Имеющий глаза - да увидит

Отперла я возлюбленному моему,

а возлюбленный мой повернулся и ушел.

Души во мне не стало, когда он говорил;

я искала его и не находила его;

звала его, и он не отзывался мне.

Беги, возлюбленный мой;

будь подобен серне или молодому оленю

на горах бальзамических!

(Соломон "Песнь Песней")

Любовь — это все дары

В костер, — и всегда — задаром!

(М. Цветаева "Поэма конца")

      Он отправляется проверить, как обстоят дела с растительным телом. Благодаря скрупулёзному изучению вопроса, а также тщательной подготовке, условия для роста и быстрого созревания плода цветка Росы, Луны и Солнца, созданные Но, оказались идеальными.       Они стоят рядом, бок о бок, глядя на дело рук своих. Он так благодарен ей, своей Но. Он понимает, что всё сейчас держится на ней. Ему следует что-то сказать, но не может подобрать нужных слов. Прошло уже столько времени с тех пор, когда он в последний раз кого-то благодарил. Да и какими словами выразить ту благодарность, что он чувствует сейчас?       Что она думает он нём?       Забавно, но это уже давно перестало его волновать.       Как и всё остальное на свете.       Окружающий мир превратился в окружающую пустоту.       Мэнмо в последнее время не видно и не слышно. Старый кошмар позволил себе неудачно пошутить по поводу его намерений относительно растительного тела. Шутки он не оценил и быстро показал своему бывшему наставнику — своему паразиту — кто нынче в доме хозяин. И хотя изрядно потрёпанный старик и выпутался в конце концов из насланных на него жутких иллюзий, но обиделся и с тех пор показательно дулся, игнорируя его, словно эта мелочная демонстрация могла бы устыдить его за то, что обидел старый кошмар в лучших чувствах. В то время как он вообще стал равнодушен ко всему и вся.       Иногда он достаёт зеркало и просит показать очередной мир, в котором зазеркальные он и шицзунь счастливы вместе. Иногда на него накатывает желание разрезать чрево мироздания и ворваться в один из таких миров, убив тамошнего себя и забрав себе его шицзуня. Иногда он чувствует, как слёзы, вопреки его воле, заливают лицо. Иногда ему хочется крушить свой собственный мир, не оставив камня на камне. Пустота неотвратимо поглощает его, и это всё, что он может делать, чтобы заставить себя двигаться вперед, с трудом продираясь через каждый новый день, словно через тернии.       Тело перед ним, наполовину покрытое землёй, — самое прекрасное, что он видел за последнее время. Увы — оно пусто. Увы — оно останется пустым навечно.       Нет больше души, для которой оно предназначалось. Лишь гробу оно достанется, навсегда оставшись предпоследней ступенью к исполнению его самого заветного желания. Предпоследней, которой так и не суждено стать последней... никогда.       Можно, конечно, найти какую-нибудь блуждающую душу и попытаться поместить её в это тело, заставив беднягу после воскрешения притворяться шицзунем. Звучит нелепо. Так же, как и отправиться в тот, первый мир, с "шицзунем-самозванцем", и выкрасть оттуда душу настоящего учителя. Он сперва так и хотел поступить.       Он почти так и поступил, но попросил зеркало показать ему того шицзуня, и тот несчастный призрак отчаянно льнул к Юэ Цинъюаню, роняя тихие серебристые слёзы.       Даже если ему удастся растопить сердце этого учителя, он не знает, сможет ли переступить через тот факт, что этот шицзунь настолько сильно любил главу Юэ. Он не хочет так. Он хочет, чтобы сердце шицзуня принадлежало лишь ему одному.       Глядя на лежащее перед собой неподвижное тело, он решается на поступок.       Он узнал о существовании бесчисленного множества миров. Нужно найти подходящий. Нужно найти мир, в котором он сам бы никогда не рождался, чтобы не быть самому себе соперником. Мир, в котором сердце шицзуня не было бы прочно занято другим.       Если он найдёт в другом мире шицзуня, которого он не будет обижать и на которого не будет обижаться, кому не будет причинять боль, и между ними не встанет больше недопонимание, то ему и не нужна эта красивая подделка — это "украшение гроба". Ведь, как ни крути, — по сравнению с настоящими останками его учителя, это всего лишь фальшивка. Глумление над памятью умершего.       Словно попытка сделать вид, что ничего не было и он ничего такого не совершал.        Будто руки учителя не были оторваны и уничтожены, будто глаз и язык его не были вырваны и не хранились в банке на полке, будто ноги его не были отделены от тела и отправлены человеку, которого шицзунь действительно любил, чтобы заманить того в смертельную ловушку...       Да, выдавать эту прекрасную иллюзию за настоящее тело своего возлюбленного — какая мерзость! Как ему только в голову могла прийти такая низкая и подлая мысль. Попытка прикрыть красивым фасадом собственные отвратительные деяния.       Нужно быть с собой честным и перестать бегать от правды.       Ему нужно двигаться дальше, вперёд, поступать правильно, а это возможно лишь в том случае, если он перестанет прятаться от собственных совершенных им тёмных дел и найдёт в себе силы и храбрость посмотреть в глаза собственной совести.       Он собственноручно мучил и уничтожил любовь всей своей жизни.       И то, что он собирается найти в бесконечном множестве миров шицзуня, которого он сможет с самого начала носить на руках, не означает, что он имеет право пренебрегать тем, кого так несправедливо обидел в этой жизни. Он поместит настоящие останки своего любимого в драгоценный гроб и оставит их покоиться в Священном Мавзолее, где больше никто и никогда не потревожит их покой.       Он не должен хранить тело без души.       Какой в этом смысл?       Какой смысл держать его при себе и чахнуть над ним, то и дело порываясь достать его из гроба, чтобы — что? Совершить такое, за что потом сгоришь со стыда? Он недавно лишь слегка прикоснулся к бледной щеке и его позвоночник словно прошило молнией: эта нежность и мягкость под его пальцами. И этот холод. Пустота...       Что толку в пустой оболочке? Ему нужна не оболочка. А душа. Ему нужен его шицзунь.       Ему не стоит хранить это тело, если уж он принял решение последовать грандиозному искушению: найти новый мир с шицзунем, но мир — где бы он сам никогда не рождался, мир — который он никогда не разрушал, и перебраться туда, вместо того, чтобы тащить человека сюда, в этот образовавшийся хаос.       Сотворённый им хаос...       Его власть, построенная на крови, насилии и похоти, шатается. И будет ослабевать и дальше, если он, конечно, вновь не зальёт реками крови оба мира, на что он вполне способен, ведь ему, по большому счёту, плевать, но он знает, что стоит только начать, — и он уже не остановится. Ведь в его душе накопилось столько горечи и злости на тех, кто подзуживал и подстрекал его на жестокость или радовался, в то время, как он сам чувствовал себя самым несчастным в мире существом. А таких в его империи — море. Он мог бы уничтожить их всех до единого, не чувствуя при этом ни капли вины. И ещё этот гуев гарем... вряд ли шицзуню понравилось бы быть одним из многих. Учитель может быть только единственным в его сердце. А ещё это его объединение царств, с которым он напортачил: повергшее в хаос весь мир и всё перевернувшее с ног на голову. Куда в такой бардак приводить любимого?       На этот раз он поступит правильно: он поместит останки учителя в драгоценный гроб, когда тот будет готов, и оставит в Священном Мавзолее на вечное погребение, воздав все причитающиеся телу возлюбленного почести. Сам же он будет искать подходящий мир до тех пор, пока не найдет. И если ошибётся с выбором, — то у него есть Синьмо и зеркало, и он будет пробовать снова и снова.        Он не может вернуться в тот мир и к тому учителю, которого он использовал как котёл: он даже в глаза ему посмотреть не может. Ему хочется сквозь землю провалиться при одном воспоминании. Единственное, на что его хватает — узнать у зеркала, всё ли в порядке с тем шицзунем. И, получив положительный ответ, он удовлетворяется этим.       Тот шицзунь никогда его не полюбит.       И никогда не простит.       Он причинил ему столько боли: мучил и унижал, да ещё в добавок сделал котлом!       Такое невозможно простить.       Нет, он должен найти другого шицзуня: того, кто не знал от него ни боли ни разочарования.       Но что делать с растительным телом?       Он мог бы...       Ох, он не хочет. Но мог бы...       Если он пойдёт на это. Если сделает. Зачтётся ли это ему хоть немного во искупление вины перед своим учителем? Будет ли это тем покаянием, что позволит ему заслужить возможность двигаться дальше, а не жить в вечной скорби и сожалениях, и вечной жажде любви человека, о котором он мечтает, без надежды на её утоление.       Всё, что от него требуется — переступить через себя. Всё, что от него нужно — отдать шицзуня своими руками в руки того, кто — как он теперь понимает — с самого начала был его соперником.       Но ведь он в любом случае не может оставить тело в этом мире. Кто-то может найти его и сотворить с ним немыслимые вещи. Шицзунь так прекрасен, что достоин занять главное место в сокровищнице или стать украшением дворца. И это самое безобидное, что приходит ему на ум. Об остальном он и думать не хочет — собственническая ярость захлестывает его при одной мысли об этом.       Он бы мог уничтожить тело, но это слишком уж похоже на собственноручное убийство шицзуня. А просить Но сделать это — ощущается предательством, словно он в очередной раз позволит учителю умереть, находясь от него вдали. В любом случае, уничтожение тела — непозволительное расточительство, особенно, когда он знает, что может всё исправить для одной из версий своего учителя в другом мире.       Как же ему ненавистна эта идея! Всё его существо восстаёт против этого, но он знает, что должен себя преодолеть: переломить, наступив на горло собственному эгоизму.       К тому времени, как тело полностью созревает, для него уже готово вместилище: ящик — не гроб, но что-то вроде этого — с запиской , прикреплённой к крышке. В записке всего три слова: "Для Шэнь Цзю".       Он одевает тело в расшитые золотом красные шёлковые облачения, расчёсывает длинные волосы, закалывает верхние пряди драгоценным нефритовым гуанем и укладывает в ящик, на ворох алого шёлка. Он старается по минимуму прикасаться к телу и не давать воли рукам. Но предлагает ему помощь, а он едва сдерживается, чтобы не накричать на неё, и не вцепиться в тело, прижимая из последних сил к груди самое дорогое, которое — он знает — суждено другому.       Шицзунь выглядит так, словно спит.       Как же учитель прекрасен! Он едва не бросает всю затею, но в последний момент останавливает себя: зачем ему пустое тело, когда он может получить настоящего, — живого, дышащего, чувствующего человека?       Он долго колеблется, глядя на снаряжённое в путь тело, лежащее в ящике. И, наконец, решается.       Взмах Синьмо — и он снова в том мире, который был самым первым в череде его странствий. Снова школа Цанцюн, но на этот раз — пик Цюндин. Он стоит у порога дома Юэ Цинъюаня. Как тяжело раставаться с чем-то, столь дорогим. Он знает, что вскоре другие руки будут касаться его сокровища. Он знает...       Но он опускает ящик с телом на порог.       Он выпрямляется.       Он отходит назад, исчезая в пространственном разрезе.       Вновь вернувшись в свой мир, он видит в зеркале, как Юэ Цинъюань, выйдя из дома, в замешательстве рассматривает находку. Он видит, как призрак шицзуня, следуя за главой Юэ, находит записку и удивленно хмурится.       Он видит, как глава школы поднимает коробку и заносит в дом. Призрак шицзуня нервно маячит рядом, излучая одновременно нетерпение и беспокойство. Юэ Цинъюань ставит ящик на пол и открывает крышку, поражённо отшатываясь. Губы его шевелятся, он явно взволнован...       Призрак шицзуня выглядит, скорее, заинтересованным, чем обеспокоенным. Он наклоняется над коробкой, прекрасные глаза удивлённо распахиваются, призрачные волосы касаются лица лежащего... и в тот же миг призрак исчезает.       В следующее мгновение ожившее тело вскакивает из ящика и бросается на Юэ Цинъюаня, молотя его кулаками. Тот уворачивается, сгребая в охапку выкручивающегося и дерущегося шицзуня, норовящего влепить ему пощёчину.       Лицо главы школы заливает краской, и он стискивает учителя в объятиях, наклоняясь к нему и что-то взволновнно шепча. Учитель прекращает попытки ударить главу и что-то шепчет в ответ, — и это всё, что он способен выдержать.       — Зеркало, — вопрошает он. — Будет ли счастлив Шэнь Цзю, которому я только что отдал тело?       — В бесконечном множестве миров, хозяин.       — Но что насчёт этого конкретного мира?       — Он будет счастлив, хозяин.       — Он и Юэ Цинъюань останутся вместе?       — Да, хозяин.       — Они проживут вместе долгую счастливую жизнь и вознесутся вместе?       — Да. Хозяин хочет увидеть это?       — Нет! Нет, не надо...       Он не хочет видеть, как Юэ Цинъюань прикасается к тому, что должно принадлежать ему. Вместо этого он отныне будет искать мир, в котором есть свой шицзунь, шицзунь, который никогда не встречался ни с одной из его версий, шицзунь, — целый и невредимый, но нуждающийся в герое, который бы прилетел и спас его в беде, шицзунь, которого он мог бы соблазнять, любить, ценить и заботиться о нем во веки веков.       И оставить, наконец, позади все свои прежние ошибки, скорби и сожаления.