после разговора с Джого стало лишь сильнее. Водит голубыми глазами по испещрённому проводами и рваньём облаков небу над крышами, слышит, как мимо шаркает, наверное, какой-то старичок. Отвлечься не получается.       Не нравится ему это чувство, Ками, как не нравится.       — Ладно, — он резко выдыхает. Когда марля прилипает к сукровице, он бескомпромиссно её отрывает. Хотя так делать, конечно, нельзя, и всё же… Не давая себе больше подумать, он вставляет номер в звонок и нажимает на вызов. И всё. — Бля-я-я… — И как всегда закровоточило по новой.       Гудок низко и мерзко-щекотно тянул рядом с ухом, сердце отлепилось от рёбер и начало биться о горло. Сатору чувствует только слухом: гудки, неровный перестук, застрявшее дыхание. И… шарканье?       — Милок…       — Да мать мою, блять! — от неожиданности всего передёрнуло, очки стукнулись о переносицу, когда он вздёрнул голову. Бабушка, худая, тоненькая, словно цветочек звездчатки, склонилась над ним и даже не вздрогнула. Последовал робкий звон нескольких йен, опущенных старческой рукой в стаканчик недалеко от бедра. Чего?       — Ты только на улице не ночуй сегодня, ладно? Холодно будет…       Чего???       — Бабуль!!! — почти взвыл Сатору, прорываясь сквозь заклокотавший в горле хохот. — Я не бомжую! Заберите деньги! — телефон пришлось оставить, чтобы вытряхнуть из стаканчика монеты и вложить их обратно в прохладную бабушкину ладонь, покрепче сжав пальцы. В звоне, липковатом от разводов кофе и карамели, утонуло едва слышимое рядом правильно-карамельное «алло?». — Я жду кое-кого.       — А?       — Жду кое-кого!       — Не слышу…       — Да что же… Я! Жду! Друга!!!       Добросердечная отвергнутая старушка поплелась дальше, не зная, куда теперь деть перепачканные йены, а Сатору несколько раз чуть не задохнулся от смеха. Хохот стряхнул с нутра и марлю, и сукровицу и заросившуюся кровь, стало легко, как на шелковистых, скользких волнах сна под засыпающим телом. И даже когда Сатору поднял телефон и увидел на нём уже как несколько секунд идущий звонок, это не изменилось. Он только выдохнул белёсое облачко, растянул губы в улыбке и стукнулся слегка затылком о дверь. Хотя пальцы чуть дрогнули.       — Ты там не умер? — спросил всё также бессовестно громко, чисто и звучно: хлористому вакууму в цветочном за спиной стало страшно.       — Как видишь, — голос через километры бархатный и грустный, как кошачье, болеющее, усталое мурлыканье. Сатору зачарованно видит, как движутся светлые сухие губы, как вечерняя декабрьская тень впитывается в синяки. На языке призрачно пляшут, покалывая, капельки сахарного юдзу. — Зато ты, слышу, бомжуешь, — вздох. — Где взял номер?       — У Джого.       — Убью его, — брякает раздражение бессильное и пустое, словно иссохшие полые стебли, остающиеся всегда от самых красивых букетов.       — Ага. А ещё он сказал, что ты периодически так пропадаешь.       Оно. Это оно пыталось стянуть в бесформенный, жалкий, болючий комок рёбра и сердце. Сатору вытянул его из себя откровением и встретил в ответ тишину. Она не была похожа на ту, что наливалась обычно в безымянном цветочном. Сатору вслушивался. На той стороне — шорох микрофона о неприятно тёплую подушку, закрытые окна, растерявшиеся слова. На этой — отголоски ветра, надрывающего сверху серую облачную вату, постукивание дверного замка, когда Сатору елозил в попытках согреться.       Тишина голая, грустная, загнанная. Сатору, поддавшись ей, впервые за знакомство решил быть тише.       — Гето, всё хорошо?       Как-то само получилось. И слова, и тон. Наконец следом Сатору услышал вдох, и время аккуратно, по капелькам, таким же юдзовым, вязким, глубоко-янтарным потекло вновь.       — Всё в порядке. Я просто часто заболеваю, — уже не так пусто, кажется. Слова отыскались, окна приоткрыли на проветривание сладким зимним духом, подушку перевернули на холодную, свежую сторону. Даже если ненадолго, даже если это очень временное решение.       — Это потому что до этого я не приносил кофе в ваш дубак, — Сатору наиграно цокнул, прижимая телефон щекой к плечу, пряча розовые-розовые, ничего не чувствующие руки у себя на животе под застёжкой куртки. Он улыбался.       — Так я всё равно его не пью…       — Так поэтому и заболел. Ты в следующий раз обязательно выпей.       И не так важно, что конференция закончилась, что холодную, зимнюю, белую месть в тумане, с голубым бантом подавать больше некому. Сатору резко потерял необходимость искать поводы для того, чтобы тащиться сюда через весь Токио с двумя исходящими ароматным паром стаканчиками. Только вот следующая неделя целиком занята делами компании и семьи. И Новый Год дальше…       — Правда я не смогу на неделе заглядывать, — пришлось с неудовольствием выдавить.       — И хорошо. Ты окупаешь расходы этой дыры, моё начальство скоро поверит в себя.       — Да? Ну, скоро я вас озолочу.       — Я внесу тебя в чёрный список до этого.       — Только если не на телефоне, а так ладно. Запишешь меня? Годжо…       — Сатору. Запишу, может быть.       — М!       Лицо у Сатору розовое, почти как замёрзшие кисти. Только вот ему горячо-горячо, будто от пузырчатого клюквенного морса в раскалённой кастрюле. Он заморгал инеевыми ресницами, поджимая губы, пока хриплое мурлыканье на слоге его имени вибрировало воспоминанием где-то на кончике уха. Вот бы эту дрожь ещё и ещё. Она даже слаще, чем юдзовая карамель.       — Чего? — выдернул из ощущений всё тот же голос. Сатору не успел ответить, не успел даже придумать, что ответить, как ойкнул, когда его коротко и леденисто поцеловали в розовеющий нос. Он снова запрокинул голову, звучно ударился о стекло и замер, на этот раз от восторга почти детского. Ветер нёс не только облачную вату.       — Снег пошёл!