Имеющий глаза - да увидит

                           — Императору бросила вызов коалиция высокоуровневых демонов, — слышит он встревоженный голос Но. — Десятеро заговорщиков уже убиты, кто поумнее — сбежали. Те, кому ума не хватило, скоро последуют за первыми десятью.       — Думаешь, он справится? — сам-то он верит в победу зверёныша. Кроме Тяньлан-цзюня, никто больше не соперник такой силище. Особенно теперь, когда он, наконец-то, нашёл баланс со своим мечом.       — Думаю, да. Но на случай, если события примут непредвиденный оборот, мне было приказано сопроводить вас в безопасное место.        — Меня? С каких пор императора заботит моя безопасность?       Она лишь красноречиво отмалчивается в ответ. Так, понятно. Значит, его подозрения насчёт отношения к нему зверя не беспочвенны и это видно не только ему. Мысль о своей странной власти над этим существом вновь посещает его.       Он бысто оценивает обстановку, прикидывая, каковы шансы на побег. Справиться с Но не составит труда: его совершенствование сейчас значительно стабильнее, чем прежде, да и сил у него прибавилось. Вот только идти ему, по-прежнему, некуда...       Он вдруг понимает, что смирился со своей ролью пленника и даже освоился в ней. Словно певчая птица, пожившая в неволе и забывшая, для чего ей крылья. Крылья... что с того, что они у него были?       Свобода всегда была лишь иллюзией. Даже если он вырвется из лап зверя, то рано или поздно всё равно закончит под игом другого хозяина: того, кто окажется сильнее его. Так уж устроен мир.        Напряжённое ожидание разлито в воздухе. Закутанный в многослойные красные ханьфу, он не находит себе места. Нет настроения ни музицировать, ни рисовать, ни заниматься чем бы то ни было творческим: всё валится из рук. Ничто не приносит успокоения.       Он что, на самом деле так сильно переживает за зверёныша?       Как бы ему не неприятно было это признавать, но с момента его последнего искажения ци, зверь вёл себя с ним так заботливо и относился с таким вниманием, как ни один из его прежних хозяев. Неужели он наконец смирился со своей долей вечного раба? Неужели тот ребёнок, что когда-то поклялся стать свободным, умер в его душе?       Он не хочет лишний раз задумываться о том, что всё могло бы быть иначе, включая его собственную реакцию на происходящее, если бы Ци-гэ не передал его в руки зверя. Если бы не поверил в то, что он убил Лю Цингэ и не решил, что он заслуживает кары.       Окружающие всегда считали, что Ци-гэ слишком многое спускает ему с рук, при этом совершенно игнорируя откровенное попустительство главы школы по отношению к Лю Цингэ, — как он закрывал глаза на бесконечные приставания и подколы по отношению к нему самому. Этот напыщенный индюк доставал его до тех пор, пока, наконец, он публично не взорвался в ответ.       Уж Ци-гэ-то должен был знать его достаточно хорошо, чтобы отличить пустые угрозы от реальных. Скольких он вслух угрожал убить? Половина Цзянху уж точно наберётся. И скольких и кого в итоге убил? Цю Цзяньло с его подельниками да У Яньцзы. Всё остальное было лишь пустой болтовнёй и сотрясанием воздуха. Неужели же Ци-гэ за всю их жизнь так его и не понял?...       Ему вспомнилось их прежнее нищее существование, когда они оба с Ци-гэ были уличными крысами. Как он постоянно извинялся за него тогда: за всё, что бы он ни сделал, за одно его присутствие на этом свете!       И если улица заронила в Ци-гэ подозрения на его счёт, в том, что он — "гнилое яблоко", то присоединение к Цанцюн окончательно его в этом убедило.       И вот это по-настоящему обидно.       Так больно, что он лучше останется пленником Ло Бинхэ, чем опять встретится лицом к лицу со своим разбитым сердцем и обломками прежних чувств.       Самое мерзкое, что если бы Ци-гэ захотел его себе так, как, вероятно, хочет зверёныш, то он был бы не против. Более того — он бы сам, по собственной воле предложил себя ему. Давным-давно он мечтал о том, что они с Ци-гэ однажды станут супругами...       А теперь...       Теперь он лишь ждёт, когда его нынешний хозяин расправится с заговорщиками, чтобы вернуться к устаканившейся размеренной жизни пленника с её праздными дарами, странными беседами и прожигающими насквозь взглядами.       Он становится на колени перед ларцом с драгоценностями: несметное количество золота, жемчуга, нефритовых украшений слепят глаза своим блеском. Если бы только он был другим... Но он — это он и никем другим никогда не будет. Он закрывает ларец и принимается описывать круги по комнате, лавируя между горами наваленных на полу даров.       Но притулилась у двери и бдит, словно сторожевая собака, посаженная охранять хозяйское добро.       Он мог бы продавать своё тело и преуспеть. Сколько раз он слышал в свой адрес комментарии работорговцев, порывавшихся продать его в бордель. Если бы он не разозлил тогда Цю Цзяньло и не стал собственностью этой твари, то с ним бы так и поступили. Он мог бы сбежать от У Яньцзы — зарезав того во сне — и найти себе место в борделе. Но никогда не хотел такой участи: это означало обречь себя на постоянную боль, причиняемую ему мужчинами. А другого отношения к себе от них он не видел.       Почему он сейчас чувствует себя шлюхой? Если не шлюхой, то наложницей богача.       Как же он низко пал...       Он волнуется за зверя.       Какой же он, всё-таки, слабак...       После всего того, что этот зверь вытворял с ним, после всех его выходок, его пыток, — как это глупое сердце вновь смеет чувствовать то, что оно чувствовало до проклятого Собрания Союза Бессмертных! Симпатия, влюбленность, гуи их трижды раздери!       Он бы многое отдал, чтобы вместо сердца у него в самом деле был тот кусок льда из сплетен о нём.       Он всегда считал себя волевым. Оказывается, он не в состоянии совладать с собой.       Может, это потому, что даже сделав его своим котлом, зверёныш не обращается с ним как с недочеловеком: не вспоминает об этом лишний раз, не требует большего. Наоборот — относится к нему лучше, чем когда бы то ни было до этого.       Более того, — относится с уважением. Не с отсутствием презрения, нет, а именно с уважением, которым он не был избалован в жизни.       Он знал что такое уважение и чувствовал его по отношению к себе: от учеников, от простых людей — не заклинателей — но только не от своих боевых братьев и сестры. Даже Ци-гэ: если бы уважал его, то не врал бы ему в лицо.       Но всё это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Зверю всё ещё что-то нужно от него. И ему не стоит терять бдительность, он должен постоянно оставаться начеку. Не поддаваясь этим подаркам, этим задушевным беседам, взглядам, полным чувств, словно он на самом деле ему дорог...       Дверь бесшумно отъезжает в сторону, и в комнату вступает зверь. С окровавленного Синьмо стекают горячие алые капли.       С ним что-то не так.       Не глядя, зверь протягивает руку и, ухватив пискнувшую от неожиданности Но за шкирку, вышвыривает её из комнаты, закрывая дверь перед её носом, после чего, пошатываясь, направляется к нему: — Шицзунь... Шицзунь...       Мысль проносится, оставляя за собой растерянность: он знает, что видит перед собой, но ведь такого не может быть. Не должно.       — Что ты опять натворил, звереныш? — он разом забывает о своем намерении действовать мягко и вкрадчиво. — Я же воссоединил тебя с твоим гуевым мечом! Как ты умудрился опять всё похерить?!       — Прости, шицзунь, — зверя колотит крупная дрожь. Безумный взгляд воспаленно мечется по его лицу. Он весь залит кровью с головы до ног, но кровь, похоже, чужая — и на том спасибо.       — Я должен был... Должен был распечатать его... Они пришли в мой дворец... Они думали, что справятся со мной. Они хотели убить меня и забрать тебя себе...              Последнее — явно горячечный бред, навеянный Синьмо. Кто из высокопоставленных демонов вообще знает, что он тут ошивается, и кому есть до него дело? Что касается остального...       — Что значит "должен был распечатать"? Ты что, запечатал свой меч после ритуала?! Вот болван! Голод только усложнит контроль над Синьмо!       — Шизцунь, — зверь явно не в состоянии сейчас что-либо осознавать и лишь всем существом своим тянется к нему. — Шицзунь, шицзунь, шицзунь, шицзунь, — только и в силах выговорить он.       Он отшатывается от загребущих лап: — Что ты себе позволяешь, зверь! Думаешь, я снова стану твоим котлом?! — самое печальное, что он уже внутренне смирился с этим как с неизбежным. И уж лучше поскорее покончить с этим. Он не хочет опять столкнуться с безумным Ло Бинхэ, дестабилизированным его собственным мечом.       Единственное: — Прежде, чем прикоснуться ко мне, ты примешь ванну. Иначе даже и не думай!              — Нет, шицзунь, нетнетнетнетнет! — продолжает гоняться за ним по комнате зверь. — Этот ученик и помыслить не может о таком. Он лучше умрёт, чем сотворит такое со своим учителем. Я... — Синьмо со звоном падает на пол и зверь валится рядом на колени, по прежнему протягивая к нему руки: — Я лучше умру, чем причиню тебе боль! Я уничтожу себя! Я уничтожу каждого, кто захочет причинить тебе боль! Я всё равно убью их всех, всех! Я оторву их поганые руки, я вырву им кишки и заставлю ползать перед тобой, умоляя о прощении! Я... Если этот подонок вновь явится, я выпотрошу его и выставлю его чучело в тронном зале, чтобы ты мог пинать его вонючий труп и вытирать об него ноги, я отрежу его поганый столп и принесу тебе в жертву. Я принесу тебе в жертву всё, всех, — весь мир...       Тааак, ясно. Зверь явно не в лучшем состоянии. Синьмо, очевидно, с цепи сорвался, пока этот болван морил его голодом.              — Если ты всех убъешь, то я буду очень, очень огорчён и зол на тебя, — надо как-то достучаться до этой больной головы. Если зверёныш примется всё подряд крушить "во имя его", то кому в итоге достанутся все шишки? Правильно: не зверю. А, как всегда, ему горемычному.       — Этот ученик не вынесет, если учитель будет зол на него... — зверь падает ниц, утыкаясь лицом в пол и сворачиваясь в комок, точно щенок. — Этот ученик не вынесет. Ему невыносимо осознавать то, что он сделал с учителем. Этот ученик... Этот ученик так тебя любит!!!       ...Что?       Он мог предположить всё, что угодно, кроме этого. Никто никогда его не любил. Никто и никогда. Не любил. Его.       — Не говори ерунды, — он пытается звучать строго, но сорвавший голос предаёт его.       — С тех самых пор как я впервые увидел тебя! — горячо шепчет зверь, выпрямляясь. — Даже когда ты облил меня чаем... Самый прекрасный человек, которого я когда-либо видел. Я был одержим тобой — все эти годы, одержим. Я хотел быть важным для тебя. Я хотел быть для тебя важнее всех остальных. Я хотел, чтобы ты любил меня. Чтобы ты был моим, только моим, и это мучило и грызло мою душу с каждым твоим отказом и жестоким словом, с каждой болью, которую ты причинял мне, пока ты не сбросил меня в Бездну, и я не нашёл Синьмо и не сошёл с ума. Но я всё ещё был одержим тобою. Я всё ещё хотел тебя - всё ещё хотел, чтобы ты любил меня, чтобы ты был моим, но всё это настолько извратилось, что превратилось в желание причинить боль, и я причинял, причинял тебе боль, но этого никогда не было достаточно, и он был прав — был, и я ненавижу его и убью этого ублюдка, если он когда-нибудь снова попадётся мне на глаза — но он был прав: этого никогда не будет достаточно. Нет. Не тогда, когда я был влюблен в тебя всё это время и не осознавал этого... Мне так хотелось укусить тебя. Я мечтал вонзить зубы в твою плоть. Съесть тебя заживо, чтобы ты никогда больше меня не покинул — потому что я люблю тебя, шизунь, люблю и всегда любил!       Это уже слишком. Он даже не в состоянии сложить маломальски связную картину из этого бессмысленного потока сознания. Эта чушь уже повергла бы его в очередное искажение ци, если бы не зверёнышевы вливания ян, настолько прочно стабилизировавшие его совершенствование.       — Мальчик, Синьмо действует на твой разум. Ты сейчас не в состоянии мыслить здраво. Давай-ка лучше, позови Но с её лекраственной мазью и прикажи приготовить ванну — в таком виде ты ко мне близко не подойдешь — а после мы снова повторно проведем ритуал, и на этот раз ты не будешь после этого запечатывать свой меч.       — Я не... — зверь мотает головой, взметая залитые кровью кудри. — Я не хочу делать шицзуня котлом! Мне отвратительна сама мысль об этом! Ты слишком много значишь для меня, я не хочу подвергать шицзуня такому унижению!       — Ты уже это сделал, забыл? — зверь несёт околесицу.       — Ты даже не поверишь мне, если я попытаюсь объяснить, — скулит мальчишка. — Ты никогда мне не веришь! Ты всегда думаешь обо мне самое плохое... Почему, шицзунь, почему? Я так люблю тебя... Ради тебя я готов уничтожить всё!       — Да с чего ты решил, что я хочу, чтобы ты всё ради меня уничтожил?!... Послушай, зверё... Ло Бинхэ. Полно: мы же с тобой говорили. И я верю тебе, помнишь? Всё в порядке. Давай-ка лучше вымоем тебя и сделаем то, что должны...       Должно быть, он дал слабину, потому что зверёныш, рванувшись вперёд, вцепляется мёртвой хваткой в подол его одеяния, вперившись безумным, горящим взором в его лицо: — Я не хочу делать шицзуня котлом! Я хочу заниматься любовью с учителем! Я хочу вознести его на вершину блаженства, чтобы он жаждал моих прикосновений...       Как будто это возможно.       — Ло Бинхэ, я не против воли: я по собственной воле предлагаю тебе себя в этом качестве, чтобы стабилизировать твои отношения с мечом. Это не одно и то же. Прекрати относиться ко мне как к деве в беде или к неразумному младенцу, и уважай мои решения.              Дрожащий и окровавленный зверь покорно опускает голову. Он коротко кивает в ответ. Они договорились. Он указывает взглядом на приоткрытую дверь, и зверь жестом отворяет её.       Но вбегает в комнату с выпученными глазами, с грехом пополам пытаясь вернуть на лицо дежурное безразличное выражение.       — Но, ванну для императора. Немедленно. И баночку мази по рецепту твоей матери.       Её взгляд мечется между ним и коленопреклонённым зверем, всё ещё вцепившимся клещом в подол его ханьфу.       — Эта служанка приняла приказ.