Имеющий глаза - да увидит

                           Странное, всё-таки, ощущение. Когда первая паника и стадия отрицания минуют, он начинает осторожно приглядываться и замечает то, чего доселе не замечал. Что-то, с чем никогда раньше в жизни не сталкивался.       Зверь обращается с ним, как с чем-то по-настоящему ценным.       Как с сокровищем.       Даже этот его насквозь прожигающий, горящий алым, взор...             Он впервые осознаёт, что до этого момента, все мужчины в его жизни смотрели на него сверху вниз. Он понимает это только теперь, когда ему есть, наконец, с чем сравнивать.       Что будучи рабом — Цю Цзяньло или У Яньцзы — что объектом для жалости Ци-гэ, или же для вражды Лю Цингэ, или пленником Водной тюрьмы. Да и даже в бытность свою пиковым лордом Цанцюн: окружавшие его мужчины всегда в его присутствии задирали нос, считая его ниже себя. И те, что использовали его тело, и те, под власть которых он так или иначе попадал. Даже Ци-гэ, даже в детстве, — теперь это так ясно как божий день. О! Ци-гэ, конечно, всегда был заботлив, внимателен и показательно опекал его, носясь с ним, точно курица с яйцом, но как только доходило до дела и приходилось думать о выживании — тут он неизменно выражал своё громкое "фе" его методами спасения их жалких жизней.       А то, как смотрит сейчас на него зверь...       До него, наконец, дошло, что имели в виду женщины из Тёплого Красного павильона, говоря, что на дне подобного взгляда они видят отражение собственной власти над человеком. Но ему также ясно, что эта власть иллюзорна и мимолётна, так как длится ровно до тех пор, пока не остынет сердце. Как только чувства уходят, от власти не остаётся и следа.       И это не то, к чему он стремился и чего желал получить.       И всё же, он чувствует её, когда зверь советуется с ним по тому или иному поводу, спрашивает его мнения о политике, рассказывает или с удовольствием отвечает на его собственные вопросы об устройстве зверёнышева двора, либо просит совета о том, как ему задобрить семью очередной отвергнутой им невесты или наложницы.       Пылающий алый взгляд горит обожанием. Словно перед ним снова — мальчишка, его ученик, благоговейно внимающий каждому его слову. Ему сейчас ничего не стоит воспользоваться этим доверием и ввести дурака в заблуждение, создать ему проблемы при дворе, подорвав его влияние. Но ему совершенно не хочется этого делать...        И дело даже не в страхе перед возможной ответной реакцией зверя.       О, нет! Ему страшно потерять этот восхищенный взгляд перед собой. Он нужен ему. Впервые в жизни кто-то смотрит на него, замечая, что он существует. Словно он — важен, словно он — личность, а не просто "помойная крыса сяо Цзю".       В один из дней, когда он поправляет одежды после очередного сеанса лечебных процедур, зверёныш вновь возникает на пороге с неизменным подносом, отчего-то выглядя задумчивее обычного.       Они устраиваются друг напротив друга, как обычно, он начинает есть, как всегда, но зверь молчит. Ни одного замечания или вопроса: ни о его здоровье, ни о еде, — ни о чём. Трапеза заканчивается. Но убирает посуду. Он протягивает запястье, чтобы получить очередную порцию ци. Зверь продолжает молчать.       Если бы он не изучил зверёныша достаточно хорошо, пожалуй, мог бы испугаться этой перемене в обычно говорливом полудемоне. Но он знает его и не чувствует разливающейся вокруг опасной ауры, а наоборот: спокойствие в облике зверя. Тот лишь остаётся странно задумчив.       Теплая чужая ци вновь начинает струиться по его повреждённым меридианам, с трепетом и жадностью поглощаюшим её, в то время как горячие пальцы с осторожностью обнимают его запястье, словно оно сделано из тончайшего костяного фарфора. Растворившись в приятной неге, он не сразу осознаёт прозвучавший вопрос.       — Скажи, ты знал Су Сиянь?       В его памяти всплывают образы прошлого.       — Конечно. Почему ты спросил?       — Я не доверяю ничьим россказням, — на лице зверя отражается... скорбь? — Я хочу, чтобы шицзунь рассказал мне о ней.       Зачем это зверёнышу? Он пристальнее вглядывается в красивое лицо напротив, обрамлённое венцом чёрных кудрей. (Ох, уж эти кудри! Они-то и сбили его с толку, вместе с сияющим красным взглядом и общей нечеловеческой аурой полудемона. Но если присмотреться лишь к чертам...)       Ааа...       Вот, в чём дело.       — Так значит, ты — сын Тяньлан-цзюня, — тогда, конечно: всё сходится. И возраст мальчишки совпадает и с временем исчезновения Су Сиянь, и с временем заточения императора демонов...       — Я... — алые глаза потрясённо распахиваются. — Как ты узнал?!       — Ты же сам заговорил о ней, и теперь я понимаю, что у вас с ней одно лицо. А единственный небесный демон, имя которого ассоциируется с ней — Тяньлян-цзюнь.       — Ты был с ней знаком? — после минутной паузы спрашивает зверь и, получив в ответ кивок, продолжает: — Какая она была? Расскажи мне.       — Когда Дворец Хуаньхуа и Цанцюн организовывали совместные ночные охоты, мы с ней постоянно оказывались в тандеме...       — Вы дружили? — оживляется зверь.       — У меня не было друзей, зверёныш. Думаю, у неё тоже. Нам приходилось работать вместе потому, что никто больше не хотел оказываться в паре ни с одним из нас, — усмехается он. — Мы с ней были чем-то созвучны. Нас называли "тяжёлыми" людьми, её и меня. Но справедливее было бы сказать — "требовательными". Мы с ней оба терпеть не могли дураков. Но я, безусловно, уважал её: какие бы мотивы и цели не преследовал старый негодяй Хуаньхуа, назначив её своей главной ученицей, она более чем заслуживала этого звания своим умом и заклинательским талантом.       Поток ци прекращается. Прежде, чем он успевает отнять руку, зверь переплетает их пальцы и сжимает его ладонь: — Ты знал, что старый мерзавец был ею одержим?       — Этого мог не увидеть только слепой. Он был отвратительным, грязным старикашкой. Как-то раз на ночной охоте в окрестностях Хуаньхуа мне пришлось пару ночей скоротать в одном из местных борделей, — он тут же уточняет, во избежание недопонимания: — я не мог остаться ночевать в самом дворце. Не после того, как пообщался с его хозяином и увидел его сальные взгляды в сторону учениц и, особенно, — твоей матери. Мне стало тошно, и я ни фэня больше не желал задерживаться с ним под одной крышей. Не то, чтобы старый барсук проявил интерес лично ко мне (от одной этой мысли воротит), но оставаться в зоне его досягаемости было выше моих сил. К чему я веду: женщины, работающие в борделе, где я остановился, рассказали о нём много всякой мерзости... — он осекается, не зная, стоит ли продолжать, из уважения к чувствам зверёныша.       — И что они говорили?       — Ты действительно хочешь знать подробности? Достаточно того, что тебе известно, каким мерзавцем он был, и о его одержимости твоей матерью. Этого мало?       — Расскажи мне в деталях. Я хочу знать. Так трудно сложить правдивую картину из всех обрывков. Моим основным источником информации был сам старый гуй, до того, как сдох в моих руках. Можешь себе представить, что он наплёл мне о ней.       Он кривится от воспоминаний и от сознания его собственной беспомощности тогда: старый хрыч обладал слишком большой властью, его собственный шицзунь и слушать бы его самого не стал, а Ци-гэ, как всегда, не поверил ни единому слову — ни его, ни девочек из борделя, дежурно отбрехавшись тем, что "если бы Лао Гунчжу действительно был таким непорядочным и настолько деградировал, то об этом давно было бы известно всему миру заклинателей, и они бы его уже остановили". Ха! Гуя с два!       — Этот подлец был любителем молоденьких девочек: чем юнее, тем лучше. Готов был платить втридорога. Предпочитал совсем неопытных: тех, что ещё только обучались. Требовал, чтобы они надевали форму учениц Хуаньхуа и обращался к ним по имени твоей матери, а себя велел называть "отцом". Он с ними не церемонился, — он опускает самые мерзкие подробности: со зверёныша и так хватит переживаний. Ни к чему солить кровоточащие раны. — Те, что пережили его издевательства — не погибли, но навеки остались со шрамом в душе.       Пальцы, переплетенные с его, сжимаются: — По его версии, моя мать была наёмницей: холодной и жестокой, действующей по его приказу, соблазнившей моего отца и предавшей его, а затем попытавшейся избавиться от ребёнка ценой собственной свободы.       — Если это говорил он, то я бы точно не стал этому верить. Я не знаю, что точно тогда произошло. Но я помню, что было представлено всем как официальная версия и помню, что не поверил ни единому слову. Я решил, что с неё, наконец, было довольно, и она попыталась вырваться из лап этого старого паука, а он за это решил отомстить всему миру, найдя козла отпущения. Я также знал, что никто меня не послушает, когда я пытался убедить других не вмешиваться, что это личное дело Дворца Хуаньхуа, тем более, что сам старый глава — недостойный заклинатель. Но я особо не настаивал: это казалось бесполезным и у меня не было реальной власти, чтобы на что-либо повлиять. Да мне, в общей сложности, и дела не было до всей этой истории. Мне лишь хотелось верить, что ей удалось сбежать и обрести свободу, но, судя по тому, что о ней с тех самых пор не было ни слуху ни духу, вполне вероятно, с ней приключилась трагедия...       Он вздыхает, глядя на их переплетенные руки: — Я не знаю в подробностях, что действительно тогда произошло. Но ту Су Сиянь, с которой я был лично знаком, я не могу представить в официальной версии тех событий: что она, якобы, соблазнила твоего отца по приказу. Она была холодна и безжалостна, с острым и циничным умом, и годилась для роли наживки в медовой ловушке примерно с тем же успехом, что и я. Но если она и пошла на это, то лишь потому, что искала выход, а не из-за чувства долга.        — Жаль, что я уже никогда не смогу её ни о чём спросить, — тихо и печально произносит зверь. — Насколько мне известно, мой отец до сих пор запечатан под горой Байлу, а мать скончалась сразу после родов. Она завернула меня в ткань, положила в корзину и отправила плыть по реке Ло, а сама умерла. Лао Гунчжу говорил, что она выпила яд, чтобы избавиться от меня, но ведь она положила меня в корзину, а не выбросила, я не знаю, что думать...              — Похоже, она хотела дать тебе шанс выжить, — он сглатывает подступившую горечь, вспомнив свою собственную младенческую судьбу: его-то самого выбросили в канаву, как крысу. Но и история зверя вызывает у него сочувствие.       — Она могла утопить тебя в реке. Или оставить умирать от холода. Вместо этого она сделала всё, чтобы дать тебе возможность продержаться до тех пор, пока добрая душа тебя не увидит и не спасёт... — он осекается. — Ведь так всё и вышло в итоге? Та женщина, которую ты называл матерью?       Зверь кивает: — Да, это она. Она была бедной прачкой и очень хорошим человеком. Она сильно меня любила и отдавала мне последнее, пока...       Пока не умерла. Ясно. Бездна и все её лысые гуи. Он понял. Он верит зверёнышу. Верит — вопреки здравому смыслу.       — Кто-нибудь из народа твоего отца приходил за тобой?       Зверь качает головой: — Я даже не уверен, знает ли Тяньлан-цзюнь о моём существовании. Я подумывал сам пойти на гору Байлу и...       Он обрывает зверя, воздев руку: — Не спеши. Если ты и впрямь хочешь наладить отношения с отцом, для начала узнай, в каком он состоянии и что творится у него в голове. Тяньлан-цзюнь был очень, очень силён, зверёныш. Если он озлоблен на весь мир, на твою мать и на всё, что с ней связано — а ты очень на неё похож — то в случае, если его сила до сих пор при нём, — упаси тебя небеса столкнуться с ним лицом к лицу как с противником.       — Шицзунь беспокоится о безопасности этого ученика? — и голос звучит не насмешкой, а искренним удивлением.       — Ну вот ещё! — фыркает он, вырывая руку из тёплых пальцев и чувствуя, как предательский жар заливает щёки.       Молчание в ответ. Когда он поднимает взгляд, наглые глаза пялятся на него с довольной физиономии обожравшегося сметаны кота.       Глядя на эту светящуюся рожу, он едва не глотает свои следующие слова, но в последний момент всё-же произносит их (не извинения конечно, в них смысла нет, но...)       — Если бы я знал тогда, что ты такое на самом деле, вместо того, чем я тебя считал и чего опасался, — зверь, приблизившись, замирает, не сводя с него горящего взгляда и ловя каждое его слово.       — Думаю, тебе было бы отлично на Байчжань. Ты бы не дал Лю Цингэ расслабиться и, возможно, в конце концов, надрал бы ему как следует его надменную задницу. Я бы с удовольствием на это посмотрел.       На мгновение в алом взгляде напротив мелькает разочарование, но затем он снова загорается энтузиазмом: — Мы ведь могли бы общаться, если бы я был на Байчжань? Мы бы разговаривали? Я бы мог навещать тебя на Цинцзин?       Он пожимает плечами: — Мы были бы одной боевой семьёй. Конечно, ты мог бы приходить на Цинцзин и я общался бы с тобой, при условии, что ты не был бы высокомерным хулиганом, в числе других устраивающим погром на моём пике и избивающим моих учеников.       На лице зверёныша, словно выпавшего из реальности, застывает выражение блаженного идиотизма. Его губы растягиваются в глупой улыбке, а щёки заливает румянец. Он, наконец, смаргивает, вырываясь из приятных грёз, и вновь обращаясь к нему: — То, что сказала Цуй Я...       Он немедленно напрягается, и образовавшая между ними — когда только успела? — неожиданная близость, развеивается, словно дым. Сейчас зверёныш снова будет разводить бодягу о его прошлом опыте в роли котла...       Вместо этого тот произносит: — Я уточнил у неё, и она подтвердила, что в тебе есть демоническая кровь. Хочешь, чтобы я навёл справки о твоём происхождении и о том, как ты в итоге стал рабом?              — Я... — все слова разом вылетают из его головы. Зверь застал его врасплох: он не ожидал такого. И та буря эмоций, которые он вдруг ощущает, точно взметенные вихрем из глубины его души, не дают ему ответить, и он тонет в этом водовороте чувств, пока не хватается за свой старый добрый пессимизм как за спасительную соломинку.       — Нет... Нет, не надо. Кем бы ни были мои родители, я — тот, кто я есть и моя судьба — та, которую я прожил. Прошлого не изменить. Вряд ли то, что я узнаю, способно повлиять на уже пройденный путь и что-то исправить. Сомневаюсь, что там была какая-то стоящая внимания драма или трагедия. Скорее всего — либо глупость, либо слабость, либо отчаяние. Было бы только досадней узнать, что мои родители продали меня за плошку риса, или же в счёт карточных долгов, или ещё какую-нибудь чушь в этом роде. Вряд ли там речь шла о благородстве и самопожертвовании, или о матери, пытающейся ценой последних сил дать шанс на жизнь своему ребенку. Это снова окажется каким-нибудь вздором или нелепицей, и только разозлит меня в очередной раз, так что я предпочёл бы оставаться в неведении...       Зверь в ответ смотрит задумчиво-печально: — Я больше никогда не хотел бы делать того, что причинит боль шицзуню.       Он не хочет разбираться с этим сейчас, поэтому лишь неопределенно хмыкает и вновь утыкается в свой гуцинь: — Хочешь, чтобы я тебе что-нибудь сыграл перед уходом?       — О, мне некуда торопиться! Я могу быть рядом с шицзунем шичэнями. Но если шицзунь желает сыграть, то этот ученик будет самым внимательным и благодарным его слушателем.       Глупый мальчишка...       Он садится за инструмент, простирает руки над струнами и мелодия вновь льётся из под его пальцев — нежная и грустная. Взгляд напротив горит пожаром, ощущаясь на коже ласковым теплом домашнего очага, оглаживая его лицо, тело, порхающие над струнами руки.       И снова он чувствует свою силу над этим существом — самым могущественным в обоих мирах.       Пока, наконец, не настаёт день, когда зверь не возвращается вовсе.