Имеющий глаза - да увидит

На ложе моем ночью искала я того,

которого любит душа моя,

искала его и не нашла его.

Встану же я, пойду по городу,

по улицам и площадям,

и буду искать того,

которого любит душа моя;

искала я его и не нашла его.

Встретили меня стражи,

обходящие город:

"не видали ли вы того,

которого любит душа моя?"

Но едва я отошла от них,

как нашла того,

которого любит душа моя,

ухватилась за него,

и не отпустила его...

(Соломон "Песнь Песней")

Эпилог. Часть первая. (????!Шэнь Цзю)

      Продираться ночью сквозь лес в поисках твари, разрывающей на части юношей из близлежащей деревни — в сумерках, под противным холодным дождём поздней осени — занятие не из приятных даже для опытного заклинателя.       И хотя его уровень совершенствования помогает игнорировать холод, его мозг настойчиво твердит ему, что сейчас самое время мёрзнуть и злиться.       Он не изгнан. Не брошен. Не отвергнут.       Он даже толком не оформил свой отъезд. По официальной версии: "отправился в странствие, чтобы улучшить своё совершенствование".       А то, что он вернётся не раньше, чем вознесётся или же чем искажение ци, наконец, добъёт его, — никого не касается.       То, как последний раз смотрел на него Ци-гэ, стало соломинкой, переломившей хребет верблюду. Даже после того, как этот гуев придурок с Байчжань соизволил продрать свои ясные очи, спустя какое-то время после того жуткого искажения ци, и объявить во всеуслышание, что именно произошло, Ци-гэ всё равно был абсолютно уверен, что это он первый начал, и это он ни с того ни с сего напал на "господина совершенство", когда тот, весь из себя безупречный, тихо сидел себе и никого не трогал, пытаясь стать ещё идельнее. И как он сам только посмел потревожить его величество Осла Всея Байчжань!       Ци-гэ даже в голову не пришло, что дело было с точностью до наоборот: что это он, удалившись от всех и уйдя в уединённую медитацию в пещеры Линси, пытался исправить своё совершенствование, когда этот кретин, потерявший последние мозги в искажении ци, набросился на него, как бешеный пёс, с намерением убить.       Даже после позорного признания этого болвана, Ци-гэ всё равно остался убеждён в его виновности, в том, что это именно он первый начал и спровоцировал дурака.       Ничего он не начинал. Кто бы в здравом уме и твердой памяти стал бы связываться по своей воле с этим недоумком? Заканчивал — было дело. Ну так а что ему ещё оставалось? Терпеть себе безропотно его идиотские приставания? Но Ци-гэ всё равно смотрел на него, как на что-то, выползшее из Бездны: не владыка пика Цинцзин, а одни неприятности.       Как будто он не заработал своё место потом и кровью, и содранной дисциплинарным кнутом кожей на своей спине.       Словно он не имеет права ступать по земле Цанцюн. В отличие от какого-нибудь Лю Цингэ...       Долгие месяцы он, скрепя сердце, терпел пересуды за своей спиной, о том, что "завистливая змея Цинцзин наконец-то показала своё истинное змеиное рыло, отравив своим ядом их драгоценного всеобщего любимца". Месяцами терпел настойчивые попытки Ци-гэ "вывести его на чистую воду" не мытьём, так катаньем. Месяцами жил с ощущением, что всё, ради чего он жил, чего в жизни добился, все плоды его адских, нечеловеческих трудов, — утекают сквозь пальцы, словно песок. Он понял, что что бы он ни делал, что бы ни говорил, какие бы аргументы ни приводил — никто не желал слышать его правды. В том, что касалось его, люди всегда видели и слышали лишь худшее, и каждое его слово было обречено на то, чтобы быть извращёно и истолковано превратно. Он надеялся, что когда Лю Цингэ очнётся и расскажет всем правду, всё изменится к лучшему.       Он ошибся. Стало только хуже.       Почему-то на душе стало ещё поганее. И лишь усугубилось с изменившимся отношением к нему Лю Цингэ: вместо привычных агрессии и недоверия, тот стал проявлять к нему заботу и внимание.       Чего теперь стоят все эти дурацкие сожаления? Если бы он не придумал тогда тот трюк со своей ци, чтобы вырубить обезумевшего шиди, они погибли бы оба, и вряд ли кто-нибудь стал бы оплакивать его смерть. Даже Ци-гэ не стал бы: уронил бы пару слезинок, скорбя по его "заблудшей душе", но не по потере близкого человека. Ну а если, не дай небеса, смерть бы настигла Лю Цингэ — его бы со свету сжили: он это понял и не хотел бы вновь испытать на своей шкуре то, что испытал, пока дело выяснялось.       Он не хочет чувствовать себя обязанным Лю Цингэ, позволяя тому творить всё, что заблагорассудится: преследовать его, задирать, таскаться за ним хвостом только для того, чтобы не быть изгнаным из места, которое он так наивно и глупо считал домом.       Очевидно, что насчёт "дома" он погорячился.       Они все ему ненавистны: все, за исключением его учеников. Потому он и покинул школу. В таком состоянии, как сейчас, он не может никого ничему учить: озлобленность и обида — не лучшие спутники в наставлении молодого поколения. Лучше уж устраниться, чем срывать зло на учениках или грохнуться в очередное искажение ци на почве собственной ярости.       Он уже был на грани тогда, в пещерах Линси, когда ушел в уединённую медитацию. Ещё бы чуть-чуть — и его самого бы настигло искажение ци. А теперь оно ему обеспечено, если он снова увидит хоть одного из членов собственного боевого братства.        И он ушёл. Оставил Ци-гэ письмо с уведомлением об очередной ночной охоте. За этой охотой последовала новая, а затем ещё, и ещё, и ещё... до тех пор, пока статус горного лорда школы Цанцюн не истаял, постепенно превратившись в статус странствующего заклинателя.       На самом деле, он счастлив в своей новой жизни, как никогда прежде. Нет больше разочарованных взглядов, жалких извинений, нет недоверия и недобрых шепотков в его сторону от его боевой семьи. Он, наконец, чувствует уважение к себе, к своему делу от людей самых разных статусов и положения, где бы он не появлялся.       Он не берет денег за свой труд, заранее озаботившись своей финансовой состоятельностью и предварительно прихватив с собой пару цянькуней с монетами. Плата за его услуги — кров и еда. Порой ему удаётся послушать музыку и побеседовать с местными женщинами о жизни и поэзии. Его маршрут пролегает через небольшие города и села, где у людей нет денег на заклинателя из крупной школы, а порой и просто нет денег.       Он сам выбрал для себя такой путь одиночки, где он сам себе хозяин, со всеми вытекающими плюсами и минусами, но это его полностью устраивает. Ему нравится помогать этим людям. И хотя он по-прежнему больше доверяет женщинам, чем мужчинам, в своих странствиях он встретил наконец тех мужчин, которых мог бы с чистым сердцем назвать "хорошими людьми".       "— Интересно, какими были юноши, убитые чудовищем?", — хотя это уже неважно: их матери, жёны и невесты будут их оплакивать в любом случае.       Шум впереди заставляет его замереть. Звуки схватки, лязг меча и чавкающий звук разрубаемой плоти. Он осторожно приближается к источнику звука...       В гуевых сумерках — единственном часу, когда охотилась та тварь — не разглядеть деталей. Когда он вступает на поляну, фигура, представшая его взгляду, словно озарена светом собственной демонической ци чудовищной силы.       Мужчина: статный, красивый, длинные чёрные локоны обрамляют исхудавшее бледное лицо. Сияющий алым взгляд и демоническая метка выдают, что перед ним — небесный демон.       В устрёмленном на него взоре — голод и тоска. Эта неестественная худоба и отчаяние в глазах никак не вяжутся с властной статью и богатыми одеждами, в которые облачён демон и к которым он явно привык.       У ног демона — то, что не так давно явно было живым и имело облик, а теперь — лишь куча бесформенной плоти в перемешку с торчащими из неё тут и там обломками костей и клоков шерсти. Если бы не пара выпирающих из кучи громадных клыков и когтей, он бы решил, что это — одна из жертв чудовища, а не сам монстр собственной персоной.       Демон делает шаг в его сторону: губы его дрожат, словно он силится что-то сказать и не может.       Он призывает Сюя и направляет меч, приставляя остриё к горлу стоящего напротив: — Не подходи! — он рад, что голос не даёт петуха.       Похоже, ему конец: небесный демон безумно силён, судя по ауре, разливающейся вокруг него. С такой силой он ещё не сталкивался. А сам он — один. И у него нет ни друзей, ни союзников, ни поддержки...       Ну что ж, это не худший конец из возможных для бывшего раба.       Он никак не ожидал... И вздрагивает, когда демон вдруг опускается перед ним на колени, глядя на него с благоговением, от которого мурашки по коже.       — Шиц... Шэнь Цинцю! — повторяет он. — Шэнь Цинцю!...       — Откуда ты меня знаешь? Что тебе нужно? Кто ты такой?       — Я бы узнал тебя в любой вселенной, — был ему страстный ответ. — Я хочу служить тебе. Боготворить тебя. Я никогда, никогда не причиню тебе вреда...       Ничего страшнее с ним в жизни ещё не случалось. У него нет слов. Он не знает, что ему делать.              У него нет друзей.       Нет союзников.       Никто не узнает, что с ним произошло.       Существо перед ним. Демон. Человек. По-прежнему стоит на коленях. В обращённом на него горящем взоре — фанатичное обожание и преданность.       Возвышенный дрожит в его, в одночасье вдруг потерявшей свою твёрдость, руке...