Имеющий глаза - да увидит

      Проходит не меньше шичэня, прежде чем к нему вновь возвращается ощущение реальности, а к его телу – подвижность. В комнате возникает служанка и бесшумно опускается на колени, не сводя с него взгляда. Именно этот её пристальный взгляд в конце-концов пробивает ледяной туман в его сознании. Он ненавидит, когда на него пялятся.       – Что? – огрызается он.       – Господин, простите этой ничтожной служанке её дерзость, – говорит она. Её голос по-прежнему прекрасен, тон совершенно спокоен, но вовсе не покорен. Она опускает руку в рукав и достаёт мешочек-цянькунь. Мгновение спустя она подает ему сложенную в несколько слоёв массу тяжёлого красного шелка. – Эта ничтожная полагает, что это может помочь самочувствию господина. Она надеется, что не позволила себе лишнего.       Он нерешительно протягивает руку и берет у неё ткань – о, ханьфу! Плотный, красный шёлк с золотой вышивкой по краям рукавов и подолу, напоминающий верхние одеяния, которые он носил когда-то давно, когда был ещё Шэнь Цинцю, владыкой Цинцзин, за исключением цвета и кроя: ханьфу явно женское.       – У тебя будут неприятности из-за того, что ты мне это отдаёшь? - спрашивает он.       – Эта служанка считает, что императору понравится цвет, – отвечает она. Да, он видит, что зверю, похоже, нравится красный. В этом есть смысл. Он похож на кровь, которую чудовище проливало, вскрывая ему вены.       – А что с его прежней владелицей? – он не хочет, чтобы её наказали и выпороли из-за него. Хотя они только что познакомились, и она служит у Ло Бинхэ, его уважительное отношение к женщинам-служанкам никогда не менялось.       – Это не принадлежало ни одной из госпожей. Император заказывает много таких ханьфу, чтобы при случае быстро защитить девичью стыдливость или по-скорому жениться. Его никто не хватится.       Ах, вот оно что...       - Спасибо, – мягкий шёлк струится под гладящей его рукой. Да, ему станет легче, если он сможет завернуться в это. Даже укрытый одеялом, он чувствует, как горит от стыда тело, закутанное в прозрачную ткань.       Мгновение она колеблется, прежде чем снова заговорить: – То, что эта ничтожная хочет предложить дальше, возможно, и впрямь дерзость, но она заранее молит господина о прощении...       Он чувствует, как волосы на затылке поднимаются дыбом. Она нерешительно мнётся, и он уверен, что ему не понравится то, что он услышит. Тем не менее, он жестом просит её продолжать.       – Эта ничтожная знает, чего желает от господина император. Она не смеет иметь своё мнение на этот счёт, как и не подобает рассуждать об отношении господина к подобному вниманию императора после всего, что император сделал с господином...       О, совершенно очевидно, что у неё есть своё мнение, и ещё какое! Но слуга остаётся слугой. Слуги, имеющие собственное мнение, как правило долго не живут, а если и живут, то их жизнь превращается в ад. Он чувствует, как сердце его смягчается. Независимо от того, признает она это или нет, её слова говорят о том, что она не одобряет поведение зверя.       Она прочищает горло: – Мать этой недостойной была..., - она колеблется, потом поднимает взгляд и в ее глазах вспыхивает что-то похожее на вызов. – Мать этой служанки была куртизанкой. Когда отец этой недостойной умер, её мать лишилась в его лице защиты и постоянного клиента, и часто была вынуждена брать клиентов, которых она в другой ситуации отвергла бы, если бы могла...       Он гадает, к чему она клонит. Его знобит. Ему тошно.       Она тянется к цянькуню и достаёт оттуда маленькую баночку, баюкая её в ладонях и глядя на неё со сложным выражением лица.       – Мать этой служанки не была уверена, что её дети смогут избежать её участи, поэтому она научила их всему, что могла, чтобы облегчить подобные ситуации. В этой баночке – мазь по рецепту матери этой недостойной. Она обладает целебными свойствами и способствует расслаблению мышц. Она предназначена для уменьшения боли и облегчения... – её лицо дёргается, и тень отвращения пробегает в её чертах, – проникновения, когда разум, а, значит, и тело, не желают... содействовать, - она вновь переводит взгляд на его лицо: - Эта недостойная предлагает её господину, а также советует использовать её для подготовки к возвращению императора.       Кровь застывает у него в жилах. Он не может пошевелиться. Представить себе подобное... Какое унижение. Это ещё хуже, чем те разы, когда он изо всех сил пытался выдавить из себя отдаленное подобие заигрывания с Цю Цзяньло, надеясь обратить его садизм в простую похоть. Это хуже, чем все те разы, когда он вел себя покорно и услужливо в компании У Яньцзы.       – С императором во многом проще, чем с большинством мужчин, – говорит она ему, нарушая застывшее между ними молчание. – Эта дружит с несколькими служанками гарема и может с уверенностью сказать, что он может быть небрежным, но не жестоким к своим женщинам. Эта не говорит господину, чтобы господин баловал его, хвалил, ползал перед ним, а лишь напоминает, что такой могущественный человек, как император, всегда получает то, что хочет. Просто иногда лучше отдать самому, чем быть принуждённым силой.       С этими словами она ставит кувшин на пол у кровати и поднимается на ноги: – Эта служанка покидает господина.       Когда она уже почти подходит к стене, где, по его мнению, должна быть спрятана дверь, он снова обретает голос.       – Ты избежала участи твоей матери? – он не уверен, почему спрашивает об этом. Это действительно не его дело. Он бы не хотел, чтобы ему задавали подобные вопросы.       – По большей части, – отвечает она, и он осекается, боясь, что эти слова могут означать для неё, и не понимая, почему это должно его волновать. Но его сердце всегда отзывалось ответной болью и сочувствием перед лицом женских страданий.       Вместо этого он спрашивает: – Почему ты помогаешь мне? Ты, конечно, знаешь, что рискуешь вызвать его недовольство?       – Раб понимает раба, – был ему ответ. Она исчезает из комнаты, прежде, чем он успевает уточнить, что она имела в виду.       Он долго сидит на кровати, возится с ханьфу, которое она ему дала, и краем глаза оглядывая маленький горшочек с мазью. Конечно, там может быть яд или кислота, и всё это может оказаться какой-то ужасной игрой...       С раздражением он стягивает с себя одеяло, накидывает ханьфу и подходит к краю кровати, чтобы наклониться и взять в руки баночку. Рассматривает её, ощущает её вес в руке: не верится, что он вообще об этом думает... Внутри оказывается мазь - мягкая, нежно-белая, с легким зелёноватым оттенком. Он нюхает содержимое - может, он и не Му Цинфан, но подозревает, что разбирается в медицине лучше большинства заклинателей. Он всегда предпочитал сам лечить свои недуги и травмы, по возможности избегая лапающих рук и бесцеремонных вопросов пика Цяньцао.       От мази не чувствуется опасности. На самом деле, она пахнет именно так, как и сказала служанка: он может определить несколько составляющих по одному только запаху. Смесь из доступных лекарственных растений, а также в ней есть несколько дорогих, некоторые из которых встречаются только в царстве демонов. Он зачерпывает немного и отправляет в рот. Если в растении содержится кислота или что-то ещё ядовитое, и его собираются сжечь заживо или смертельно ранить, лучше начать с того места, что кажется менее уязвимым, чем с той его части, о существовании которой он обычно предпочёл бы не задумываться.       От горечи его лицо кривится, но он упрямо держит мазь на языке, не глотая, в ожидании каких-либо неприятных ощущений. Губы и язык слегка немеют, напряжение в челюсти ослабевает, но нет ни боли, ни жжения, - ничего неприятного. В конце-концов, он приходит к выводу, что слова служанки о мази были правдивы.       И что ему делать с этим знанием?       Самое паршивое, что она права. Лучше отдать добровольно, чем столкнуться с насилием: он знал это ещё с тех самых пор, как был ребенком в семье Цю, – ребенком, уже тогда познавшим горькую сторону жизни. Каждый раз, когда он давал Цю Цзяньло то, что тот от него хотел, он ненавидел себя за это, даже если это означало, что в ту ночь он ложился спать с меньшей болью, с меньшими травмами, чем если бы он сопротивлялся, кусался или ругался. Но Цю Цзяньло был Цю Цзяньло, – монстром, который до сих пор преследовал его в кошмарах. Цю Цзяньло хотел его уничтожить, а Ло Бинхэ просто хотел, чтобы он исправил его совершенствование и отношения с мечом, не так ли?       У Яньцзы всегда было проще дать то, что он хотел, чем Цю Цзяньло, и в какой-то мере это напоминало его отношения с собственным шицзунем. Его шицзунь никогда не проявлял к нему такого рода интереса, но это не отменяло того факта, что тот с удовольствием унижал и причинял ему боль, заставляя кровью и болью заслужить свое место на Цинцзин, а затем и роль главного ученика и преемника. Это было неприятно, унизительно и больно, и он никогда не будет вспоминать об этом человеке с любовью, но в то же время всегда было гораздо проще подыграть учителю, сделать всё возможное, чтобы стать тем, кого хотел видеть шицзунь, позволить ему изменить себя, сломать, переделать, чем в случае с Цю Цзяньло... Почему? Тут всё просто: наличие достойной перспективы.       У Яньцзы не настолько заботился о нём, чтобы ему было дело до его намеренного унижения, поэтому, позволив ему добиться своего, он не издевался над его телом и достоинством, как это происходило с Цю Цзяньло, и хотя шицзунь, возможно, наслаждался тем, что уничтожал его гордость и выламывал его, чтобы сделать главным учеником по своему разумению, – становление главным учеником стоило всех жертв. А вот унижать себя ради простой прихоти Цю Цзяньло не стоило. У него не было конечной цели. Даже выживание, казалось, не стоило того, чтобы день за днём терпеть такую боль без конца.       Вопрос в том, стоит ли терпеть подобное унижение от Ло Бинхэ.       Если дело только в мече, в его совершенствовании - тогда, вероятно, стоит. Если он приготовится к приходу зверя, а потом ляжет, раздвинув ноги, как только тот войдет в комнату, и будет выглядеть таким же податливым и покладистым, как и в случае с У Яньцзы, то всё закончится гораздо быстрее, чем если им придется торговаться по новой. Кроме того, он понятия не имеет, знает ли зверь, как совершить акт с мужчиной, а не с женщиной, и даже понимает ли он, что ему понадобится как минимум смазка, чтобы облегчить проникновение, а лучше всего - какая-никакая подготовка...       Он вздрагивает, по позвоночнику ползёт холодное отвращение. Конечно, он предпочел бы подготовиться сам, а не терпеть неопытные лапы своего бывшего ученика.       Да, да. Такой участи он предпочел бы избежать, и если он этого хочет, то... - он опускает взгляд на маленькую баночку. О, он не желает этого делать, но в его жизни было много того, чего он не желал. От его желания никогда ничего не зависело. Его борьба с неизбежным порой даже ухудшала ситуацию.       Уговаривая себя, что его здесь нет, что не его тело совершает эти движения, он расстегивает прозрачный шелк нижних штанов и стягивает их, отбрасывая на край кровати, затем колеблется, в нём нарастает страх... Он может это сделать. Он может.       Сначала он ещё плотнее запахивает ханьфу, которое принесла ему служанка, затем хватает покрывало и укутывается в его кокон, пока не оказывается на коленях так, что может дотянуться до нужного места, при этом будучи закрытым от посторонних взглядов с головы до ног. Затем берет баночку, окунает в неё пальцы и заставляет свой разум отрешиться от действительности, одновременно приступая к работе.       Он понятия не имеет о размерах зверёныша там, но лучше перестраховаться, чем потом жалеть, хотя он едва может заставить себя прикоснуться к этой части тела, не говоря уже о том, чтобы потратить время на её растягивание. И все же, стиснув зубы и набравшись смелости, он делает то, что должно быть сделано.       Когда он заканчивает, то чувствует себя опустошенным. Очень осторожно он ставит маленькую баночку на пол рядом с кроватью, а затем ложится, укутываясь в одеяло. Ему хотелось бы свернуться калачиком на боку, но бедра всё ещё болят, поэтому он лежит на спине. Он чувствует себя по-дурацки. Чувствует себя ребёнком. Он не знает, почему. Ему хочется, чтобы Ци-гэ пришел и спас его... Но Ци-гэ не придёт, и он делает это ради Ци-гэ, чтобы спасти ему жизнь, и даже, если бы это было не так... Где-то в глубине души Ци-гэ осознал собственное превосходство. Он сам для него был лишь напоминанием о мрачном прошлом. Он был лишь спусковым крючком для чувства вины. Он был воплощением всего того, что Ци-гэ считал в жизни грязным, злым и неправильным. Чем-то, за что Ци-гэ чувствовал потребность извиняться.       Медленно, очень медленно он откидывает одеяло с ног. Зверю не понадобится доступ ко всему телу, только к тому, что ниже пояса. Он ещё плотнее натягивает на себя красное шёлковое ханьфу, стараясь не обращать внимания на холод в оголённых бёдрах, и раздвигает ноги, лёжа, как выброшенная на берег рыба, в ожидании, когда его новый хозяин придёт и воспользуется им.