Имеющий глаза - да увидит

             Он сидит на кровати, выпрямившись, завернутый в красное шелковое покрывало, утонув в ворохе мягких подушек, которые Но принесла ему в первые дни, когда он едва мог пошевелиться. Через минуту Но появляется с большим, похожим на трон креслом, которое она ставит рядом с кроватью, чтобы зверь мог в нём расположиться. Лицо её остаётся безэмоциональным и нечитаемым, когда она замирает за спиной сидящего зверя, а взгляд, направленный мимо него, — пуст, и от этого ему становится не по себе.       Зверь продолжает молча буравить его взглядом, и его подмывает сорваться на крик, потребовав разъяснений, но инстинкт самосохранения помогает сдержать порыв.       Существо заговаривает, и его первые слова — совсем не то, чего он ожидает.       — Красный тебе к лицу. Ты прекрасен... — произносит зверь.       Он не знает, что на это отвечать. Ясно, что зверю нравится красный, — всё убранство комнаты красное: от пола до потолка. Что это за игры разума такие? Его хотят выбить из колеи? Если бы у зверёныша и были мысли насчет того, какой цвет ему идёт, то он бы раньше ему сообщил. Как же с ним сложно, с этим ребёнком... мужчиной.       — Ты хотел поговорить о том, что я сказал ранее, — возвращается он к теме, не давая сбить себя с толку.       Зверёныш ёрзает в своем троноподобном кресле, очевидно, чувствуя неловкость.       — Но... — начинает он и обрывается.       "И причём тут вообще Но?"       — Я не знаю, с чего начать.... Что думать. Ты... Ты знал, что я наполовину небесный демон, знал с самого начала?       — Я же уже говорил тебе, — отвечает он, стараясь подавить поднимающееся в душе раздражение. Он уже раскрыл перед ним все свои карты. Сколько можно толочь воду в ступе!       — Если ты знал, то как ты догадался? Я сам — и то этого не знал!       — Как ты мог не знать?! — не сдержавшись, взрывается он, но тут же берёт себя в руки: сейчас зверь будет манипулировать его разумом, будет врать, это не должно смутить его, иначе он сорвётся и наделает ошибок.       — Мои силы были запечатаны! — срывается тот в ответ и вскакивает, но тут же силой воли заставляет себя сесть обратно.       Он инстинктивно отшатывается, прикрываясь в защитном жесте и тут же ненавидя себя за это минутное проявление малодушия.       — Мои силы были запечатаны тогда, — уже спокойнее произносит зверь. — О своём происхождении я узнал много позже.       — Позже, это когда? - он заставляет себя выпрямить спину, тщательно расправляя шёлк покрывала. "Врёт ведь как дышит!"       — Позже, — это после вторжения Ша Хуалин на Цюндин, — рычит зверь. — Когда я только поступил в школу, я понятия не имел, кто я такой.       — А... — кивает он. Очередное враньё, конечно, но даже, если и нет, и он действительно измывался тогда над ни в чём не повинным ребёнком, это не отменяет всего того, что зверь совершил позже.       — Итак, тогда ты наконец узнал, что являешься небесным демоном, и сразу же помчался якшаться с себе подобными, чтобы спланировать то побоище на Собрании Союза Бессмертных. Понятно.       — Я этого не делал! — зверь вылетает из кресла и рвётся к нему, замирая нависающей тёмной громадой. — Я не имею к этому никакого отношения! Это, как я узнал в последние несколько дней, — было делом рук Шан Цинхуа, шпионившего на Мобэй-цзюня!       — Вот как? — в свою очередь повышает он зазвеневший сталью голос, прожигая взглядом высящегося над ним полудемона. — И почему я должен тебе верить? Зачем же, интересно, Шан Цинхуа это понадобилось?       — Понятия не имею! — рычит тот.       — Так заставь их всё рассказать!       — Не могу! Шан Цинхуа погиб от рук Мобэя, а он сам отправился подавлять восстание на своих северных территориях!       Он резко выдыхает и откидывается на подушки: — Я не верю тебе.        — Как ты можешь мне не верить?! — ревёт зверь отчаянно, — Я говорю правду!!!       — А никто не обязан верить тебе только потому, что ты говоришь правду, — в голосе сквозит горечь, — Мне вот, например, почти никогда не верили, когда я говорил правду.       Зверь замирает, по-совиному моргая, и медленно опускается в своё кресло (слава небесам, хоть перестал нависать, что твой стервятник).       — Почему ты мне не веришь? — горько шепчет. — Зачем мне тебе лгать?       — Существует масса причин, по которым люди лгут, зверёныш. В твоём случае, полагаю, это желание выставить меня чудовищем, чтобы оправдать всё то, что ты со мной творил. Глупец! Имеющий реальную власть поступает по своему разумению, не нуждаясь ни в каких оправданиях.       — Я... — зверь колеблется и качает головой. — Я не лгу. Я правда не знал, что наполовину — небесный демон, до вторжения Ша Хуалин. И даже после того, как узнал, не имел никакого отношения к тому, что случилось на том Собрании. Я... Я был ребёнком. Ты причинял мне боль...       — Что ты хочешь от меня услышать? — он пытается принять эту правду, что зверёныш действительно не врёт о том, что не знал о своём происхождении, а также не имел отношения к тому кровопролитию в ущелье Цзюэди, что... что... Но что делать с тем, что Ло Бинхэ сотворил после... Была ли причиной его жестокости демоническая натура? Или это Бездна так его ожесточила? Или его гуев меч виноват? Был ли зверь изначально "невинным белым лотосом", чья душа почернела в Бездне, не вынеся страданий? Ведь сейчас Ло Бинхэ — император, владыка огромного гарема, самое могущественное существо в обоих мирах, как человеческом, так и демоническом. Да куча народу собственные семьи бы своими руками вырезали, чтобы заполучить хоть толику его нынешнего могущества!       Долгое время зверь молчит, а затем вопрошает: — Если бы ты не знал тогда, что я — наполовину небесный демон, ты бы иначе ко мне относился?       — Если бы ты не был тем, что ты есть, я вообще не взял бы тебя на свой пик учеником, — отвечает он, замечая, как тот вздрагивает в ответ.       — Почему? — зверь кажется задетым за живое, — Разве я не показался тогда, на отборе, в лучшем виде? Почему ты отверг бы меня?       Правда — горькая вещь. И лучше доносить её до адресата по частям.       — Потому, что ты попал бы на Байчжань. Лю Цингэ тобой тогда заинтересовался, и взял бы тебя к себе — туда, где ты бы преуспел наилучшим образом. А если не туда, то на один из других пиков.       — Но почему не на Цинцзин?       Всё еще избегая открывать все карты, он отвечает: — Да потому, что твоя заклинательская природа — физическая. На Цинцзин обучали духовных заклинателей. Он изначально не был подходящим для тебя местом, где ты смог бы по-настоящему раскрыть свои способности.       — А что насчёт твоей зависти, — в словах зверя прорывается самодовольное превосходство, — всё знали, что ты разрушал совершенствование наиболее талантливых учеников. Может, именно поэтому ты и принял бы меня!       — Я в жизни не разрушил ничьего совершенствования! — выплёвывает он в лицо зверю. Это не самое страшное обвинение из всех, ему предъявенных, но несомненно, — самое обидное из них. Он не любит детей — это сущая правда. Особенно мальчиков. Преподавание никогда не было его любимым занятием, но он вкладывал в него все силы, обучая учеников на благо школы. Он отдал всего себя горной школе Цанцюн, и эта толика правды не способна заглушить горечи в душе: да, он действительно испытывал зависть в глубине души. Но никогда не позволял этой зависти встать на пути исполнения им должным образом своих обязанностей. Теперь, когда у него наконец появилась возможность высказаться, все это многолетнее, бурлившее и копившееся в глубине его души возмущение, хлынуло наружу потоком.       — Но ты прав, надо отдать тебе должное. Ты был невероятно талантлив, и я действительно из-за этого не хотел брать тебя в ученики. Хочешь, чтобы я извинится за это? Чтобы я ползал перед тобой на брюхе? Моё собственное совершенствование было непоправимо нарушено ещё до того, как моя нога ступила на землю Цанцюн, и мне было об этом прекрасно известно. Я также был в курсе, что зависть к ученикам — не лучший помощник в наставничестве. Может, сам бы я и не взял себе ученика, будящего во мне такие чувства, но я никогда не мешал другим брать таких к себе на пики. Сколько раз я обращал внимание Ци-гэ на того или иного ребёнка, рекомендуя взять его на Цюндин, или — наоборот: видя брутальных громил, отправлял их попытать удачу на Байчжань, а изворотливых и талантливых администраторов и бюрократов — на Аньдин. Благо школы для меня всегда было превыше всего.       — А как насчёт тех учеников, которых ты прогнал с Цинцзин?, — вопрошает это "воплощение справедливости и морального превосходства". — Цуй Гуй Ин узнавала у Нин Инъин, и та не вспомнила ни одного имени, чье совершенствование ты загубил, но зато могла назвать целый список имен тех, кого ты вышвырнул со своего пика!       — Вернее, всех тех избалованных "маменьких сынков" из богатых семей, которых мне подсунул Ци-гэ... то есть, Юэ Цинъюань, ты хотел сказать?! — рычит он. — Словно обучать этих болванов было большой честью! Они издевались и унижали других учеников, приставали к ученицам и не слушали меня, так как в их пустые головы дома вдолбили чушь о том, что они — "прирожденные гении" и им нечему учиться. И, тем не менее, хоть я и изгнал их со своего пика, но не выгнал из школы! Все они до единого осели на других пиках. И мне что, ползать теперь перед тобой и извиняться за то, что я таких никчемных напыщенных сопляков терпеть не могу?       — Ха! — в голосе зверя нет ни капли веселья. — Как будто Мин Фань и его дружки были лучше! Что-то я не видел, чтобы ты их выгнал!       — Мин Фань был хорошим ребёнком! — кричит он, и от ярости в глазах темнеет. У того были свои недостатки, большинство из которых, к несчастью, проявилось в его общении со зверем, но Мин Фань был не похож на тех надутых самовлюблённых избалованных дураков. Он не был хищником.       — Я сожалею, что позволил ему связаться с тобой. Ты даже преставить себе не можешь, как я об этом сожалею! Он всегда стремился угодить, а ты, насколько я теперь понимаю, напоминал ему его старшего брата, — первенца главной жены его отца. Тот юноша был талантлив, но вдали от чужих глаз — жесток. И это мой провал как учителя — позволить ему вымещать на тебе свои семейные проблемы, вместо того, чтобы разбираться с тобой собственноручно.       — Фаворитизм! — орет в ответ зверь. — Мин Фань был ничтожеством, а ты из-за своей неуверенности позволил ему занять место главного ученика! Его уровень совершенствования даже близко не соответствовал этой должности...       — Я прекрасно отдавал себе отчёт в том, что он не блистал, — обрывает он зверя. — Я тогда не искал себе преемника: ещё слишком рано было об этом думать. Но мне нужен был помощник на пике. У Мин Фаня была хорошая память. Он был талантливым администратором и его совершенствование неуклонно прогрессировало. Однажны он стал бы достойным членом мира заклинателей. Он не был бы изгнан, он остался бы помогать в управлении пиком, но он никогда не стал бы моим преемником. И он это знал. Наследовать мне мог только тот, кто обладал соответствующими талантами для внесения будущей лепты на благо школы.       — Ты сам только что сказал, что не брал на Цинцзин талантливых учеников...       — Я этого не говорил, — поправляет он, — Я говорил, что не взял на пик ни одного мальчика, способного пробудить во мне худшие качества, как учителя. Ты что, смеешь утверждать, что все твои соученики были бездарны?! Даже если ты настолько не видишь дальше своего носа, твоё собственное пребывание на пике — лучшая иллюстрация. Тебя оттуда не гнали, пока ты не показал своё истинное лицо: лицо монстра, каким я тебя и считал с самого начала.       — Чт...что ты имеешь в виду?, — ошеломленный, зверь хлопает глазами и весь гнев разом покидает его.       Воодушевленный тем, что ему удалось пошатнуть позиции противника, он продолжает: — После того, как ты помог мне отбиться от Ша Хуалин и её дружков, я начал тебе доверять. Ты прав в своём высокомерии: у тебя выдающийся талант к заклинательству. Если бы ты не показал своё истинное лицо на Собрании Союза Бессмертных, я бы даже предложил тебе место главного ученика вместо Мин Фаня... Как, должно быть, тебе сейчас паршиво осознавать, насколько близок ты был к тому, чтобы нанести реальный ущерб горной школе Цанцюн, если бы только ты тогда не побежал впереди колесницы и проявил бы терпение и последовательность, продолжая притворяться талантливым молодым заклинателем, которым ты мог бы быть.       Чудовище нависает над ним. Рука зверя сжата в кулак и дрожит, отведенная назад, словно для удара. Он закрывает глаза и отворачивается, приготовившись к худшему: как всегда наговорил лишнего. Он никогда не мог держать язык за зубами!       Удара так и не следует. Вместо этого слышен звук чего-то тяжело плюхающегося на пол. Он нерешительно приоткрывает глаза и видит зверя, сидящего на полу возле кровати, и рука — неестественно огромная и сильная — тянется к нему, и горячая ладонь ложится поверх его скрытой тканью лодыжки, накрывая красный шёлк.       — Но ты ведь знал, что я — наполовину небесный демон?... — тихо произносит зверь голосом глухим, словно далёкое эхо.       — Это не играло бы роли, если бы ты просто был верен, — отвечает он, высвобождая ногу из горячих объятий обхватившей её ладони.       И зверь хохочет: громко и горько, разбитым, лишённым и проблеска веселья, смехом. Он дико хохочет, запрокинув голову назад, так что длинные кудри рассыпаются по кровати.       — Я действительно не знал, кто я такой, — прорывается между жалкими всхлипами, и смех резко обрывается так же внезапно, как и начался, — я действительно не знал, когда пришёл в школу. Я правда не предавал школу. Я не предавал тебя... Ты в самом деле решил, что я мог бы предать тебя? Неужели из-за этого ты и сбросил меня в Бездну?       — Так и есть, — отвечает он, настороженно наблюдая за зверем. Неприятная мысль о том, что, возможно, тот говорит правду, беспокойным грызущим червячком копошится в глубине его души.       — Если бы ты тогда поверил мне... — начинает зверь, но осекается и качает головой: — Если бы я доказал тебе, что не имею к этому никакого отношения, но всё же раскрыл бы свою природу — тогда, на Собрании Союза Бессмертных — что бы ты сделал?       Он на мгновение задумывается, прежде чем ответить.       — Если бы я мог, я бы помог тебе скрыть то, кем ты был. Если бы я мог, я бы помог тебе бежать. Если бы тебя схватили, я бы выступил в твою защиту и уговорил Юэ Цинъюаня сделать то же самое.       В этом и состоит правда. Он долго размышлял, как бы поступил, если бы природа этого мальчишки открылась остальному миру заклинателей в то дурацкое время, когда он был неравнодушен к зверёнышу.       Словно прочитав его мысли, зверь замечает:       — Значит, ты действительно любил меня?       — Как бы ни было неприятно признавать это сейчас, после всего, что случилось... — вздыхает он, — но да, я любил тебя. Ты был очень храбр, когда сражался с Тянь Чуем. Ты защитил школу, защитил меня, когда я чувствовал, что нахожусь на грани очередного искажения ци, которое я не был уверен, что переживу. В тот момент я считал тебя одним из самых ценных своих учеников...       Плечи зверя начинают ходить ходуном. Крупная дрожь сотрясает тело. Лишь через несколько мгновений до него доходит, что на сей раз зверь не смеётся. Он рыдает, низко опустив голову и уткнувшись в ладони лицом.       Он не знает, что сказать. Он не знает, стоит ли вообще что-то говорить. Он просто молчит и надеется, что расстройство демона не сменится бешенством.       В конце концов зверь снова заговаривает: голова по-прежнему опущена, красивое лицо скрыто каскадом черных кудрей, способных украсить любое лицо в обоих мирах.       — Но... Ты сказал, что твой шицзунь тоже был жесток с тобой, что ты имел в виду?       — А ты как думаешь? — огрызается он неожиданно резко.       Зверёныш что, нарочно дураком прикидыватся?       Красные глаза, словно два костра горят сквозь завесу тёмных волос, возмущенно сверкая: — Он бил тебя? Порол? Обливал тебя чаем? Заставлял стоять на коленях дни и ночи напролет? Он оставлял тебя спать в сарае? Обзывал? Делал ли он всё то, что ты делал со мной?       — И это, и многое другое похуже. Он сломал меня и переделал в того, кем я должен был стать, чтобы быть его преемником. И я ненавидел его за это. Думаешь, плохо, что я звал тебя "зверёнышем"? Думаешь, в этом была какая-то изощрённая жестокость? Хочешь знать, что такое настоящая жестокость? Это когда тебя заставляют улыбаться, кланяться и благодарить человека за честь носить имя ЦинЦю. Ты ничего не знаешь о настоящей жестокости, на которую способны люди, зверёныш.       — Я был бездомным сиротой, пока меня не спасла моя мать! Мы были очень бедны! С нами плохо обращались! С ней плохо обращались! Она умерла! Моя мать умерла! Я вновь оказался на улице и пришёл в Цанцюн, чтобы она мной гордилась, а там меня встретил ты и твои... твои...       — Я тоже был уличной крысой, — спокойно возражает он. — Только, в отличие от тебя, я был рабом! Моя мать... Я понятия не имею, кем была моя мать. У меня даже имени не было. Только номер... — он горько усмехается: — и кому до этого есть дело? Разве мое печальное, жалкое прошлое вызвало хоть одну слезинку сочувствия, когда меня обвиняли во всех преступлениях на свете? Разве оно спасло меня от твоих "милосердия" и "пощады"?       Зверь не отвечает. Лишь продолжает пылать на него алым взглядом из-за вороной завесы волос. И наконец произносит: — Твой шицзунь правда бил тебя?       — Мой шицзунь сдирал кожу с моей спины дисциплинарным кнутом столько раз, что я сбился со счёта! — он чувствует извращённое удовлетворение от того, что наконец может озвучить ту цену, которую заплатил за свой пост лорда Цинцзин.       — И тебе никогда не хотелось отомстить ему за боль и унижения?       — Ещё как хотелось, — порой ненависть и жажда мести были единственным, что помогало ему держаться. — Я мысленно приговаривал его к таким мучениям, что у тебя бы волосы встали дыбом, зверёныш!       — Так почему же ты этого не сделал?       — И отказался бы от возможности стать пиковым лордом школы Цанцюн?, — горько смеётся он в ответ. — Потому, что я был глупцом тогда, думал, что игра стоит свеч. И думал, что власть и могущество помогут мне обезопасить себя.       И снова зверь замолкает. Когда он вновь заговаривает, что-то неразборчивое звучит в его голосе: — П...почему же вежливое имя Цинцю звучит хуже "зверёныша"?       Мысль о том, чтобы произнести это вслух, озвучить, облечь в слова боль и унижение, признав, что его собственный шицзунь наверняка знал детали его прошлого хотя бы отчасти, и всё равно решил дать ему это имя... Это выше его сил. Он смотрит на существо, которое хочет от него этого, которое лишь ищет очередной способ причинить ему боль. Но эту боль он вынести уже не в состоянии.       — А вот это, зверёныш, то, что тебя не касается. Ты уже достаточно отнял у меня. Я не буду тебе отвечать.       — Это связано с чем-то ужасным? — зверь имеет наглость настаивать.       Прежде чем он успевает осечься, слова сами слетают с языка: — Молчи, зверь!       — Чем-то по-настоящему унизительным?       — Молчи!       — Должно быть, это как-то связано с семьёй Хайтан?       — Замолчи!       — Цю Хайтан. Шэнь ЦинЦю... Хайтан говорила...       — Заткнись!       — Хайтан говорила, что её семья души в тебе не чаяла...       — Да заткнись ты, Бездна тебя побери!!!       —Хайтан говорила, что её брат...       — Цю Хайтан была — избалованное глупое дитя! Что она вообще могла знать?! Она ничего не видела! Её брат никогда не позволил бы ей ничего увидеть! Она должна быть благодарна, что я убил его! Кто знает, что бы он натворил, когда она повзрослела!       Его колотит крупная дрожь, он подался вперёд всем телом, кисти рук до треска стиснули шёлк покрывала, ярость и унижение жгут, не хуже пламени, и отвращение к себе, что позволил этим словам вырваться наружу, заливает его душу. Он сам виноват. Поддался своим чувствам и попался в ловушку зверя, как последний дурак. Он не должен был позволять зверю так издеваться над ним и продолжать тащить из памяти его воспоминания о самом худшем, самом ужасном, что случилось с ним за всю его жалкую жизнь.       Даже в их расставании с Ци-гэ можно в конечном итоге винить Цю Цзяньло. Он никогда не мог перестать обижаться на него за то, что тот бросил его на произвол судьбы, за то, что не вернулся за ним, хотя и обещал... А Ци-гэ всегда отказывался признавать то, что они оба знали, — что он сам давным давно оставил прошлое в прошлом и двинулся дальше, в славное будущее, увидев, насколько он лучше, чем мерзкий, помоечный отброс сяо Цзю, который хоть с рождения и был наделён острым умом и насмешливым языком, но со временем стал лишь злее и ядовитее, и больше не мог выносить чужих прикосновений, и...              Зверь ничего не говорит, а лишь молча поднимается и уходит от него, будто он ничто, пустое место, будто он снова раб, просящий милостыню на улице, не ждущий ничего, кроме равнодушия и побоев... Он хочет швырнуть чем-нибудь в гуева зверя. Он хочет выть и стенать и царапать стены.       Вместо этого он молча уходит в себя и замирает.