Маугли каменных джунглей

i know i haven't got that dignity,

this is my chance to be not me.

«fool» the rasmus

Плечи немного ломит, но хуже этой боли — въедливая тревога на сердце. — Жаль, у остальных не получилось, — вздыхает Джисок. Такой забавный — рюкзак размером с дом больше него самого. Огромный вещевой горб тянет его к земле, но Джисок упрямо шагает по взрытому асфальту. — Да, — отстранённо соглашается Сынмин. Он думает: как бы было хорошо, если бы сейчас Джуён глупо шутил, Чонсу на него фыркал, а Хёнджун с Гонилем делили бы сигареты. Тогда бы звенел смех, зудели разговоры и одиночество жалось в самый дальний угол сознания. Но они наедине. — Ты не забывай нас, — неловко кашляет Сынмин, ёрзая лопатками под весом чужой виолончели. Он не представляет, как Джисок будет таскать всё своё добро в Праге в одиночку. — Я же всего на неделю, — щурится тот, но это не помогает. Сынмина изнутри трясёт. Колошматит. Что-то в этих скомканных проводах не так — слишком много вязкого молчания, слишком мало уверенности в следующем дне. Нос щиплет металлической резью. Дымящие трубы показывают свои перепонки на горизонте. Сынмин честно боится — а вдруг Джисок не вернётся? Кажется, он уместил абсолютно все свои пожитки в трещащем по швам рюкзаке. И в каждом его движении — стыд, неуклюжесть, горечь. Неизмеримое сожаление — «у остальных не получилось» — приставляет нож к горлу. Неправильное, лживое прощание. Джисок прячет толчёные стёкла глаз в осколках тротуара. Смешивает их так, что нельзя понять — поднять — где что. Мыском старых ботинок пинает асфальтовые крошки. Сынмин шагает в ногу с ним и шмыгает носом. Зима выдаётся голой, но холодной. Или это от прощания всё мёрзнет в груди? — Привези нам открыток хоть, — просит (умоляет) он, останавливаясь за углом обшарпанного дома, в чаде и смраде угля. Повернуть — и вокзал. — Посмотрим на Европу. С готовностью кивнув, Джисок протягивает руки, чтобы забрать виолончель. Сынмин не отдаёт — медлит. Над головой серое бесприютное небо плачет мелкой моросью. Слышится протяжный вой гудка. Не хочется отпускать. — Обещай… Выдавливая из себя звуки, Сынмин сорвано шепчет. Соскребает взгляд с обледенелой лужи и ныряет в лицо Джисока. Бледное. Стыдливое. — Обещай, что вернёшься, — быстро, на выдохе. Не просьба, а скорее вопрос, но Сынмину нужно это сказать. В ответ Джисок покрывается мурашками. Старается второпях склеить кривые витрины глаз или скрыть их за шторами век, но не выходит — он словно стеклянный. Виден насквозь. — Я не… — начинает он, но прикусывает язык. — Пожалуйста, — Сынмин шепчет, наклоняясь совсем близко к обветренным щекам, — я очень хочу снова тебя увидеть. Мы все. В ноздрях свербит от копоти поездов. Земля вибрирует под ногами. Отправление через десять минут. Джисок заполошно режет ресницами и смотрит в зрачки. Бьётся прямо внутрь. И произносит: — Конечно, я приеду, — с честнейшей улыбкой. Посветлев, Сынмин стягивает увесистый чехол с плечей и отдаёт его Джисоку. Тот похож на зарытого в хламе щенка, ищущего убежища, но лучинки в уголках глаз вынуждают успокоиться. Идут к вокзалу. Повсюду так мало людей, что безрадостный второянварский день скорее напоминает апокалипсис. Заунывный голос по громкоговорителю объявляет несвязную кашу, в которой угадывается номер платформы Джисока. Вдвоём они плетутся до дверей на перрон, и до слуха доносятся голоса ребят из оркестра, которые тоже едут на пражские концерты. Сынмин замирает. Хочет напоследок сказать что-то ободряющее и пожать руку, но вместо — вдруг: — Береги себя, — глухой шёпот в холодное острое плечо. Срывается. Сынмин даже не понимает, как оказывается прижат сердцем к сердцу сквозь толщу свитеров и курток, но понимает — нужно. Ему самому. — И вы, — мягко отзывается Джисок, сжатый рюкзаком, виолончелью и звенящим на ветру телом. Джисок весь — сердцебиение. Заполошное, торопливое, тараторящее какое-то одно слово. Сынмин вжимается, но расслышать не может — не успевает. Джисок, щурясь в улыбке, отрывается (кажется, слышится хруст) и машет рукой. Такой непосредственный. Сынмин не сможет без него. — Только виолончель не потеряй! — кричит ему в ножевую спину Сынмин. Ветер вяжет из слов узелки. — А я в ней жить буду! — в ответ режет смехом Джисок, испаряясь в угольной копоти перрона. От него остаются только шлёпающие шаги, трескотня чемодана и город. Целый город оставлен на попечение Сынмина, пока его главный хранитель в отъезде. Задачка нелёгкая, но с The Rasmus — довольно по зубам. Жала наушников вгрызаются в барабанные перепонки и кашляют роком. Это ещё одно, что Джисок оставил после себя. Зарубежная альтернатива. Погружаясь с головой в лабиринт улиц и моргающих светофоров, Сынмин гуляет по септаккордам, перебегает гаммы на красный и проваливается в риффы. Бродячие собаки скалятся по углам, дворы зияют пустыми глазницами занавешенных окон и всё нутро города строит из себя вид недоброжелательности. Но Сынмин знает. Прекрасно знает: поцокивающую фиолетовую занавеску, плеск грязной воды и спрятанные лавки-брёвна, просевшие пороги и плакат «Школьники, внимание! Соблюдайте режим питания!», артерии рынка и пронырливых мальчишек-попрошаек, гримёрку с тонной подушек и рявкающую трансформаторную будку с откровениями на крыше. Сынмин знает — город весь как на ладони, он беззащитен, открыт и убог. Он — недолюбленный и одинокий ребёнок, посадивший лёгкие на дыме заводов. Он — кусок кровящей плоти, недоклёванный брезгливым стервятником. Он — один из них, ущербных. Город — человек. Огромный и несуразный подросток. — Сапоги кожаные по скидке!.. — и у города переменчивый голос из гудков, реклам, уличных музыкантов, плееров и скрежета дверей. В подъезде сыро. Пахнет затхлым, не проветренным с новогодней ночи январём. Не выключая музыки, Сынмин играет в салочки со ступенями и взбирается по лестнице. В квартире мама и отец — быстро снять обувь, куртку, прошмыгнуть в комнату и создать видимость активной работы над домашкой. Изученный алгоритм, не дающий погрешностей. Десятый этаж. Сынмин выигрывает: лестница не успела его поглотить. Ключом в скважину — как ножом, но аккуратно, с хирургическим пиететом. Дверь тихо поскрипывает, впускает грязные ботинки на тёмный от времени ковёр. У порога только пара женских сапог. — Мам?.. — с недоумением. Сынмин тут же обрубает музыку в плеере и наскоро раздевается, проходя в гостиную. — Где отец? Мама — мягкая, круглая, облачная — отыскивается на диване с засаленной книгой в руках. Детектив. — Куда он ушёл? — растерянно спрашивает Сынмин и ощущает катышки горькой неприязни с изнанки горла. Большие, опущенные уголками глаза отрываются от жёлтых страниц и обнимают сквозь рёбра. Чуть щурясь (в последнее время у неё ухудшается зрение и появляется больше морщин), мама закрывает книгу и поясняет: — На работе. У них нет праздничной недели, — голос вымочен в сожалении. Сынмину, если честно, ни капли не жаль. Так даже лучше — его ментальная стабильность напрямую зависит от количества часов, проведённых рядом с отцом. Он пытается напустить на себя печальный вид, но выходит из рук вон плохо, поэтому мама снова прячется в ровных рядах букв. Постояв для приличия, осмотрев неизменные за семнадцать лет занавески в полупрозрачный цветочек и срастив конечности с тишиной, Сынмин уже собирается уйти к себе в комнату. Но вдруг — глухо: — Он теперь в полторы смены работает. Не отрываясь от дамского детектива, мама высыпает горстки слов. У неё настолько обыденный вид, что притворное спокойствие видно издалека. — Зачем? — удивляется Сынмин, развернувшись. Становится на изготовку, чтобы поймать честный взгляд мамы. На ложные она не способна. Со вздохом убрав книгу с закладкой из старого билета на поезд, она ровнее садится на диване. Оправляет платье с вырвиглазными подсолнухами. Клокочущая. Сынмин с подозрением вглядывается в полнощёкое лицо мамы и перестаёт дышать, когда слышит: — Откладывает на твой университет. Внутри: толкотня, крик, абсурд и бунт. Сынмин глупо стоит посередине комнатки размером со спичечный коробок, слишком громко думает и молчит. Не знает, как реагировать. — Мы хотим, — мама неуверенно мнёт слова губами, — чтобы ты всё-таки имел выбор, а не шёл куда попало только из-за того, что у нас нет денег. — То есть вы серьёзно про столицу говорили? — неверяще переспрашивает Сынмин, натягиваясь как струна. Мама кивает. Её короткие, местами седоватые волосы примяты заколкой, и так лицо кажется ещё более круглым и детски-наивным. Она окончательно откладывает книгу и одним неловким взглядом просит Сынмина сесть рядом. Тот слушается. — Конечно, серьёзно, — нагнувшись, мама преданно заглядывает в донья зрачков, — мы уже семнадцать лет копим для этого! Да и посмотри, мы же сейчас не голодаем, так что можем позволить себе отправить тебя в столицу. Тут она осекается: — Если хочешь, конечно… Сынмин моргает. Прокручивает в голове сказанные слова вновь и вновь, как его бедный плеер — альбом «Группа крови». И многое творится и бурлит внутри, в самой утробе, но связные мысли предательски ускользают. — Даже если не консерватория, — мама будто пытается оправдаться или утешить его с жалостливым видом, — мы поддержим тебя во всём! — Спасибо, — вылетает автоматически, и Сынмин пугается своего отрешённого голоса. Он не знает. Не понимает: куда, с кем, чего он хочет. Единственное, что Сынмин знает: он не хочет расставаться ни с Джисоком, ни с остальными. А это невозможно. Может, Джисок уже навсегда сбежал из его жизни, помахав ладонью и втолкав одинокий город в его одинокие объятия, а сам осел в Праге. Может, завтра все беспризорники рассыплются на мелкие молекулы и никогда его не вспомнят. Может… Может, Сынмин надумывает. Но ещё одно, что он точно знает: судьба — самая отъявленная мерзавка, которая всегда ломает его до трухи. — Я… — мямлит Сынмин, спрятав взгляд в цветастом ковре, — если честно, я не знаю, чего я хочу… В груди грохочет гром. Сынмина потряхивает озноб, вонзая иглы мурашек под кожу, а во лбу стучит одна мысль: «не хочу без них», — и мелькает битое стекло глаз Джисока. Давно затянувшийся шрам на бледной щеке от схватки с котом. Обветренные губы и острая до ножевого ухмылка. Взрытое мясо пальцев, измученных музыкой. Запах жжёного пластика от дисков с западным альтернативным роком. Шуршание бирюзовой куртки и ледяные ладони в своих (ненароком). «Конечно, я приеду», в которое хочется верить больше, чем в бога. Сынмин просто не сможет без Джисока. Он въелся в генетический код перманентным маркером наравне с инфляцией и ложным расписанием автобусов. Джисока невозможно вытравить из себя, задушить или забыть — он оседает в лёгких хуже дыма «Магны» и впивается в кожу беспрецедентнее кандалов. В его насилии — нежность, в его боли — любовь, и Сынмин уже давно живёт по его законам чувств. Сынмину уже давно плевать: в трущобах, в бараках, на улице или в столице — главное, с Джисоком и его сворой до очарования неприкаянных детей города. — Это нормально, — утешительно кивает мама и согревает треморные костяшки своими ладонями, — в твоём возрасте трудно делать такой выбор. Но помни, что мы с папой рядом. На потерянного в дебрях сомнений Сынмина слово «папа» действует как концентрированная кислота. Корёжит. Нафаршированное лаской, оно разъедает барьер из окаменелостей доверия, убитого семь лет назад; заставляет затравленно вскинуть чугунную голову и допустить страшную мысль. А вдруг он заслуживает?.. Нет, нет, точно нет: бывший уголовник, зек, вор — заслуживать? Звучит как глупый анекдот. Но — отец же берёт полторы смены ради него. Вернувшись из тюрьмы, хоронит инженерное образование и гордость поглубже за плинтусом и идёт на завод. Молчит, даёт время, ни разу не заходит в его комнату, пылесосит каждое воскресенье и читает фантастику вместо гаражных сходок с сомнительными друзьями. Отец… старается? Мама с чуткостью сыщика понимает, о чём думает Сынмин, и спешит заверить его: — Поверь, он исправляется. И правда тебя любит. Он пытается осторожно подступиться, но… ты же его отталкиваешь, — одним взглядом мамы можно разжалобить самого кровожадного тирана. Она мягко сжимает ладони Сынмина и впитывает в кожу весь юношеский яд, самоотверженно забирая боль своего перемолотого и измятого ребёнка. — Попробуй остыть немного, ладно? Я не прошу тебя делать вид, что всё хорошо и всё как раньше, я же знаю, что он ошибся. Он совсем неидеальный. Но он старается — изо всех сил. И я его по-прежнему люблю. Такие слова не говорят — такие слова плачут, кашляют и смешивают с горячей кровью из вскрытой грудины. Сынмина раздирает на куски от знойной боли — за маму, за себя, за отцовские ошибки и старания. Это месиво вскипает и давит, льётся из клапанов сердца и заставляет задыхаться. А мама — искренне: — Я знаю, что ничего уже не будет, как раньше, но, пожалуйста, — морщины бередят лицо, но она всё ещё самая-самая красивая, — позволь мне любить его. А себе — спокойно жить. Без ненависти и обид. Постарайся для него, как он для тебя. И у Сынмина нет на эту мольбу ответа. Только горькие и солёные от непрошеных слёз объятия. Он прижимается своим жалким дрожащим телом к маминому, сквозь спутанные нити связок бормочет обещания, мелко дышит и понимает. Она с ним — всегда.