Ремарки

IV

      Судя по еле слышным шорохам, Шастун не спит, как и Арсений. Наверняка переворачивает вверх дном всю квартиру в поисках компромата, роется в столе, на полках и внутри кухонных шкафчиков. Будь Арсений хоть на капельку менее измучен, он бы тут же от таких мыслей подскочил и учинил скандал, но сил остаётся ровно на то, чтобы мимолётом подумать об этом, проваливаясь в сон.              Ему снится, как Антон листает его заметки в ежедневнике и находит все планы по рецензиям, смеётся над блок-схемами, карандашными рисунками и пометками, а потом по телефону высмеивает его с Шемистоуном. Когда Арс открывает глаза, пропотевший от температуры, в мокрой постели, он думает, что уже наступило утро, а потом смотрит на экран телефона и понимает, что его дремота и получаса не длилась.              Ужасное чувство. Тело горит, голова тяжёлая, а ощущение, что за тобой подсматривают, пусть и из-за закрытой двери, совсем не помогает расслабиться. И чего Шастун не уходит? Зачем сидит? Перед кем выслуживается?              Вполне вероятно, что в нём засел план козырять в издательстве тем, что он, с присущей управляющему готовностью, помогает каждому сотруднику адресно. И от этого Арсу одновременно и тошно, и приятно. Как бы ни хотелось, но он признаётся, что с живым человеком за стеной сложнее пуститься в самобичевание и сетовать на конец света.              Живот болит ужасно, да и в туалет уже приспичило, но попытка аккуратно встать проваливается с треском — он задевает локтем книги на прикроватной тумбочке, и они с грохотом разлетаются по полу.              Тут же раздаётся стук в дверь.              — Ты там живой?              Голос бодрый, и Арс даже немного завидует. Он в ответ может только промычать, так и не встав с постели.              Антон входит в спальню и протестует:              — Нет, так не пойдёт. Подъём!              — Какой подъём, Шастун. Я умру сейчас.              — Размечтался. Вставай. Температуру померяем.              Попов ненавидит так много внимания к себе. Точнее, не то, что ненавидит: он читает много книг, где персонажи-девушки тают в руках волевых и заботливых мужчин, а потом эти самые мужчины трахают их с приказами в духе псевдомазохизма. Не то чтобы, по мнению Арсения, это не было логично, просто он не ощущает себя в полной мере персонажем такой книги. А забота не из чувств его пугает. От мамы, например, в детстве, это принималось нормой, но взрослый и самостоятельный Арсений вполне способен вставить градусник себе подмышку. Или в задницу. Или ещё куда.              — Ты хочешь, чтобы я снял штаны, признай.              — Заманчиво, тыковка, но, к твоему сожалению, не все предметы медицинского назначения стоит туда пихать, когда есть более простая альтернатива. Если сильно настаиваешь, я сгоняю в аптеку на угол и притащу тебе здоровенных размеров клизму.              — Очень смешно.              — Шире рот, Рэмбо. И давай без шуток, что ты это уже слышал.              Вопреки внутреннему негодованию, которое сильно отпечаталось складкой на лице Арсения, он послушно держит градусник. Внезапно в голову молнией ударяет озарение:              — Ты у меня в спальне… — он осматривает комнату, словно пытается увидеть её глазами чужого человека, а затем на себя. — Ты у меня в спальне, а на мне пончик-повар…              — Весьма аутентично, но не надо разговаривать. Хотя, конечно, понимаю, что тебе это трудно. Давай посмотрим.              Даже сам Арс, далёкий от врачевания, понимает, что для определения температуры ещё рано — градусник не пропищал второй раз, но по выражению лица Антона понимает, что это уже и не важно: цифра выше тридцати девяти.              — Как-то совершенно не радостно, пончик-повар, — говорит Шастун.              — Пончик-повар, когда грустный, ест сам себя, — отвечает Арсений поникшим голосом.              И тут Антон смеётся. Резко, но не слишком громко, чтобы, видимо, не нарушить покой домашней больничной палаты. Но всё же смеётся, и это открытие настолько шокирует Арсения, что он открывает рот.              — Хочешь ещё градусник? — спрашивает Шастун.              — Ты смеёшься! Я думал, у вашего вида такого нет.              — Это галлюцинации. Ты бредишь от температуры, я совсем никогда-никогда не улыбаюсь, не смеюсь и, по секрету говоря, даже не дышу, — постепенно переходя на шёпот, отвечает Антон.              Какими-то пятнами и вспышками перед Арсением маячит нечто похожее на Шастуна ещё какое-то время. Комната от усталости и тяжести конечностей становится ощутимо более поглощающей, и Арс решает ей подчиниться. Ему кажется, что он под наркозом, такая мутная полунаркотическая лёгкость, за которой прячется нечто болючее. Зато сейчас, на несколько минуток, он может расслабиться и ни о чём не думать. Снова проваливается в сон.              Глаза открывает и видит ровно ту же картину: темно, сваленное в ногах второе одеяло, свет из гостиной и открытая дверь. Он поворачивает голову и осознаёт, что ещё не отошёл от температуры, потому что рассматривает перед собой уже не только Шастуна, а ещё какого-то невысокого брюнета с серьёзным лицом и бородой с проседью. Он кажется старше Антона лет на десять, выглядит гораздо приятнее коллеги, хотя и слишком сурово для человека, оказавшегося в чужой квартире.              Арсений готов спорить, что если ещё раз отключится, то количество посторонних будет расти с геометрической прогрессией до тех пор, пока всё помещение не заполнится кем-то с улицы, и они по итогу его выгонят из жилища к чертям собачьим.              — Вас двое, — констатирует Арсений в надежде, что Антон его разубедит, и наваждение спадёт. — Вам бы на ковчег.              С другой стороны, если всё же это глюки от высокой температуры или вовсе продолжение сна, значит, Арсу по-прежнему хреново. Либо чужак, либо приходы.              Мужчины перед ним обеспокоенно переглядываются, и невысокий друг Шастуна говорит:              — Арсений, как вы оцениваете своё самочувствие? Я врач.              — Если честно, не очень. По шкале от шавермы до премиальной Мишленовской еды я скорее прокисшее молоко.              — Правильно говорить шаурма, — вставляет Антон. — Или кебаб.              Дима смотрит на него убийственным взглядом, Арсению нравится. Такие люди нужны под боком. Пожав плечами, Антон добавляет:              — Было тридцать девять и четыре. Колбасит.              — Позвольте, я посмотрю.              Врач приближается, присаживается на постель, и Арсению не без труда приходится сесть, чтобы тот мог прощупать гланды. Всё тело ноет, но бок просто адски горит. Если можно было бы отрубиться и проваляться ещё какое-то время, Попов даже не выбирал бы альтернативы.              Погано чувствуется и от присутствия этих двоих. Нет, Арсений стыдит себя, стыдит по-настоящему, ведь помогать ему больше никто не кинется, нет у него таких друзей в этом городе. Об Алексе думать не хочется, потому что Арсений подозревает, что, окажись он на месте Шастуна, перебил бы все сувениры в квартире Арса, и сам убился бы о дверной косяк. Не то, чтобы Арсений его внутри мыслительного процесса открыто критикует, но и совершенно не располагает идеей, как принимать от него заботу в такой мере, чтобы сохранить обе жизни и здоровье в целости.              Неловкость. И дурацкий пончик-повар. Число его зрителей стремительно растёт. Взгляд падает на кардиган врача.              — Ой, какой же красивый, — ляпает Попов быстрее, чем соображает, что произносит вслух.              Врач лишь скромно улыбается, благодарит, а потом добавляет:              — А у нас в семье всегда говорят, что Антон — наш главный модник.              — Что?              Арсений готов поклясться, что двух Шастунов в комнате не мог представить и в худших раскладах. Сколько же их? И почему они такие разные? А что, если, говоря «в семье», он имел в виду, что это его партнёр?.. Он что, приволок парня или мужа? К Арсению домой?              — Мы с Димой — сводные братья, — тихо бормочет Шастун, и от этих слов Попов чувствует облегчение.              — Мама с отцом развелись, когда мне не было и трёх лет, а позже появился новый и совершенно великолепный брат, — с улыбкой и какой-то пока не понятной хитростью говорит Дима.              Этим объясняется внешнее абсолютное несходство и, скорее всего, различие характеров. Отчего-то Арсений уверен, что Дима по всем моральным качествам мудрее Шастуна.              — У вас, наверно, руки так и чесались навалять ему? Я уверен, он был несносным ребёнком.              Дима смеётся и, обращаясь к Антону, говорит:              — Боевой характер у твоего коллеги, как вы ещё не поубивали друг друга?              — Не то слово! — отвечает Шастун.              — Вы тоже русский, выходит? Не заметил акцента, — беспардонно говорит Арсений, но Дима лишь по-доброму кивает.              — Наши родители познакомились и поженились в России, так что да.              — Понятно, — протягивает Арсений, не зная, что ещё сказать.              Он не до конца отошёл от присутствия сразу двух посторонних в квартире, от жары, от дремоты, и потому решает перенести допросы касательно родословной на более благоприятное время.              — Расскажите о нём что-то самое-самое позорное. Как он писался в кошачий лоток. Или как съел сэндвич с песком. Вы же много чего знаете, а мне просто необходимо это использовать.              — Разумеется. Мой брат в детстве наряжался в собачку, знаете, такую, вроде йоркширского терьера, и просил беспрестанно маму выгуливать его, ошейничек со стразами, накладки на ногти розовые.              — Господи, это лучший день в моей жизни.              — Я был совсем мелким!              — Ему было почти семь! Я стеснялся привести домой девушку, клянусь, потому что не знал, как ей тогда объяснить, почему в прихожей брат наглаживает поводок!              Арсений от души смеётся и не может поверить, что это происходит в компании Антона и его брата.              — Так, пора и честь знать, братец, — Шастун насильно выпихивает Диму из спальни, а тот, не переставая скалиться, поспешно прощается с Арсением.              Как такое случается, что два человека в семье настолько разные, Арсений не знает, но ему от всей души приятна их компания. Даже несмотря на присутствие Шастуна в его квартире уже более двух часов.              Арсению дурно. Усталость снова подкатывает, но на этот раз хотя бы без тошноты. Он укладывается обратно на подушку, рассматривает совершенно не живописный потолок и через приоткрытую дверь слышит, как разговаривают Антон и Дима.              — Ты правильно сделал, что позвонил мне. Нехило его накрыло.              Тишина. Или Арсений снова отключается.              — Да ладно, это не сарказм. Я серьёзно. Сейчас напишу ему всё, что нужно, а ты сгоняешь.              Тишина.              — А ты когда на приглашение ответишь? Надо знать количество гостей.              Арс начинает прислушиваться старательнее — речь явно о чём-то личном.              — Да… — отвечает Шастун. — Просто на работе такой завал, я сейчас полностью в подготовке самопрезентации, да и квартал начинается новый, сам понимаешь.              — Слушай, я понимаю, но это моя свадьба, — говорит Дима вкрадчиво, — если у тебя нет пары, приводи его. Мне кажется, даже по-дружески, он станет тебе хорошим помощником, чтобы пережить весь ужас.              — Ещё этого нам не хватало. Я не буду впутывать в наши семейные драмы чужих людей. И как я его представлю? Коллега с работы Арсений? Все будут с парой, а я с мужиком.              — Коллега отца Винсент приедет с мужем, Шаст. Ты в каком году застрял?              — Я о том и говорю. Если я приеду с ним, как с другом, нам никто в жизни не поверит, потому что через пять минут наедине или тем более сидя рядом за столом мы поубиваем друг друга. А врать и представлять его как спутника это вообще цирк, ты чего.              Тишина. Затянувшаяся. Последнее, что доносится до слуха Арсения, — просьба Димы пить больше жидкости.              Дверь скрипит и раскрывается, и Арсений чуть было не подскакивает от неожиданности. Антон подходит к постели и протягивает кружку чая.              — Пей. Полезно.              Какой-то он хмурый, и Арсению его немного жаль. Неужели он в самом деле пропустит свадьбу брата, с которым они так близки, из-за того, что у него нет пары? Чушь какая. Наоборот же, на свадьбу приходят холостые и бесноватые, чтобы из толпы дамочек, рвущихся за букетом, выбрать самую отчаявшуюся. Такую, которая отпихивает маленькую девочку, чтобы ухватиться за потрёпанные цветы.              Арсений пытается забрать из рук кружку, но Антон держит её мёртвой хваткой.              — Эй, я сам могу держать, мне не семь, и я не прошу меня выгулять.              — Очень смешно и своевременно. Ты уже два стакана разбил, так что не выпендривайся.              О как. Лишь бы не сувенирные кружки, Арсений особенно любит ту, в форме чайничка.              — Мне мама давала тонну клубничного сока и мёда, когда я болел в детстве, — вдруг откровенничает Арсений. — А тебе что?              Он не знает, зачем спрашивает, но хочется узнать такую мелочь даже сильнее, чем сделать онлайн-заказ на ошейник со стразами. А ещё Попов подумывает повесить в их кабинете свисток, отпугивающий собак. Вдруг на Шастуне сработает.              — Нашей маме некогда было носиться со мной и Димкой. Она сутками лечила, да и сейчас лечит других людей. Если ты не умрёшь в течение ближайшего часа, значит, ты не болен. Мы с братом довольно самостоятельны в этом плане.              — У вас вся семья — врачи?              — Да. Хирурги. Так они и познакомились. И по этой же причине ушёл из семьи и Димкин родной отец: не выдержал графика матери. А я вот чуть свернул не на общую тропу.              Арсений молчит. Спроси он себя сутки назад: был бы он счастлив, если бы Шастун пошёл по стопам семейного дела и свалил к чёрту в медицину, ответ был бы однозначно утвердительным. Сейчас же он колеблется. Ему странно представлять офис без этого напыщенного индюка, вечно стремящегося что-то доказать окружающим о собственной важности.              — Ты максимум похож на теледоктора, но никак не на кропотливого хирурга.              — Вот уж спасибо! Кажется, у кого-то снова температура зашкаливает, раз пошли такие плоские шутки, да, тыковка?              — Прекрати меня так называть!              — Ну уж нет! Наблюдать за тем, как ты притворно злишься на это — моё любимое развлечение.              — Всё, лишь бы позабавиться за мой счёт? Стоп, что это?              Арсений осматривает Антона и не может поверить своим глазам.              — Ты надел рубашку нового цвета? Ты сам, часом, не болен?              — Достал из машины, потому что воротник той ты успешно заблевал, если помнишь. Как и куртку.              — О… Что ж. Причина веская.              Помолчав, он добавляет:              — Серая, белая, нежно-голубая, в клетку, темно-синяя…              Шастун оборачивается к нему.              — Не понял?..              — Твои рубашки. Всегда в одном и том же порядке.              — Выходит, я и впрямь предсказуем?              — Однажды ты меня удивил, Шастун.              — Это когда?              Арсений взвешивает все «за» и «против», прежде чем ответить крайне смело. Если что, потом всё это спишет на помутнение рассудка.              — Тогда. В лифте.              Шастун краснеет. В свете настольной лампы слабо видно, но Арсений чётко различает эти лёгкие пятна на щеках.              — Чем именно удивил?              — Тем… что мне очень понравилось.

***

      Хотелось бы наутро не помнить и половины вчерашних слов, которые Арсений выпаливал на каком-то подстёгивавшем адреналине. Как будто решил поиграть в игру без сохранения, а потом случайно переписал весь слот. Как будто редактировал файл с изначально нормальной рукописью и по ошибке заменил.              Он просыпается и помнит, что наболтал накануне.              Помнит, как заговорил про лифт, как после этого Шастун долго молчал, рассматривая его помятое и наверняка непривлекательное из-за болезни лицо, как после этого Арсений зачем-то сказал, что ему нравится ещё и его взгляд. Да, Святая Дева Мария, какая муха его укусила и в какую часть тела, что он позволил себе так разоткровенничаться?              До вчерашнего вечера Арсений и не думал об этом всерьёз. То есть, он и сейчас признаёт, что Шастун объективно хорош собой. Но манекенщики все такие — красивые и холодные, как мрамор музеев. И такие же скользкие. Эта метафора — единственное достижение Арсения за прошедшие двадцать четыре часа, если не считать рубашку, на которую его стошнило. Плюс один в копилку вредностей.              Арсений помнит, как Шастун слегка похлопал его после этого по плечу, будто Попов произнёс не что-то откровенно-личное, а сообщил, что любимая команда прошла отборочный турнир. В Антоне если и существует какой-то зачаток эмпатии, то точно полудохлый, как корка лимона.              Арс накидывает любимый халат после душа, проходит в гостиную и замирает. Почему у него дома так чисто? Может, он вовсе не дома?              От грохота кружки он подскакивает.              — Твою мать! Шастун? Что ты тут делаешь?              Антон полощет кружку, вытирает её и разворачивается с таким видом, словно это Арс проник в его дом.              — Ты что, убрался у меня в квартире?              — Нет, я всё сжёг подчистую, и, пока ты спал, построил заново, иначе такой срач было не разгрести. Это мне клевер твой удачу принёс, чтобы я успел к твоему пробуждению.              — Ты рехнулся? — почти кричит Арсений.              Он с ужасом оглядывает все поверхности, потому что в таком идеальном состоянии они не были с тех пор, как Попов нашёл работу. Его редкие попытки навести глянец всегда заканчивались срочным заданием или новой книжкой, которая клала болт на планы завершить уборку. А сейчас всё на своих местах, всё сияет, даже коврики чистые. И Арсений даже предположить не может, какую цену ему придётся заплатить за такую услугу.              — Не похоже это на «спасибо», — замечает Шастун.              Арсений одёргивает себя. Это в самом деле сумасшедший поступок.              — Нет-нет, спасибо. Просто я, знаешь, не сильно жалую запахи чистящих средств, наверно, это у меня из-за аллергии. Бывает, понимаешь, такая едкая, я чихаю сразу…              — А от пыли не чихаешь?              — Ну, брось, не столько её было, чтобы чихать.              — Я вызывал спасателей, чтобы откопаться! — смеётся Антон.              — Ну хватит! — улыбается Арс и уже тише добавляет: — Спасибо, правда. За всё.              Антон кончиками пальцев проводит по кайме кружки, той самой, в форме домика, которую только что собственноручно вымыл, подходит к стулу, подбирает с него куртку и, попрощавшись, уходит.              Так просто. Словно он наёмный сотрудник, закончивший смену. Может, Арсений точно не знает, для Антона эта ночь и была чем-то вроде смены на вахте доброты. Опять же, такие эпитеты, как «эта ночь» в голове звучат гораздо сильнее и эмоциональнее, потому что слышатся так, словно есть подтекст. А его совершенно нет, только период времени, в течение которого один коллега пребывал в квартире другого. Ни притязаний, ни прикосновений, один факт тошноты на одежду, два факта разбитой посуды, приятное знакомство с родственником и несколько часов сна в разных комнатах. И пончик-повар.              Никакой этой ночи, просто добрый поступок от человека, воспитанного врачами. И шквал лишней откровенности, в которой (Арсений пока не разобрался), возможно, и правды-то не было. Просто температурный бред: очаровался в отсутствие иных видов перед глазами.              Очаровался.              Придётся сегодня провести выходной в положении лёжа и думать над своим поведением.

***

             В понедельник утром Арсений чувствует себя существенно лучше. Пока собирается на работу, проговаривает в голове основные планы касательно нового автора, потому что встреча с Альмой будет в первой половине дня. Думает о том, какой кофе сегодня взять в кафетерии, стоит ли отказаться от сахара и нет ли в его гардеробе чего-то подходящего под блестящие джинсы: он как раз видел вчера такие у Тома Тейлора и жуть как захотел прикупить.              В его рабочий настрой не встревают ни спешащие люди, ни сигналящие машины, он полностью готов к новой неделе и собран.              Палкой в колесе, заставившей чуть ли не споткнуться при выходе из лифта, на этаже оказывается Алекс. Стоит ступить, и его голос уже слышится по всему коридору. Что он тут делает, если с этой недели считается уволенным, Арсений не понимает, только переваривает:              — А ты знаешь, что Арктика и Антарктика так называются из-за наличия или отсутствия медведей? А ромашки вообще везде растут, кроме Антарктики? Я не знал до сегодня… — и Алекс прерывается, потому что замечает Арсения.              Всё нутро кричит Арсу, что он не должен удирать от парня, которого счёл симпатичным и интересным, достойным, чтобы провести ещё парочку свиданий. Но ноги так упорно хотят пронести тело мимо как можно скорее, чтобы избежать неловкости, и Арс сам не понимает, почему.              Алекс волочит огромный букет ромашек. Мелких-мелких, отличный вышел бы принт для рубашки, но принести такой на работу стоит милой девчушке-секретарю, но никак не деловому мужчине возраста Арсения. Промах ли это на счёту Алекса, Арс не решил, но стыд, от которого он изрядно устаёт рядом с Шульгисом, снова стучится в окошко.              — Арс! Погоди!              — Привет! А ты чего тут? — Арсений даже не старается быть милым и приветливым, хотя, учитывая, что планировал продолжить общение, мог бы и натянуть подобие улыбки.              — Вот цветы принёс.              — Цветы. Снова. Мило.              Арсений принимает букет и одновременно начинает себя ненавидеть. Он не считает себя лицемером, ведь общаться с Алексом всегда было забавно. Из него выходит хорошая компания на прогулке, на ланче, и даже лёгкий флирт в свою сторону никогда не сводил Попова с ума до такого разгорающегося бешенства, как сейчас. Да, формат, очевидно, сменился, раз Арсений дал тогда понять, что можно пообщаться и вне работы. Однако такие открытые ухаживания принимать не хочется. Видеть Алекса снова здесь не хочется. Отвечать ему застенчиво и игриво не хочется. Хочется только латте и тишины.              Пожалуй, усталость, думает Арсений, стоя в коридоре перед Алексом с пышным букетом. Да, однозначно, потому что Арс — добрый и располагающий, он всегда готов пообщаться, просто, видимо, после болезни не отошёл настолько, чтобы сразу погружаться в сближение отношений между ними.              — Как ты себя чувствуешь?              — Словно блевал все выходные.              Алекс немного морщится, сочувственно и слегка брезгливо, но на то и был расчёт, однако вмиг собирается и отвечает:              — Любопытный факт про рвоту: считается, что звук рвоты вызывает отвращение у окружающих, чтобы предупредить их о наличии поблизости токсина или больного субъекта. Потому тошнить после того, как кого-то стошнило, вполне нормально.              Арсений готов провалиться под землю и уже чувствует, как по горлу поднимается ком.              — Как продуманно.              Алекс, не умолкая, плетётся следом до самого кабинета и успевает поведать не только Арсению, но и всему офису на полной громкости о растениях, природе, собственных курьёзных случаях и моде на валенки.              Увидев через стекло, что Антон уже на месте, Попов внутренне призывает всех богов смилостивиться и спровадить Алекса, чтобы ему не приспичило войти следом в кабинет, но боги отворачиваются, намекая, мол, сам приручаешь, сам и в ответе. Стыд Арсения — дело рук самого Арсения.              — И на том переулке, кроме перегноя, волонтеры рассыпали свежие пласты газона, другие тут же мешки вывозили. Крутое было лето, правда. Жаль, что наш корпус прикрыли. Там вообще-то руководитель всё растащил. Денег много же передавали. А я потом вообще про них забыл. Не важно. Эй, Эш, как сам? — кричит он уже Шастуну.              Антон даже не поворачивается в их сторону.              Алекс, не обратив на этот грубый жест внимания, снова разворачивается к Арсению.              — Может, вечером перекусим? После работы? Я расскажу тебе ещё полсотни историй про разные поездки и всякое такое?              — Может… Хуже же не станет. От еды. Правда?              — Если тебя ещё раз стошнит, я знаю, что делать.              — Замечательно…              — Ваши диалоги похожи на ваши же книги, — вклинивается Шастун, и Арсений вскипает.              Он не виноват, что ему тоже приходится слышать то же, что и остальному зданию.              — О, мэн! Ты как, крепыш, уже позавтракал?              Шастун пальцем тычет в сторону Алекса и твёрдо произносит:              — Ты здесь уже не работаешь, так что перестань меня об этом спрашивать.              — Да, — отвечает Алекс. — Я теперь — вольная птица. Но заскочил с утра проведать своего Арса, — он закидывает руку на плечи Попова, и Арсений ощущает себя ещё более странно, чем тогда на приёме у уролога, когда ему ощупывали яички, а он случайно не сдержался и попросил оттянуть сильнее. — Арса-барса. Арсика — фаната Бенфико. Арсения, витающего в парках города осеннего.              Нет, Арсений готов обойти всех урологов города и попросить их больнее сжать его хозяйство, лишь бы не выслушивать то, что произносит Шульгис.              — А… Похоже, что не витающий, — вдруг осекается Алекс, и Арсений следует глазами за его, чтобы понять, что он рассмотрел такого.              На столе Арсения лежит букет алых роз.       Тех же самых, бархатных, которые он так горячо любит из-за сладкого запаха и шаблона, что дорогим мужчинам положены классические цветы. Под букетом — большой лист бумаги, из дверей не видно, что написано на нём, рядом — баночка сока. Судя по цвету, Арс бьётся об заклад, что это клубника. Клубничный сок.              Арсений теряется в словах и мыслях. Он не знает, как броситься на утешение Алексу, ведь ему его в самом деле немного жаль, но при этом не понимает, как же не заорать от шока.              Спасает Альма, которая проходит мимо, здоровается и просит зайти к ней. Пользуясь заминкой, Алекс наклоняется, целует Арсения при Шастуне в щеку и после: «Увидимся» убегает.              Арсению плевать даже на это. Мало ли, может, они не парочка геев, а просто поклонники французских традиций с поцелуями в щёку. Куда больше беспокоит записка под букетом. На ней всего одно слово: «Тыковке».              — Так те розы были от тебя?              Попов припоминает, как хвастался доставкой от Алекса, как рассуждал тут о джентльменах, как провоцировал, и оседает. Розы были от Антона.              Ответа нет: Шастун просто молчит, затем отвечает на звонок и пулей вылетает из кабинета. Спустя мгновение его макушка возвращается, заглядывает в кабинет и говорит даже без намёка на дружелюбие:              — Рад, что тебе лучше.              Сухой, деловой тон, предназначенный для того, кто сильно проебался.