Имеющий глаза - да увидит

      Шицзунь бледен, бледнее мертвеца. Его большие тёмно-зелёные глаза невидяще уставились в пустоту. Узкие плечи слегка подрагивают, мелкая дрожь сотрясает худое тело.              Он ничего не понимает. Он не имеет права паниковать. Если он запаникует, учитель сочтёт его глупым мальчишкой, назовет "глупым мальчишкой"... Это что, какая-то проверка? Он чувствует, как энергия Синьмо клубится в ножнах меча, слышит шёпот, ощущает животные импульсы, тёмное желание наброситься на шицзуня, причинить боль, пригвоздить его к месту, заставить перестать внушать ему подобные чувства.              Нет.              Ему нужно успокоиться. Ему нужно...              – Шицзунь? – Никакого ответа. Снова молчание, как будто...       Как будто учитель так напуган, что совершенно окаменел от ужаса, но ведь такого не может быть, потому что ничто из того, что он делал с ним до этого, никогда не вызывало такой реакции, и подобное могло произойти только в том случае, если в душе шицзуня было бы что-то уязвимое, слабое место, что-то по-настоящему человеческое... и...       И он не хочет думать о жёнах, наложницах и любовницах, которые реагировали похоже в подобных обстоятельствах, потому что это шицзунь - хищник, шицзунь - тот, кто причиняет девушкам боль таким образом, шицзунь не может вести себя, как... как... жертва?              Возможно, он просто был слишком груб? Его взбесило желание учителя просто лежать, раздвинув ноги, и ничего не делать. Он не верит в эту чушь об одностороннем двойном совершенствовании. Единственная похожая техника, о которой он когда-либо слышал, – это "человеческий котёл", а шицзунь точно ни за что не позволил бы сотворить с собой такое. Вероятно, этот лис просто пытается лечь под него, придумав при этом изощрённую ложь в попытке защитить своё достоинство.       Конечно, существующий мизерный шанс, что это, всё-таки, не ложь, и что шицзунь действительно знаком с техникой, способной подчинить Синьмо, заставляет его согласиться на нелепые условия учителя, хотя первоначальный план заключался в том, чтобы просто утопить Шэнь Цинцю в удовольствии: вознести на небеса, чтобы затем снова низвергнуть в пропасть. Заставить его рыдать, хныкать и умолять о большем. Уничтожить его достоинство. Растоптать его окончательно. Превратить в извивающееся животное, отчаянно жаждущее его прикосновений...       Он не знает, что делать, потому что окаменевший шицзунь по-прежнему глядит перед собой пустым взором и безмолвствует, и если бы на его месте была женщина, если бы всё было не так, как сейчас, – он бы сдался, сдался - и бросил бы эту затею... Но у них сделка, и он не может, не в состоянии смириться с мыслью о том, чтобы отказаться от шанса получить то, чего он так долго и страстно желал. Получить учителя.       Шицзунь очень красив.       Он не может не думать об этом, хотя этот учитель и выглядит болезненным, измождённым и слишком тощим. Тот – слишком милый шицзунь – тоже был красив, но этот... Странным образом этот учитель – ещё прекраснее. У того шицзуня в лице была какая-то сладость на грани слащавости, иное выражение, которое делало его очарование нежнее и мягче, глаза – шире, а взгляд – невиннее. Лицо же этого хранит всю ту свою надменную красоту, которой он сам так когда-то...       Он тянет руку, желая прикоснуться, чтобы удостовериться, что тот, другой, в самом деле из плоти и крови, - настоящий, а не просто иллюзия, созданная им же самим, в попытке убежать от той реальности, где от этого человека остались лишь горстка костей и праха. Шицзунь вздрагивает. Он отдергивает руку, вздрагивая в ответ, словно его собираются ударить, воскрешая в памяти образ учителя таким, каким он когда-то был: эти бесстрастные, холодные глаза, этот острый язык, эти руки, которые приносили только боль... Он вскакивает с кровати, сердце замирает в горле.       – Я вернусь позже, – заявляет он. – Мы можем... мы можем сделать это... это потом.       Неровной походкой, спотыкаясь на ходу и путаясь в полах собственного богато расшитого ханьфу, он направляется к потайной двери, спасаясь бегством от бледного подобия человека, сидящего на кровати и сотрясающегося от дрожи.       Но, его служанка, стоит в коридоре снаружи, ожидая дальнейших указаний. Несмотря на её статус прислуги, он всегда чувствовал неловкость в её присутствии, словно на нём был груз вины. Возможно, это оттого, что она не привлекает его как женщина, но в то же время он не может думать о ней и как о матери. А третьего варианта отношения к женщинам для него не существует. К этому добавляется тот факт, что она зачастую откровенно скептически относится к его поступкам, чем напоминает шицзуня, даже не обладая его недосягаемой надменной красотой, и тем самым будит в нём невольное желание защищаться, что само по себе кажется абсурдным, когда он вспоминает, что она – его служанка, да ещё и преданная, ведь он спас её, вытащив с самого дна, когда захватил дворец своего отца.       Она была дочерью одного из самых верных соратников Тяньлан-цзюня: высокопоставленного вепредемона, погибшего, защищая своего господина. Ёе мать не была ни женой, ни наложницей, а любимой шлюхой её отца, демонессой весьма неопределенного происхождения, отличавшейся невероятно мелодичным голосом. Так как отец Но умер, так и не признав её, ей некуда было идти после смерти матери. У неё не было ни желания, ни внешности, чтобы продолжить дело той, что её родила, и она зарабатывала на жизнь, промышляя в диких и опасных землях в окрестностях дворца, пока не появился он.       Конечно, его собственная Но сейчас в его дворце в другом времени и жената на своей супруге, – с которой эта Но ещё только помолвлена, – и, без сомнения, костерит его в душе почём зря за то, что он шляется неизвестно где... От одной мысли об этом у него начинает болеть голова.       Но есть Но. Она была первой, кто пришёл ему на ум, когда он понял, что ему понадобится слуга, чтобы помочь с шицзунем.       Она и её жена - Цуй Гуй Ин - служанки в его личных покоях во дворце: отчасти потому, что позволить двум женщинам, которых привлекают исключительно женщины, служить в гареме со всеми его нефритоподобными "цветами", - плохая идея, но также и потому, что ни одна из них не привлекает его, и нет риска, что произойдет что-то, из-за чего ему придется добавить их в гарем. Невеста Но достаточно миловидна, в отличие от неё самой, но в тот единственный раз, когда он попытался с ней заигрывать, она почтительно, но твёрдо, с каменной улыбкой служанки на устах отказала ему, наверняка в душе вовсю потешаясь над ним.              Он жаден, он знает это – жаден и собственник – поэтому он, разумеется, для помощи с шицзунем выбрал ту, что не испытывает никакого влечения к мужчинам.       После того, как он вернул учителю руки и ноги и с помощью кровяных паразитов залечил все возможные повреждения, он собственноручно вынес его на руках из Водной тюрьмы и отнёс в свои покои. Дворец Хуаньхуа к этому моменту всё больше напоминал зеркальное отражение резиденции его отца - того, кто впервые подал ему идею о слиянии миров.       Всё началось с попытки обустройства гарема, чтобы для удобства он всегда находился от него поблизости и в одном с ним мире, но потом первоначальный план мутировал и оброс новыми идеями, навеянными подстрекающим шёпотом Синьмо и его вечной ползучей неудовлетворенностью. После того, как наказание шицзуня не принесло ему желаемого утешения и стало понятно, что грызущий голод не утих со смертью этого человека, ему понадобилась новая цель.       Эта комната и примыкающий к ней коридор располагались в пустующей ныне части его собственного двора, где, как он подозревал, когда-то находился склад. Он не хотел, чтобы кто-то из его гарема случайно наткнулся на шицзуня, а самим его "цветам" не дозволялось заходить в его личные покои – он всегда навещал своих жён и наложниц сам, никогда не допуская их к себе, – и поэтому это место выглядело оптимальным и самым безопасным, чтобы спрятать там человека.       Служанка молчит. Он тоже не может заставить себя говорить. Он не обязан ничего ей объяснять. Но чувствует себя, словно он должен объясниться.       Она вымыла учителя, вытерла кровь и грязь с его тела, умастила его кожу благовониями и ароматными маслами, одела, и – да: он сам, конечно, помогал ей только потому, что она – невысокого роста, и какой бы сильной ни была, высокий и стройный Шэнь Цинцю для неё - слишком тяжёл... но...       И всё же ему кажется, что он видит осуждение в её обычно спокойном взоре. Возможно это оттого, что она заметила его жадный взгляд, то и дело набегавший на обнажённое тело учителя. Действительно, каким бы худым и больным ни выглядел этот человек, он всё равно был сказочно красив. Несколько недель правильного питания, – и он вновь обретет ту изящную грацию, что была у шицзуня в его воспоминаниях. Он задается вопросом, не откармливал ли тот, другой, жалкий вариант его самого своего странно милого шицзуня, потому что тот учитель был значительно полнее, выглядел здоровым и цветущим, в то время, как его учителю всегда была присуща излишняя худоба.       О чём он вообще думает? Он что, переместился в своё прошлое, чтобы неделями торчать здесь, открамливая Шэнь Цинцю? Что за чушь! Нелепость. Ему просто нужно дать человеку время успокоиться, а потом он вернётся и сделает с ним то, что хотел. Тогда он сможет...       ...Уйти?       Так далеко вперёд он не загадывал. Но остаться здесь в любом случае было не вариантом: он запер собственное здешнеё альте-эго в шкафу. Так нельзя.       Он бросает взгляд на Но и видит, что та безучастно смотрит в стену. Её маленькие, сильные руки так нежно касались тела шицзуня. Он стряхивает с себя мысли о том, что она сейчас думает. Думать – не её работа. Её дело - служить.       – Я буду у себя в спальне, - говорит он ей, - распорядись, чтобы прислали еду и забери поднос из комнаты. Я вернусь позже. Дай мне знать, если он попытается сбежать или... или ещё что-нибудь.       – Эта ничтожная приняла приказ императора, - отвечает она с нарочитым спокойствием. Ему кажется, или в её голосе слышится тень осуждения?       Он заставляет себя уйти. Неважно, что она о нём думает. Неважно, что думает о нем её жена - невеста – неважно, что думает о нём семья её жены: Цуй Гуй Ин происходит из другой семьи вепредемонов, известной обычаем украшать собственные клыки золотом. Они - одни из лучших зубных мастеров-лекарей в царстве демонов. Ему самому пришлось прибегнуть к их помощи, когда он понял, насколько сильно повредил зубы шицзуню, вырывая и вновь приделывая ему язык. Тогда он заплатил её отцу, будущему тестю Но, немало золота, чтобы тот их восстановил. Конечно, будучи лекарями, они соблюдают врачебную тайну, но он не может не думать о том, что они говорят о нём за его спиной.       Его не должны беспокоить подобные мысли. Он для них - на недосягаемой высоте. А они для него - лишь песчинки, которые он может одним мановением руки обратить в пыль.       С трудом он подавляет шепот Синьмо о том, что ему следует просто убить их всех, и тогда их уста окажутся навеки запечатаны. Нет.       Нет-нет, ему нужно сосредоточиться на шицзуне. На том, чтобы овладеть им...       Но почему тот так оцепенел?       Он направляется в свои покои, наконец с облегчением закрывая за собой дверь. И застывает на пороге, вдруг вспомнив, что на самом деле это не его комната. Хотя внешне она и выглядит точно так же, как та, в его собственном времени, но мебель здесь расставлена несколько иначе, вещи лежат не там, где он их оставил, да и трофеев значительно меньше.       Это – не его комната. Это – не его дворец. Это – не его шицзунь...       Его шицзунь – мёртв.

_________

      И, тем не менее, это всё же его учитель. Только из прошлого.       Он жалеет, что у него нет никого, с кем он мог бы поговорить по душам. Он был уверен, что всё пройдет как по маслу: убедить шицзуня подпустить его к себе и позволить трахнуть, а потом и в самом деле трахнуть его, и вот тогда-то всё наконец и наладится. Все проблемы прекратятся... Но учитель впал в панику, потом запаниковал он сам, и теперь...       Ему кажется, что он сходит с ума.       Ему так хотелось бы выговориться. Уже много лет подряд хотелось... Сначала он думал, что у него для этого есть его жёны, его женщины, но со временем между ним и ими образовалась дистанция, которую он так и не сумел преодолеть и которая с течением времени лишь увеличивалась. И кажется, он сам не особо и хотел её сокращать. Он помогал им с их проблемами, они кормили Синьмо своей ци, но излить душу он не мог никому из них. Не мог поделиться ни своими мыслями, ни чувствами... Даже с Минъянь. Даже с Нин Инъин. Минъянь отвечает раздражением, а Инъин сразу же ударяется в слёзы и отстраняется от него.       Он не понимает, почему это происходит. Разве это не он спас её от домогательств шицзуня? И, хотя сначала она не хотела рассказывать о том, что именно творил с ней этот человек, но после того, как Минъянь, Цю Хайтан и Сяо Гунчжу целый день провели, беседуя с ней, она, наконец, призналась. Разве она не должна радоваться и быть благодарна своему спасителю? Разве он не должен быть её героем? Только вот кажется, что с тех самых пор они всё больше стали отдаляться друг от друга...       Если бы только всё было иначе! С ней он чувствовал самую глубокую близость из всех его жён. С ней он раньше мог поделиться своими переживаниями... Ему так нужно с кем-то поговорить!       Он не успевает додумать эту мысль до конца, а ноги уже несут его через всю комнату к заветному шкафу. Он распахивает дверцу и вперивается взглядом в алеющие глаза, хмуро глядящие на него в ответ. Его собственное альтер-эго сидит в шкафу, связанный Вервием бессмертных и облепленный талисманами которые создать мог только обладающий подобной его ци – как демонической, так и человеческой – и столь же мощной. Другой Синьмо тоже запечатан, но лежит в соседней комнате, упрятанный в сундук.       Но риск всё равно оставался. Это ведь версия его самого, а разве есть на свете сила, способная сдержать надолго его, подобного стихии?       Ха! Он выглядит сейчас таким злющим, рыча сквозь кляп во рту.       – Я не самозванец - говорит он этому себе - и не вломился сюда, чтобы полакомиться твоим гаремом.       Рычание становится громче.       – Я – это ты, – добавляет он, внутренне удивляясь, зачем он вообще это делает. – Я получил всё, что хотел. Всех женщин, всю власть, завоевал оба мира... Но этого оказалось недостаточно. Этого никогда недостаточно. Понимаешь ты, глупый мальчишка, глупое маленькое чудовище: неважно, что ты делаешь, этого никогда не будет достаточно? Он – умер. Я убил Юэ Цинъюаня и разбросал перед ним осколки Сюаньсу, а он проглотил их и умер, и этого... этого было недостаточно. Этого никогда не будет достаточно.       Второй перестаёт рычать, вопрошающе глядя в ответ. В его взгляде - растерянность.       – Я - это ты... Я - это ты, когда получил всё, что хотел. Есть другой мир, отличный от этого, я нашёл туда дорогу, и там – добрый шицзунь, и мы – та версия нас, которая там обитает, – слабая и глупая, и у неё нет ни одной женщины, но зато у неё есть шицзунь, и они любят друг друга... – он смеется, но смех сочится горечью и болью. – Оказывается, шицзунь способен любить. Ты можешь в это поверить?       Другой, не мигая, широко распахнутыми глазами глядит на него, не отрываясь. Он чувствует, что нужные слова готовы сорваться с языка, но сглатывает их, не позволяя себе озвучить такое даже в собственной голове. Вместо этого он окидывает взором другого "себя". Только взгляните на них, – таких высоких и статных, таких красивых, таких сильных и могучих - и в то же время таких неудовлетворённых. Несчастных. Таких изголодавшихся.       Он думает о своих прежних чувствах, о намерении просто трахнуть шицзуня... Затем вспоминает, как тот оцепенел, и как он сам сбежал, не выдержав.       Почему? Он ведь сам ему это предложил, и это означало, что он знал, на что идёт. Вот только...       – Думаешь, шицзунь - девственник? – и без того большие глаза напротив распахиваются на поллица, из заткнутого рта рвётся потрясённый хрип, но он игнорирует себя младшего.       – Если ему и известна какая-то якобы особая техника двойного совершенствования, это ведь ещё не означает, что он действительно такое практиковал, так? Конечно, женщины-то прекрасно знают, какой он был развратник, но ведь кроме пары сплетен о Юэ Цинъюане, о его увлечении мужчинами никогда не ходило никаких слухов, верно? Так что, возможно, он девственник в отношениях с мужчинами... – Эта мысль не должна внушать ему такого дикого восторга. Его никогда не волновало, девственны ли его женщины. Он никогда не испытывал триумфа от сознания того, что он у них первый. Его больше заботило то, что за этим следовало: чтобы после него никто иной, кроме него самого, не мог ими обладать... Но сейчас его душа охвачена восторгом при мысли, что именно он будет тем, кто лишит шицзуня девственности. – Может, поэтому он так оцепенел тогда...       Это звучит разумно. Он сам был раздражён, торопил события и был грубоват, и бедный, девственный шицзунь запаниковал в ответ. Ладно. Он справится с этим. Справится. Ему просто нужно действовать медленнее. Он должен быть нежнее... Возможно, это даже объясняет настойчивый отказ учителя от поцелуев и получения удовольствия.       Не спешить, быть вежливее, нежнее...       Скрип двери – и он захлопывает шкаф перед ошеломлённым взглядом на побагровевшем, точно свёкла, лице, чтобы развернуться и встретить слуг, принесших ему еду. Он поест. Помедитирует. И затем вернется в комнату шицзуня, чтобы повторить попытку.