Имеющий глаза - да увидит

      Тот час на верху горы

И страсти. Memento — паром:

Любовь — это все дары

В костер, — и всегда — задаром!

Марина Цветаева

("Поэма конца")

      Он едва не роняет поднос, пролив конджи и в последний момент подхватив задребезжавшую чашку, от вида, представшего его глазам.       Такого он точно не ожидал.       Шэнь Цинцю вздрагивает, но остается лежать навзничь без движения, верхняя часть тела скрыта красным шелком покрывала, длинные бледные ноги обнажены, раздвинуты, так что взору открыта вся их длина и потаённые нежные участки кожи, в том месте, где они сходятся.       – Шицзунь?! – вскрик застревает в горле.       Он наблюдает за тем, как грудь лежащего поднимается и опускается, глубоко дыша, прежде чем прекрасная голова поворачивается в его сторону.       – Я подготовился, – нервно слетает с желанных губ, - оставь поднос, Ло Бинхэ, и иди сюда, чтобы я мог выполнить свою часть сделки.       Холодно. Формально. В лоб. У него сотни женщин. Он занимался любовью тысячи и тысячи раз. Ему ворковали, его умоляли, ему нашёптывали, вожделенно вздыхали, ему властно приказывали, его царапали, изнывали, выстанывали его имя, его соблазняли и искушали всеми мыслимыми и немыслимыми способами, но почему-то именно эти холодно произнесенные слова заводят его сильнее, чем все те страстные мольбы о прикосновении вместе взятые.       Поднос забыт, звенит рассыпавшаяся по полу посуда, а он в мгновение ока – уже на другом конце комнаты: возвышается над шицзунем, жадно заглядывая в бледное как мел лицо в чёрно-красном обрамлении длинных волос и алого шёлка. Учитель бесстрастно смотрит в ответ, а затем – очень, очень медленно и демонстративно разводит длинные ноги ещё на цунь.       Похоть разом вышибает из его головы все мысли, точно обухом. Ему следовало бы ухватиться за последний ускользающий проблеск здравого смысла, но он не в состоянии. Не может спросить, как шицзунь готовился. Что он делал. Ему плевать, что он сам полностью одет, у него едва хватает терпения высвободить из множества слоёв ханьфу стоящий колом, изнывающий от желания член, и он тут же забирается на кровать, на шицзуня, чувствуя себя неловким мальчишкой, таким неуклюжим, лапающим бледную плоть. Он хватает длинные ноги и закидывает себе на талию, прижимая молочного цвета бедро к ножнам Синьмо, и приставляя головку ко входу, а затем... Затем...       Из его горла вырывается позорный мальчишеский хнык, когда он погружается в тёплую, тугую, скользкую глубину.       Это ощущается почти невыносимым. Он едва сдерживается, чтобы тут же немедленно не излиться. Дыхание сбивается, и он дрожит, нависая, пожирая взглядом самое прекрасное в мире лицо, которое он когда-либо видел, и стараясь не думать о напряжении в зелёных глазах и о закушенной губе.       – Прости, – срывающийся голос не слушается. - Можно?..       Он не уверен, что сможет остановиться, если в ответ услышит "нет". Если его отвергнут и велят выйти.       Короткий кивок: – Пожалуйста.       Не нежное мурлыканье. Не эротическая мольба. Но его тело всё равно отзывается вспышкой дикого возбуждения.       Всего пара толчков, – и жадная ци Синьмо проникает сквозь него в человека под ним, как всегда, а его собственная – следом за мечом, и он чувствует, как ци шицзуня поднимается навстречу... Он захлёбывается воздухом. Тело колотит крупная дрожь. Он цепляется за ци своего меча, и они оба с мечом ощущают вкус самой идеальной, самой восхитительной иньской ци, которую он когда-либо знал, и Синьмо с жадностью набрасывается на неё, стремясь поглотить всю без остатка.       О! О нет! Он пытается сдержать меч, отчаянно дёргается, пытаясь хотя бы частично вернуть себе контроль, пока тварь не иссушила его учителя. А затем на него накатывает кристальная, прохладная инь, и он прижимается к человеку под ним, пока ци шицзуня заполняет его тело и берет над ним контроль.       Следующие несколько мгновений ощущаются странно и дезориентирующе. Он уже много раз занимался двойным совершенствованием, но это нечто совсем другое. Удовольствие, гораздо более сладкое и острое, чем когда-либо испытывал с женщинами, отвлекает его внимание, а чистая, верная ци шицзуня течёт по меридианам, контролируя всю его систему ци, но не жёстко и жестоко, а мягко, нежно и странно исцеляюще, а затем перетекает через него в его меч, и это должно ощущаться как что-то страшное, но вместо этого он чувствует себя будто бы в тёплых надёжных объятиях, несущих защиту и безопасность. Безопаснее, чем в детстве, когда его мать улыбалась ему, надевая на шею кулон Гуаньинь.       Реальность словно сжимается вокруг него, он стенает и трепещет. Удовольствие, настолько сильное и острое, что граничит с болью. Ци, текущая по меридианам, горит целебным огнём. Синьмо мурлычет на периферии сознания – сытый и довольный, убаюканный и, наконец, послушный – а его бедра всё толкаются и толкаются, толкаются и толкаются, пока... пока... пока... пока...       Ощущение, что что-то словно защёлкивается в голове, точно встаёт на место, будто вывихнутый сустав вставляют обратно в суставную чашку, но чувство шире, полнее, сильнее, захлёстывающее его целиком, и блаженство нарастает, становясь всё сладостней, всё медовей, всё невыносимее, пока, наконец, не выплёскиватся, переливаясь через край, переполняя и смывая всё на своём пути, подобно гиганской волне.       В следующее мгновение он уже лежит, рухнувший на учителя, беспомощно утыкаясь ртом в его шею, всё ещё сотрясаясь в посткоитальных судорогах после самого ошеломляющего в своей жизни оргазма. Он понятия не имеет, когда только успел зарыться лицом в одеяло. Кожа шицзуня на вкус сладко-солёная с цветочным привкусом. Его пальцы судорожно сжимают алый шелк. Шицзунь всё ещё лежит под ним. Ноги учителя больше не обхватывают его, а безвольно раскинулись по бокам.       Он пытается приподняться, чтобы заглянуть учителю в лицо, но чувствует слабость и неуклюже, не удержавшись, скатывается с шицзуня, а затем и с кровати, оказываясь распластанным на полу и хватая ртом воздух, словно карп на берегу.       Проходит какое-то время, прежде чем его тело вновь начинает ему подчиняться. Его рука сама собой привычно тянется за одеждой в стремлении прикрыть наготу, и тут он понимает, что полностью одет, и лишь его обнажённый член бодро маячит, выставленный на всеобщее обозрение.       Ему хорошо. Не то слово как: он чувствует себя потрясающе!       Он глядит на Шэнь Цинцю, чувствуя неловкость за свои прежние сомнения, будто тот просто пытается лишь сохранить своё достоинство и на самом деле не знает никакой секретной техники. Очевидно, шицзунь знает. Впервые с тех пор, как он увидел Синьмо, меч ощущается спокойным и умиротворённым, а не скребущим когтями на краю его сознания, проецируя на него свой голод. Синьмо по ощущениям стал похож на Чжэнъян. Он наконец чувствует Синьмо своим мечом, а не себя - инструментом меча.       Учитель наблюдает за ним с кровати молча, распластавшись без движения. Внезапное и странное чувство тошнотворной вины проникает в него.       – Шицзунь? - произносит он, протягивая руку. Тот вздрагивает, но не отстраняется, и, подойдя ближе, он понимает, что тот, похоже, не в состоянии двигаться. Словно то, что произошло между ними, сожгло все его резервы, и у него не осталось ни капли сил.       – Я действительно измотал тебя, – вслух размышляет он и удивляется, что это не вызывает у него удовлетворения.       На кровати перед ним величественный Шэнь Цинцю лежит, распластанный, бессильно раскинув руки и ноги в стороны, полностью раскрытый и не имеющий сил даже прикрыть свою наготу. Не задумываясь, он наклоняется и осторожно накрывает своего шицзуня покрывалом.       Всё это кажется какой-то нелепицей. Он пытал этого человека. Он бил его. Хлестал кнутом. Жёг. Заставлял есть отвратительные вещи. Заставлял пить чай, заваренный на моче. Он отрывал ему конечности. Он ломал ему зубы. Он проклинал его, осуждал и громил. Он поклялся разрушить жизнь этого человека. Он... он... Нет.       Нет! Это шицзунь был жесток с ним! Шицзунь бил его! Шицзунь пытался уничтожить его совершенствование. Шицзунь сбросил его в Бездну. Почему же его собственная реакция ощущается чрезмерной?       Если бы он жестоко избил этого человека до полусмерти или даже просто убил бы его, это было бы понятно, но держать его у себя годами, подвергая бесконечным мучениям и причиняя всевозможные страдания... Его собственные действия вдруг предстают какой-то детской истерикой. Он ждёт шёпота Синьмо, который уверил бы его, что любой человек отреагировал бы так же, как он, но меч молчит. И лишь в глубине его сознания раскатисто хохочет Мэнмо.       Чувствуя дрожь и замешательство, он судорожно ищёт, куда бы деть глаза, чтобы не встречаться взглядом с шицзунем - ах, да! Поднос... Он подходит и поднимает тот с пола: конджи в чашке ещё осталось, как и чай в чайнике. Он берёт поднос с едой, несёт к кровати и ставит на простыни, чуть поодаль... – Ты можешь сесть, чтобы поесть? – спрашивает он шицзуня, прежде, чем ему приходит в голову: – А ты вообще голоден?       Какое-то время учитель просто смотрит на него своими зелёными глазами, потом безмолвно кивает. Он решает, что кивок означает, что шицзунь голоден, а не то, что способен поесть самостоятельно. Наверное, не стоит этого делать, но он наклоняется и подхватывает учителя на руки, осознавая, насколько тот невесом, и что в этом его вина. Он садится на кровать и устраивает учителя у себя на коленях, прислонив к своей груди, чтобы поддерживать и кормить его.       Учитель лежит у него на руках мёртвым грузом, ослабевший и не имеющий сил даже прикрыться и поправить покрывало, сползшее с обнажённого бедра. Прежде, чем взять миску с конджи, он снова закутывает шицзуня в покрывало, пока тот не оказывается плотно завёрнут в шёлковый кокон.       Он боится, что шицзунь откажется есть, но когда он подносит первую ложку с конджи к запёкшимся губам, они раскрываются, и учитель позволяет ему покормить себя. Они сидят в молчании, и он скармливает шицзуню две, три, четыре, пять ложек, пока тот не даёт понять, что достаточно.       – Уже наелся? – спрашивает он, вспоминая, как учитель говорил, что ему будет плохо, если он съест слишком много. Плохо потому, что он уже несколько недель не заботился о том, чтобы пленника кормили хоть чем-нибудь, хоть объедками с кухни.       Крошечный кивок.       Он ставит миску обратно на поднос: — Хочешь чаю? Боюсь, он уже перестоял...       Учитель снова кивает. Он наливает чашку и подносит её ко рту, чтобы шицзунь мог сделать несколько глотков, прежде, чем снова сжать губы и отстраниться. Он ставит чашку обратно на поднос.       – Ты жалеешь о прошлом? – слова срываются с его губ прежде, чем он это осознаёт: – Ты жалеешь о том, что сделал со мной тогда? – он не уверен, почему спрашивает. Шицзунь никогда раньше не выражал сожаления, не извинялся...       Надолго воцаряется тишина. Затем раздаётся тихий, едва слышный шёпот, почти шелест. Если бы учитель не прижимался вплотную к его груди, вряд ли он смог бы расслышать его слова.       – Что ты хочешь от меня услышать?       – Правду! – огрызается он, резко сжимая кольцо рук, но тут же заставив себя ослабить хватку. – Я не причиню тебе вреда за неё. Обещаю не наказывать тебя... – он надеется, что сможет сдержать обещание. Не уверен, что раньше ему это удалось бы, но теперь, когда Синьмо, наконец, угомонился, возможно, у него появился шанс.       Спустя мгновение он слышит: – Иногда я жалею, что пошёл тогда на отбор новых учеников.       – Что ты имеешь в виду?       – Что я должен был делать? – отвечает шицзунь, в голосе его звучит едва заметное раздражение, хотя он всё ещё так слаб, что едва может шептать. – Я опустил глаза и увидел перед собой демона. Ты бы предпочёл, чтобы я всем рассказал? Или чтобы напал на тебя? Ты бы хотел, чтобы я позволил Лю Цингэ забрать тебя? Он был идиотом. Он не знал, кто ты. И это было бы опасно для школы, а когда он узнал бы правду, то убил бы тебя... – учитель горько усмехается, пока его собственные мысли беспорядочно роятся в голове, взметёнными осенним вихрем, опавшими листьями. – Возможно, я жалею о своём милосердии. О своей слабости. Может быть, мне следовало убить тебя тогда, а не брать с собой в надежде узнать, чего ты добиваешься, не провоцируя дальнейший конфликт с тебе подобными.       – Ты знал, что я наполовину небесный демон?! – удаётся ему выдавить из себя. Его голова пустеет и гудит, точно колокол.       – Это всегда было очевидно, – шелестит учитель, спустя мгновение. – Не знаю, почему никто, кроме меня, этого не заметил. Может, они все просто дураки. Или слепцы.       – Ты знал, что я наполовину небесный демон, и всё равно принял меня как своего ученика?       – Как я уже сказал, я хотел узнать, чего именно ты хочешь. Я предполагал, что ты замышляешь недоброе, и в итоге оказался прав.       Он не знал, что шёпот может звучать так горько. Он не знал...       Он дрожит. Он не понимает. Он...       – Так вот почему ты пытался уничтожить моё совершенствование?       – Я не... — шицзунь замирает, напрягшись в его руках, прежде чем снова расслабиться и глубоко вздохнуть: — Ты всё равно останешься при своём мнении. Я не в силах разубедить тебя.       – Ты дал мне то неправильное руководство!       – Я ничего такого не делал! – оскорблённо вскидывается шицзунь, как и всякий раз, когда он выдвигает это обвинение против него. Однако на этот раз он позволяет учителю говорить, вместо того, чтобы затыкать и перебивать его.       – Может, я и не дал тебе руководство по заклинательству пика Цинцзин или даже руководство школы Цанцюн, но разве я обязан был делиться заклинательскими секретами нашей школы с демоном? Да, в том руководстве, которое я тебе дал, не было секретных техник и продвинутых приёмов, но его должно было хватить, чтобы ты смог начать совершенствоваться. Хотя, конечно, я не учёл, что твоё заклинательство — физическое, и руководство по духовному совершенствованию может замедлить твоё развитие, но я не пытался разрушить твоё совершенствование!       Что?... Он не знает, что отвечать. Он не может подобрать слов. Мысли хаотично мечутся в голове.       После минутного молчания шицзунь снова продолжает, в голосе его звучит раздражение: – Ты всегда ведёшь себя так, будто я не дал тебе руководство, более подходящее для твоей природы, даже после того, как Ша Хуалин и её жалкие приспешники вторглись, а ты помог нам отбиться.       По крайней мере, на это у него есть ответ: — Разве ты не заставил меня сражаться в тот день, чтобы убить меня? И даже если ты дал мне новое руководство, оно всё равно не было таким же, как у Мин Фаня или Нин Инъин!       – Убить тебя? - усмехается шицзунь: – Я был на волоске от очередного искажения ци, все остальные — слабыми учениками, а ты – демоном. Кого я должен был выставить на бой против демонов? Они не собирались уходить после двух поединков. Что касается руководства: Мин Фань и Нин Инъин были духовными совершенствующимися. На Цинцзин я обычно не брал физических. Мне пришлось взять то руководство у пика Байчжань, хотя они и не хотели мне его отдавать, потому что все винили меня в смерти Лю Цингэ.       – Но ты же его убил! – пытается возразить он.       Несколько ударов сердца учитель молчит. Затем дергается в его руках, как будто пытается сесть и вырваться из его объятий, но видно, что у него нет сил.       – Возможно, так оно и было, – в конце концов признаёт шицзунь. – Все, само собой, были уверены, что я - тот, кто это сделал, хотя даже я сам ничего не помню.       – Как ты можешь не помнить?!       Шицзунь перебивает его: – Искажение ци в пещерах Линси. У меня всегда были с этим проблемы.       О... Он едва не теряет нить разговора, но берёт себя в руки, вспоминая о своей цели. В конце концов, ему плевать на Лю Цингэ, даже если он никогда не признается в этом Минъянь.       – Ты был жесток со мной. Ты наказывал меня не за что. Ты бил меня. Хлестал кнутом. Ты подстрекал других учеников издеваться надо мной.       – Я был не более жесток к тебе, чем мой собственный шицзунь ко мне, – пожимает плечами учитель, а затем вздыхает. – Хотя возможно, я был с тобой жёстче, чем нужно... И я никогда не должен был позволять Мин Фаню и остальным... Ты был моей проблемой, и только моей. Ты был демоном, я знал, что ты что-то замышляешь, и надеялся спровоцировать тебя, чтобы заставить тебя раскрыть свои планы, и я мог разоблачить их и защитить школу.       — Какие "мои планы"?! Что ты несёшь?! - огрызается он, не в силах сдержать дрожь в руках. — Я был ребёнком! У меня не было никаких планов! Я пришел в школу в поисках убежища. В поисках будущего. Тогда я даже не знал, что наполовину являюсь небесным демоном!       На мгновение шицзунь ничего не говорит, просто беспомощно лежит в его руках. Он понимает, что сдавливает его плечи так крепко, что, наверное, останутся синяки. Он чувствует... Но учитель вновь произносит: – Ты был очень убедителен тогда. Ты убедил меня, честно говоря, ещё до того, как твоя будущая жена вторглась на пик Цюндин, но после этого я окончательно уверился, что ты не желаешь мне зла...       Он старается не думать об этом, не вспоминать, что шицзунь смягчился тогда по отношению к нему на какое-то время, пока...       – Как ты можешь так говорить, когда сбросил меня в Бездну? – из всех вещей, из всех страданий, которые он испытал, это остается мукой из мук.       Короткий, горький смешок вырывается у человека в его руках: – А ты бы предпочёл, чтобы я тогда снёс тебе голову? Неужели ты хотел бы, чтобы я отдал тебя на растерзание миру заклинателей, который, не будем забывать, незадолго до этого атаковал небесный демон Тяньлан-цзюнь? – в голосе Шэнь Цинцю сквозит злость. Шицзунь так зол, что ярость, кажется, дает ему силы, чтобы говорить громче, а не шептать.       – Ты только что показал мне, что мои первые подозрения относительно тебя были верны. Ты только что открыл мне, что все это время вёл со мной игру. Тебе каким-то образом удалось тайно провести высокоуровневых демонов на Собрание Союза Бессмертных. Из-за твоих действий погибло огромное количество лучших учеников – будущее мира заклинателей – и я не только был виноват в том, что до сих пор ничего не предпринял по отношению к тебе: никому не сказал о тебе, не убил тебя, как было положено, – но и в том, что ты стоял здесь передо мной и гордо на весь мир заявлял о том, кто ты есть, сияя своей меткой. В любой миг нас должны были атаковать самые могущественные из заклинателей, привлечённые маяком твоей только что распечатанной силы... – снова смех, столь же горький: – Я дал слабину. Признаю это. Я... привязался... Я должен был убить тебя. Я должен был сразить тебя на месте, но у меня не поднялась рука. Всё, что я смог сделать, – убрать тебя с глаз долой, чтобы больше не видеть воплощение своих ошибок...       Он не может. Он больше не может.       Он отталкивает учителя, не обращая внимания на то, как тот, потеряв опору, кулём валится с кровати. Он вскакивает, устремляясь к двери, даже не оглядываясь, и, вылетев в коридор, не даёт Но никаких указаний, а просто бежит сломя голову в свой кабинет.       Слова шицзуня набатом звучат в его голове.       Слова шицзуня пламенем жгут его память.