Маугли каменных джунглей

я хотел бы остаться с тобой.

просто остаться с тобой.

«группа крови» кино

— Я так боялся, что ты не вернёшься… — прошепчет Сынмин осколками морозного воздуха, но сейчас он — целый. В это до смешного сложно поверить, но Джисок действительно возвращается. С таким же огромным рюкзаком в полтора себя и с покусанным приключениями чехлом от виолончели, в котором теоретически может жить. Встречают его уже всей гурьбой, толкаясь на вокзале в опасной близости к рельсам (Джуён всё-таки роняет туда один лист из сценария «Без вины виноватого»), и тут же растаскивают на лоскуты, чтобы узнать побольше о европейском крае грёз. Пожалуй, только один Сынмин замечает, что Джисок возвращается другим. Его бесшабашность, лихая неусидчивость и энергичность никуда не исчезают, но всё-таки он выглядит более осознанным. Даже как будто — о ужас! — смиренным. — Старею, — отшучивается тот с поджатыми губами, искусанными до запёкшейся крови. Сынмин смаргивает наваждение, ищет понимания в прямоугольных линзах Гониля (да, он тоже видит) и ощупывает какую-то интимную недосказанность. Словно они вот-вот должны поговорить о чём-то важном, но не получается, потому что кто-то вечно мешает. Или должно проесть мозг осознание, что… — Отказы не принимаются, — отрезает Хёнджун и авторитетно пышет дымом в лицо. — Мы идём отрываться. Устроим тебе самый клёвый день рождения! Джисок хлопает глазами (битое стекло под кожей), и опасная, кусачая улыбка вцепляется в тонкий подбородок. — Я знаю хороший клуб, — поддерживает идею Гониль, переставляя пластиковый череп и помидоры таким образом, чтобы хоть как-то привлечь покупателей (тщетно). — «Юность» на Центральной. Там не очень строго со входом и напитки хорошие. Все безоговорочно верят голосу человека с черепом в руках. — Бедный Йорик! — не удерживается от восклицания Джуён, свешиваясь с прилавка, где без стыда устраивает лежбище всякий раз. Так вот, целый. Всю первую неделю нового тысячелетия Сынмин изводит себя угрызениями совести и нечеловеческой тоской. По конкретному человеку. Даже стыдно признаться, но жизнь без Джисока внезапно становится абсолютно искривлённой и пустой, как если бы зеркало смотрелось в зеркало. Прежнее досентябрьское одиночество не идёт ни в какое сравнение с тем, какая увесистая туша отчаяния наваливается на Сынмина сейчас. Вырвать глаза или отрубить палец будет не так больно, как знать, что стекло чужого взгляда больше не хрустнет, как шоколад, в ладонях. Но — хрустит. Как сахар на зубах. Скулы сводит сладостью улыбки при виде вымывшейся ржавчины волос и особенно жестоко измясорубленных пальцев. Хочется прирастить к своему телу, навсегда подпустить так близко, что будет больно отодрать. Хочется просто… — С днём рождения! — под дружный крик Джисока вталкивают с вечернего бесснежного мороза в душную, накуренную (не сигаретами) табакерку клуба. Караоке-бар «Юность» в закоулке центра подмигивает полуперегоревшей подсветкой и доброжелательно впускает в свою утробу. В глазах сразу же плывёт: сладковатый дым кусает ноздри, в ушах свербит громкая музыка, а ноги вибрируют от чужих скачек по импровизированному танцполу из деревянных настилов. Сынмин откашливается от подозрительного облака дыма и щурится. Ничего себе. Вокруг — разодетые в блёстки, оборки, каблуки, ультрамарин. Неясно, сколько им лет: всё сверкает и выжигает зрачки. Посмотрев на себя, Сынмин тушуется. Обыкновенные штаны и серый свитер — отличный набор для вечеринки. Даже Чонсу постарался (вместо формы догадался надеть светлые брюки и свободную рубашку с пальмами), что уж говорить об остальных. Джуён нарядился, как на вручение Оскара: украденные из гримёрки брюки-клёш и кремовая рубашка с чудовищными оборками примагничивают взгляд. Гониль где-то достал замену своим хлипким прямоугольникам — массивные очки с роговой оправой делают его немного забавным, зато сочетаются со стильной (исключительно на нём) тигровой кофтой. Привычное чёрное пятно Хёнджуна разбавляется массивным псевдосеребром на шее и запястьях. А по Джисоку сразу видно — именинник. Щёгольские джинсы-бананы (одолженные у общажного соседа Джуёна) (в тайне от самого соседа Джуёна), чёрно-кровавая майка с Green day (его новая любимая группа после поездки) и обновлённая ржавчина на волосах. Красили его вчера всем скопищем — за вечные издёвки Джуён поплатился любимыми брюками, которые Чонсу оттирать «Уайт спиритом» отказался. В общем — Джисок жжётся своей красотой. И Сынмин по сравнению с ним выглядит хуже протухшей рыбы. — У нас нет для тебя подарка, поэтому все закуски и напитки за наш счёт, — с виноватой металлической улыбкой сознаётся Гониль и треплет Джисока по свежей ржавчине. Тот убийственно-счастливо улыбается и говорит, что ему не нужны никакие подарки. Сынмин не может отвести взгляд и признаться, что всё-таки подготовил один пустяк. — А напитки это хорошо! — остро, с кислинкой скалится Хёнджун и оглядывает мерцающую от стробоскопа барную стойку. — Гониль, паспорт с собой? Тот понятливо кивает, но, кажется, его морщинам на лбу и свинцу в глазах год рождения, отпечатанный еле видимыми чернилами, не нужен. Бармен, вскользь осмотрев свору диких и беспрецедентно красивых в своей наглости подростков, тут же кивает на все запросы Гониля. В их время пить и курить бросают к восемнадцати. — Три банки светлого, один коктейль… этот, как его?.. — Гониль рассеянно вчитывается в засаленное меню, но в итоге позволяет Джуёну самому прокричать сквозь музыку название бурды. — Ну, вот его, да. А тебе чего? Шипы проколов тычутся в Сынмина, взрезают мякоть ножичком. Он теряется. Четыре пары глаз соскабливают кожу в районе совести и попеременно мигают: давай с нами. Стремление к взрослости, хмель на нёбе. Давай с нами. Ребристый холод бутылки. Давай-с-нами. Пьяная опухоль в затылке. Давайснами. Корень языка немеет, а левое ухо вдруг нестерпимо обжигает. Сынмин резко оборачивается, словно на выстрел, и напарывается на чистый, абсолютный, честный страх Джисока. Давай со мной? — Я… — мямлит Сынмин, не смея вынуть из сердцевины осколки чужого взгляда. В уши набивается вата. Конечно, Джисок любит веселье, танцы, очаровательных незнакомцев и всё самое бесшабашное — но он ненавидит алкоголизм своей матери. А заодно любую выпивку. — Я лучше лимонад, — Сынмин хрипло выжимает из себя слова по крупицам. — Ты будешь? Джисок с облегчением кивает и комкает страх в разодранный нотный лист. Сынмин радостно заказывает «Крюшон», высыпая звонкие монетки в проворную руку бармена (ему на вид нет и двадцати, но половину лица сжирает глубокий шрам, пятнающий разломами левую щёку). Вата растворяется в барабанных перепонках, и забойная музыка снова дребезжит на подкорке — хорошо. Издевательски-маленькая бутылка «Крюшона» разливается на два мутных стакана, а три банки пива щекочуще трутся боками с возгласом: — За именинника! — хором. Сияя улыбкой, Джисок вливает в себя виноградную мешанину и режет Сынмина кадыком. Тот краснеет. Прячет взгляд в мелких яростных пузырьках лимонада. — Дай попробовать, — тихо, прокровительственно-спокойно произносит Чонсу и, не дожидаясь разрешения Джуёна, забирает у него из рук тонконогий пластиковый бокал. Отпивает — и морщится, закашлявшись. — Фу, ну и гадость! Что это за бурда? — он кривит лицо, как искупанный котёнок. — Не трать свою любовь на кого-то, кто не ценит её, — изрекает Джуён, отобрав свой ядерный коктейль, и одухотворённо делает глоток. — Ценитель хренов, — цокает Хёнджун, демонстративно отхлёбывая пива из банки. Вдруг пелена мозгодробительных битов раздирается в клочья чьим-то писклявым голосом: «Не играть и сбросить маску…». Сынмин оглядывается и с лёгкостью находит виновницу — замотанную в платье с блёстками-рыбьими чешуйками высоченную девушку с копной кудрявых волос и огромным носом (который всё же чуть меньше, чем у Никак). Остальные тоже синхронно роняют своё внимание на неудавшуюся — «мы найдём любовь и ласку!..» — певицу. — О боже… — по слогам вонзается в накуренный воздух. — Это она! Звучит как приговор. Чонсу — бледнее смерти. — У-у-у, — тянет Хёнджун нота в ноту с девушкой, — а вот и наша красавица. Ну что, Чонсу, настал твой звёздный час! Тот выглядит так, словно сейчас выбросится с десятого этажа. «Розовый фламинго, дитя заката!» Вспомнив о Никак, Сынмин мысленно возвращается к тому дню, когда его познакомили с Пристанью. Сомнительное описание Джисока про огромный нос и история с обмороком Чонсу сами собой всплывают в памяти — о, да. Это та самая пассия Чонсу из академии. Она так самозабвенно воет в микрофон, что фламинговое эхо оставляет занозы в подсознании. — Я, кажется, сейчас умру, — с мертвецким спокойствием объявляет он. Глаза покрываются стеклянной коркой и отражают всполохи рыбьих чешуек. — Ты ещё слишком молод, — утешает его Гониль со снисходительной улыбкой. — Определённо, — Джисок глушит хихиканье в глотке «Крюшоном» и постреливает безынтересным взглядом на девушку. Сынмин тоже безнаказанно лупит на неё глаза: ничего особенного. В ней ни грамма красоты, утончённости или элегантности. Вся рубленая, угловатая, разногабаритная (тонкие ноги и широкие плечи, маленькие глаза над гигантским носом), она привлекает внимание только своей неправильностью. Что такого в ней мог отыскать Чонсу? — Господи, нет, я ей не ровня, — хнычет он, щедро вливая в себя пиво. — Вы только посмотрите, она же очаровательная, как… как… — Офелия, — подсказывает Джуён. — Во, точно! — Хёнджун щёлкает пальцами («розовый фламинго здесь танцевал когда-то»), — так и будем её звать. Офелия, — смакуя на остром языке, злорадно перекатывая синтагмы. Сынмин чуть не давится лимонадом от негодования пополам со смехом. Она? Очаровательная?! — Какие интересные у людей понятия красоты, — резюмирует Джуён со вздёрнутой бровью и махом допивает свою бурду. — Так и будем стоять, плебс? А ну-ка, шевелитие чреслами! Подначивания и ловкие руки Джуёна выталкивают всех на деревянные настилы под топот каблуков, смену мелодии (аллилуйя!) и поцокивание бутылок с алкоголем. Сынмин неуютно озирается, зажатый сияющими от блёсток и пота телами, пытаясь не потерять друзей в толпе. «Юность» — музыкальная шкатулочка, до отказа напичканная нечистью всех рангов. Сладковатая взвесь, забивающаяся в ноздри, явно культивируется из чего-то покрепче обыкновенных сигарет. Звуковые волны дребезжат кардиостимуляторами в грудине. Трясёт. Всеобъемлющий голос шлягера утюжит мозг, и Сынмин старается пробиться поближе к стене, но его удерживает паучья хватка Хёнджуна: — Э, так не пойдёт! Отрывайся, малой! — растягивая тонкие губы в ужасающе-весёлой улыбке, он цепляется за холодные руки Сынмина и раскручивает его. Земля сходит с орбиты. Тело теряется в безвоздушном пространстве, разверзая неуклюжими запястьями чёрные дыры. По дороге Сынмин врезается в пару человек, которым почему-то это приходится по душе, и они (синеглазая девушка в ультракоротком платье и низкий синеволосый чудик) играются растерянным Сынмином, как мячиком, скача друг к другу с землетрясением. Каким-то неведомым образом ему удаётся выскользнуть из их безумного жертвоприношенческого обряда и влететь в расслабленно покачивающегося Гониля. Его мощные руки ловят НЛО (несуразный летающий объект) в лице Сынмина, а морщинки у глаз загораются закатным солнцем. — Не расшибись, — усмехается Гониль, возвращаясь к своему ритмичному танцу дерева. — И расслабься. Джисок будет рад, если ты сегодня отдохнёшь. — Простите, я постараюсь, — Сынмин кутается в безвкусный серый свитер и изображает жалкое подобие бодрой улыбки. — Глупый, — звенит прямо над ухом, до гула в сердце, — перестань уже стараться. Отпусти это всё. Лицо Джисока склеено из всплесков света и всполохов музыки — размазанное в кляксу от дыма, но всё ещё острое. Не спутать. Сердце Сынмина ёкает, издавая угрожающий жизни свист. — Желание именинника, — Джисок хмыкает и юрко ныряет своей ничуть не нежной, раскуроченной струнами ладонью в его. А следом — взрывается Кассиопея. Крепко сжимая костяшки, Джисок закручивает Сынмина под Roxette в сомнительном подобии танца. Это скорее — конвульсии безбашенной юности. Под веки долбятся ошмётки бликов диско-шара и эпилептический припадок стробоскопа. Удержать равновесие получается, только держась за худосочную руку — Сынмин хватается за Джисока, как за спасательный круг. Тот громко смеётся — и его голос отлетает металлическим мячиком то ли от стен, то ли от черепков Сынмина. Метеорит из их угловатых тел крутится до окончания смелых запилов, и Сынмин даже входит во вкус. Когда танцуешь, перестаёшь замечать оценивающие взгляды, гадкие ухмылки, блюдца раскуренных зрачков и цепкие ногти. Ощущаешь изломанные крылья за спиной. Особенно когда рядом, грея своим раскалённым теплом, под бойкий ритм кружится концентрация «когда я вижу, как ты танцуешь…» Остановка сердца. Сынмин — вскрикивает. — Ты чего? — громко удивляется Джисок, чтобы его услышали. — Кино! — кратко (нет времени!) поясняет Сынмин и даже подпрыгивает, слыша задорный хруст сустава вперемешку со смехом Джисока. Что-то вселяется прямо под кожу. Огромное, шумное, буйное, огненно-рыжее, властное — безукоризненно живое. Что-то, зовущееся любовью. — Тёплое-тёплое море, — в горле дерёт, потому что Сынмин старается слышать себя поверх орущей музыки, — жаркое солнце! Вокруг прыгают такие же безразмерные тела, но Сынмину есть дело только до одного. Джисок с лучами в глазах смотрит на — в — него, зеркалит безумную улыбку и так и норовит затянуть в пляску рафинированного Джуёна (шевелюра спутана), сбитого Чонсу (зрачки в кучку на курчавой голове), неповоротливого Гониля (лучшая пародия на дерево) и хищного Хёнджуна (веко-лезвие). А в Сынмине лимонад внезапно закипает до градуса текилы, с щелчком разевая рот и крича строки песни. — Музыка рядом со мною, и ты рядом со мною!.. Если честно, он никогда не любил её. Всегда прокручивал диск вхолостую, либо снимал наушники и перетерпливал злосчастные три минуты в тишине. А тут — въедается. Шипит пламенным варевом на языке и просится — спой, спой, спой! — Когда я вижу, как ты танцуешь, — печень утыкается в гортань, сердце бешено стучит где-то в пояснице, — малыш, ты меня волнуешь! Прямо — в лицо. Неприкрыто. Кажется, очевиднее быть не может. — Когда ты смотришь так серьёзно, малыш, я тебя люблю! А Джисок заливается хриплым подпеванием и не понимает. Или играет. Но в глаза сыплет ворох стеклянного крошева, пуская отражённых от стробоскопа зайчиков. В Сынмине это огромное нечто раздувается до масштабов целой галактики, распиная межреберье. Сразу становится легко-легко, и неумелый танец совсем не кажется глупостью, наоборот, только сейчас и только так, в такт, он может сказать всё, что разъедает нутро. Гомон. Гул. Сердцебиение в гландах. На «когда ты робко меня целуешь…» Джисок снова хватает его горячие ладони, и Сынмин сам закручивает их в новый ураган. По зрачкам мажут кляксы — блёстки, кудри, ленты, раскосый Хёнджун (вдруг) и юность-юность-юность. — Эй, чё это тебя так развезло? — усмехается вытянутая в цветастой темноте физиономия Хёнджуна, выплывшая из ниоткуда. Музыка бьёт по ушам, малыш его всё ещё волнует, и Сынмин глупо выкрикивает: — Я влюбился! С языка слетает, как из катапульты. Сынмин себя даже не слышит за голосом электрогитары, но отчётливо запоминает простое и милое: — Дурак. С обворожительной улыбкой, какая не резала ещё лица Хёнджуна за все семнадцать лет. Сумасбродно-конвульсионный танец заканчивается с триумфом, коликами в селезёнке и знакомым голосом в динамиках. Стараясь отдышаться, Сынмин приваливается к стене, рыщет взглядом по грохотливому танцполу и обретает способность адекватно мыслить только с появлением Джисока под боком. А в дальнем конце «Юности» микрофон перехватывает Джуён — умопомрачительная бестия с размётанной причёской и ангельским голосом. Слепые пятна разверзаются до чёрных дыр в зрачках. Сынмин моргает. Смотрит — и думает, что мог бы случайно влюбиться в пятнистые ноги и острые плечи под невесомой блузкой, если бы не… — Как у него так получается? — запыханно-заворожённо мотает мокрыми от пота волосами Джисок. — Мне кажется, мы не заметили, как он продал душу дьяволу. Случайно. Сынмин согласно мычит (селезёнка всё ещё ноет) и вслушивается в ускоряющийся мотив. — Где-то все потерялись, может, хоть мы найдёмся, — даже сквозь комья дыма видно, с каким самозабвением Джуён поёт. Его голос — река. Распадается на множество юрких ручейков-нот, снова собирается и вымывает все переживания подчистую. В голове остаётся блаженная нирвана. — Талантливый чертяка, — цокает Хёнджун, делая акробатические трюки зажигалкой. После банки пива и шальных танцев его явно тянет как следует прокуриться. Но отвести взгляд от Джуёна — невозможно. К нему тянет сильнейшим магнитом, и все вмиг оказываются укрощёнными кобрами в дряблой корзинке. А когда наперерез его реке звенит хрусталь нового голоса, Сынмин теряется в пространстве. Чонсу тоже поёт. — Значит, не будет хуже, может быть, будет лучше! — раскованно воет он в микрофон в унисон с Джуёном. Чонсу поёт хуже, часто соскакивает с мелодии и задыхается, но его старания даже ценнее арии любого оперного певца. Офелия с жестяной банкой в руках и интересом на длинных ресницах бликует своими чешуйками на платье. Шушукается с подружкой (у неё асимметрично-короткая стрижка и тонкая полоска вырвиглазной ткани вместо юбки) и даже умилённо улыбается. — Думаю, у них всё будет хорошо, — резюмирует всегда наблюдательный Гониль. Массивные очки набекрень еле держатся после припадков на танцполе. — Надо будет подтолкнуть нашего ловеласа на свиданку, — хитро ухмыляется Джисок, уже составляя многопунктный план по раскрепощению Чонсу и завоеванию Офелии. Сам ловелас, зажмурившись до искр, прижимается щекой к скулам Джуёна, подвывает «Труба! Труба!» и, конечно, не знает, что ему готовит судьба. Джуён тоже ни о чём не ведает и льёт галлоны нот во всеуслышание. Милые, милые дети. Рано повзрослевшие. Многого лишившиеся. Смелые. — Катастрофа полная! — микрофон потрескивает от запала Джуёна и облегчённо выдыхает, когда песня заканчивается. На всю «Юность» дребезжит гроза из аплодисментов и посвистываний (кто-то даже отваживается позвать дуэт на бис), но через секунду динамики вновь кряхтят попсой и белёсый дым проедает мозг. Все забывают о нежных и откровенных подростках, склеенных из комплексов и самоненависти. Все забывают собственные имена. Все забывают. Кроме горстки светящихся улыбок: острозубой, металлической, бесноватой и поджатой. — Требуем альбом! — Гониль усмехается и ворошит спутанные гнёзда на макушках. Короткие волосы Чонсу стоят дыбом. — А гастроли скоро? — подхватывает Сынмин, не сдерживая восхищения в клетке рёбер. — Надо срочно придумать название, — серьёзней некуда заявляет Хёнджун, — может, Бис? — Руки вверх! — Джисок неугомонно скачет вокруг и фонтанирует идеями. — Инь-Янь, Smash! О, или лучше Чай вдвоём? Чонсу и Джуён хрипловато хохочут в голос, примеряют все названия (и пытаются вежливо отказать). Первым не выдерживает водопада креатива Хёнджун: — Это всё прекрасно, дорогой продюсер, но сначала — курить. Никто не спорит. Неподражаемый дуэт остаётся внутри, и на улицу вываливается лоскутное одеяло из четырёх полурасстёгнутых курток. Вечер сонливо клонится ближе к полуночи. Болезненный иней, как прижжённые азотом бородавки на асфальте, похрустывает. Морозно. Хёнджун на ходу виртуозно поджигает сигарету и жадно впивается в фильтр. Серая поволока застилает опасный прищур. — Зависимость — серьёзная штука, — ехидно роняет Гониль, тоже закуривая. — Не свисти, — мычат в ответ, и дым идёт даже через ноздри. Замотавшись в тонкий, но длинный шарф и натянув шапку, Сынмин прячет нос в воротнике. Пусть он уже давно считается частью ущербной компании, ему всё ещё ужасно холодно смотреть на их бледные шеи, отданные на растерзание зиме. — Скоро снег пойдёт, — со вздохом изрекает вдруг Гониль. Все обращают к нему взгляды. — Звёзд не видно. Облака. Вот так просто. Кажется, Гониль как самый настоящий взрослый может объяснить им, совсем ещё детям, всё на свете. А в действительности Гониль и сам ещё ребёнок. — Зато будет по-зимнему, — жмёт плечами Джисок и откусывает ледяного январского воздуха. Воздуха последнего часа его детства. Сынмин насильно отводит блестящие то ли слезами, то ли восторгом радужки от Джисока и утыкается в невзрачное небо. Оно кажется беспросветной, бездонной бурдой. Даже хромые фонари не способны перебить его безнадёгу. — Надоело мне это ваше «по-зимнему», — ворчит Хёнджун и досадливо шипит, выронив бычок из замороженных пальцев. Тут же лезет за новой порцией лекарства для рака лёгких. — Даже переночевать негде, если Хозяйка… Ощутив, как Сынмин полоснул его натуральным омерзением, Хёнджун осекается. Кашляет (якобы от дыма), сбивает пепел звонкими щелчками (похоже на звук ломающихся костей) и щурит веки в выгребную яму неба. Сынмин говорит: — Неужели тебе приятно играть роль цепного пса? Сынмин говорит: — Разве не оскорбительно торговать своим телом ради кровати? Сынмин говорит: — Почему бы не устроиться на нормальную работу, раз с семьёй поладить не можешь? Но на самом деле Сынмин бормочет: — Это твоё дело. Не оглядывайся на меня. И Хёнджун улыбается, словно выпотрошенная борзая. Двудонные зрачки бликуют грязью, отражённой от земли и облаков одновременно, будто они плесневеют в просроченном бутерброде. Сынмину тоже становится легче. Ровно настолько, чтобы больше не раскрывать рта и слушать ниочёмный разговор Джисока и Гониля под язвительные комментарии Хёнджуна. — Нет, ты не понимаешь, — мягко настаивает Гониль, давно докурив и переминаясь с ноги на ногу от холода, — не важно, что Луна тоже крутится вокруг своей оси — мы всё равно видим только одну и ту же её сторону… — Да как не понимаю! Ну, вот смотри, — Хёнджун выедает третью сигарету и не желает слышать научных доводов. — Эй, астрономы, — окликает их Джисок со смешинками в уголках губ, — идите спорить внутрь, а то Чонсу с Джуёном захватят Офелию только вдвоём. Рассеянно кивнув, Гониль хватает Хёнджуна под локоть и уводит его обратно в караоке-бар, где снова кто-то завывает. Не исключено, что брошенные на произвол судьбы (и пива) Чонсу и Джуён. С их уходом в воздухе снова повисает наполненная сотнями звуков тишина. Сынмин молчит. Джисок — тоже. Только кивает куда-то на плохо освещённый задворок «Юности» и усаживает их на пустой бетонной клумбе. Здесь виден чёрный ход, слышно шуршание бездомных котов и можно молчать только вдвоём. Почему-то Сынмина трясёт изнутри. Он оправдывает себя минусом на улице и скорым снегом, но сам прекрасно знает, что нагло лжёт. Плечом к плечу — жжётся. Умиротворённый лик Джисока напоминает икону, и страшно, что вот-вот он испарится в колыхании расплавленной свечи. Поэтому, собравшись с мыслями: — Я так боялся, что ты не вернёшься… — шепчет Сынмин осколками морозного воздуха. В ответ он получает до неприличия честный, открытый взгляд, разбитый и так никем не склеенный. Джисок печально улыбается, словно распятый, и от его искренности хочется вскрыть себе вены. — Я знал. И правда собирался уехать навсегда. — Тогда почему вернулся? — едва не перебивая, тараторит Сынмин. Боится расплакаться, если будет молчать. — Из-за того, что не попрощался с ребятами? — Я же дал обещание. Сердце пронзает острая игла. Второянварское утро, гарь вокзала, отчаянные объятия и «конечно, я приеду». Так Джисок вернулся ради него?.. — Никогда не давай таких обещаний, которых не сможешь исполнить, — назидательно произносит Джисок и посмеивается сам с себя. Колко, до подскочившего пульса, мажет по плечу своим. — Да и вообще, нечего мне там делать. Не нужен я там. Вопросительно косясь на него, Сынмин чуть поднимает подбородок и не скрывает осуждения за самоуничижительные слова. Уверенно кивнув, Джисок с пропитанной горечью ухмылкой начинает тихо рассказывать. — Я же гений, да? Ну, типа одарённый, — кивок Сынмина очевиден. — В свои семнадцать, ой, уже почти-почти восемнадцать, в совершенстве играю Дворжака и сочиняю иногда… А там был мальчик — не знаю, как его зовут, — чью репетицию в соборе мы случайно услышали, потому что приехали раньше. Он играл на органе. На вид ему было не больше одиннадцати. И знаешь, что и как он играл? Насмешливый излом шеи, розовые от сухости щёки и ветер сквозь барабанные перепонки. Сынмин безмолвно дёргает бровями и весь сжимается на холодной клумбе. Ожидая продолжения, он боится, что вот-вот что-то с задорным хрустом сломается. — «Эскизы» Дюпре без единой осечки. И оказывается прав. — Прикинь? — выпучив стекловату зрачков, Джисок поджимает колени к груди. — Если он в одиннадцать такое вытворяет, что будет через шесть лет? И посуди сам, если у них есть такой гений, зачем им я? Европе хватает своих талантов. У Сынмина отмерзает язык, но он заставляет себя разомкнуть зубы и продышаться морозной взвесью. Слева громко взвизгивает кошка и следом слышится жалобный писк пойманной мыши. Каждый из нас — растерзанная тушка в лапах кровожадной мечты. — Я так не думаю, — осторожно возражает Сынмин. — Он органист, а ты — виолончелист. Это совсем разные вещи. — Спасибо, а я не знал, — Джисок беззлобно фыркает и запрокидывает голову с растрёпанными волосами. Магнетический. Легко уязвимый. Раздетый догола своей свободолюбивостью. — Да я не об этом! Понимаешь, на то и нужны разные музыканты. Он на органе, ты на виолончели — вот и оркестр гениев. Чем плохо? Правда, ты невероятно играешь. Готов говорить тебе это миллиарды раз. Спрятанная за наглостью, израненная улыбка Джисока режет сухие губы. Он не смотрит на Сынмина, только на волдыри облаков, и делает вид, что ему не холодно. Что ему не страшно. Что ему не больно. — Ты разочаровался, — констатирует Сынмин, не сумев скрыть вопросительной интонации. Кивок Джисока очевиден. — К сожалению, с нами такое постоянно случается. Но иногда нужно не разочароваться, а отложить эту цель чуть-чуть на потом. Начать с чего-то поменьше. Будучи не в силах поймать чужой взгляд, Сынмин вонзает вверх и свой. Где-то далеко, очень мутно и жидко белеет лунная лужа. Ему ужасно хочется помочь Джисоку, исцелить его перемясорубленную душу, где бы тот ни оказался и о чём бы ни мечтал. — Помнишь, — шёпот сочится сахарной ватой пара, — ты говорил, что можно начать со столицы? Так почему бы и нет? Сначала туда, а потом, если всё же захочешь, и за рубеж. Нутром Сынмин чувствует сомневающееся согласие Джисока. Дурацкая фраза про розовые очки, которые бьются стёклами внутрь, сильно по нему проехалась, но всё же — это не повод сдаваться. — А если ты переживаешь, что много раз ошибся во время выступлений, то вообще выкинь это из головы. По вздрогнувшему локтю под боком Сынмин понимает, что угадал. — Ничего хуже, чем мой отчётный концерт, не существует. Самоирония заражает Джисока снисходительной улыбкой, и он медленно отлепляет взгляд от загаженной тучами ночи. Осыпается осколками вполоборота. Спрашивает лукаво: — А если я уеду в столицу, ты поедешь со мной? Совсем незаметно придвигается вплотную. Сынмин даже не осознаёт, лишь ощущает ожоги на правом боку. Накренив гудящую от «Крюшона» и музыки голову к чужому дыханию, он думает. Вспоминает разговор с родителями на кухне. Разговор с мамой две недели назад. — За границу не предлагаю. Сам уже туда не хочу, — хмыкает Джисок, — не моё это, не родное и не убогое. — Я хотел бы остаться с тобой, — Сынмин на выдохе признаётся. Сердце мечется безголовой птицей. — Просто остаться с тобой. — Значит, поедешь? Обнадёженно, голо, прямо. — Значит, поеду. Спокойно, непоколебимо, просто. Воруя ртом морозный воздух, Сынмин ощущает, как Джисок падает горячим виском ему на плечо. А сверху их укрывают скромные, редкие, иллюзорные снежинки. Гониль был прав. Как обычно. И с луной он тоже определённо прав. Остаётся надеяться, что Хёнджун прекратил упёрто мучить Гониля своим бессмысленным спором. Иначе Чонсу и Джуёну придётся скоро их разнимать, пока именинник не удосужится вернуться… Точно, день рождения! Сынмин чуть не забыл! — А, кстати, у меня для тебя подарок есть, — смущённо покашливает он, неловко роясь в карманах так, чтобы Джисоку не пришлось отнимать головы от плеча. Сынмин не хочет расставаться с его теплом. Но тот всё-таки подрывается на месте, и глаза, как диско-шары, сверкают интересом. — В общем… — мнётся Сынмин. — Я долго думал, что именно дарить, а потом увидел это и сразу понял — оно. Это тебе. С днём рождения. Голос трясётся вместе с руками, протягивающими тарелку CD-диска. Звучит совсем непразднично, скорее робко, но Джисок всё равно счастливо взвизгивает. На диске — сборная солянка из рокерских хитов Америки и Англии. — Очуметь! — громкое восхищение щиплет горло. — Ты где это вообще достал?! — У Никак, — быстро раскрывает тайну Сынмин. — Это мне дорогого стоило! Она всё-таки меня не любит. Все попытки насупиться и набить себе цену оказываются тщетны, потому что Джисок заливисто хохочет. Прижимая диск к груди, он забавно болтает спичечнымм ногами и беззаботно улыбается. Рассыпав кучу благодарностей и шуток, Джисок всё же прячет заветный подарок во внутренний карман. А потом снова ластится к плечу. Пахнет городом, краской для волос, бродячими кошками, зимой и — вдруг — ядрёной «Магной». — Откуда у тебя?.. — поражается Сынмин, косясь зрачками на огонёк зажигалки в замёрзших руках Джисока. — Пока Хёнджун спорил про обратную сторону луны, — тот подмигивает и наконец поджигает сигарету. — Только для атмосферы. Поясняет. Но Сынмин и так знает. — Да и когда ещё смогу запретно покурить? Через десять минут уже можно будет, — Джисок легкомысленно фыркает и рисует мультики сизым дымом. Пухлые губы легко обхватывают фильтр, и Сынмин засматривается. Чёртово несовершенное совершенство. Джисок прекрасно знает, как пленяет его мысли, сны, затаённые вздохи, всполохи в груди и останки юности. Джисок прекрасно знает и просто-напросто тянется своей мертвецки ледяной рукой к чужому рту, а Сынмин покорно затягивается. Неглубоко. Держит едкие облака во рту, не пуская в лёгкие. Всё по инструкции. — Ты моя вредная привычка, — полушутливо роняет Сынмин, едва сдерживая кашель. Жмётся плечом к обветренной щеке. — И ты никогда от меня не избавишься, — подхватывает Джисок. Боднув в шею, ёжится и делает новую затяжку. Сынмин замечает, как он дрожит, и без раздумий стягивает с себя шарф. С сожалением отнимает бездонную голову Джисока от своего продрогшего тела и заматывает его потуже. Тот даже не сопротивляется. Лишь бьёт-бьёт-бьёт под дых оскольчатым взглядом, полным чего-то огромного, шумного, буйного, огненно-рыжего, властного — безукоризненно живого. Вязкое небо рыдает снежинками. Они въедаются в ржавчину Джисока, целуют его в щёки и тут же сгорают от запредельной температуры сердца. Сынмин и сам — такая снежинка. Только чересчур робкая. Перед носом снова струя дыма и сигарета. В следующее мгновение дым уже на языке вместе с крупицами небесных слёз. — Это мой лучший день рождения, — заявляет Джисок, укутавшись в никотиновое амбре и тонкий, но тёплый шарф. Сынмин думает, что весь провоняет сигаретами, что мама будет беспокоиться, что придётся долго объяснять, но заключает по итогу — наплевать. Сейчас есть только снегопад, полумёртвый бычок, жидкая луна (точнее, лишь одна её сторона) и Джисок. Джисок, который вернулся ради него. Которому через минуту исполнится восемнадцать, но у него по-прежнему будет самая чистая и невинная душа. Сигарета понуро истлевает меж пальцев Джисока, искалеченных музыкой, а он вдруг невесомо поднимает голову и говорит с беспрецедентно каменным лицом: — Он лучший, потому что ты рядом. И больше меня не ненавидишь. В этот момент Сынмину хочется то ли ударить его, то ли закричать, то ли улететь на Марс. Желательно всё вместе. А Джисок как ни в чём не бывало вонзается взглядом из-под ресниц в самое нутро, вдыхает пюре из январской ночи и остатков дыма, откровенничает направо и налево. Бессовестный. — Знаешь, в Праге я понял, что люблю всякое разбитое, отколотое, треснутое. Неидеальное, — он нежно улыбается, и стеклянное конфетти в радужке загорается надеждой. — Это куда красивее, чем что-то идеальное. Поэтому я понял ещё одно: меня к тебе так тянет, потому что ты настоящий, с недостатками. Как бы ты ни пытался казаться совершенством во плоти, у тебя не получается. И это прекрасно. Глядя в бесстыжее лицо, Сынмин решает, что перед побегом на Марс хочет всё-таки его поцеловать. — Я люблю… — шепчет Джисок, и мелкая пауза разбивает грудину в труху, — твои изъяны. Джисок всегда одевается не по погоде, любит шумный рок, стирает пальцы о струны, прыгает выше головы, слишком много говорит, любит газировку и кислые конфеты, пахнет городом, живёт повсюду и нигде, знает каждый переулок, умеет шевелить ушами, рассказывает только несмешные анекдоты и всегда — абсолютно всегда — случайно режет битыми витражами глаз. И когда его заточенные клинки ресниц почти щекочут скулы, Сынмин перестаёт дышать. Особенно после: — И всего тебя вместе с ними. Полночь нагло перекручивает альвеолы. Раздирает кислород на куски, не оставляя Сынмину ни глотка. Поэтому он может говорить только непростительные глупости. — Я никогда не полюблю твои изъяны, — хрипло шепчет он. — Но я буду любить тебя, несмотря на них. Хлопья снега съедают звуки, Сынмину кажется, что на самом деле он молчал, и это унылый свист метели заносит к ним обрывки слов. Любовь — рудиментарное чувство. Её как будто не существует в лабиринтах бараков, пятиэтажек, ларьков, клубов, рынков и дорожных дыр. Но сейчас она, точно феникс, возрождается из пепла в выжженной ненавистью груди Сынмина. — В такие моменты нужно целоваться, — еле слышно проговаривает Джисок, и от его взора горят вены. — Я… — Сынмин зачарованно глядит на белую-белую кожу и сухие губы, смущённо бормоча, — я не умею… В ответ Джисок улыбается (прямой, острый, чистосердечный): — Я тоже. И прижимается к губам Сынмина своими — холодными, обкусанными, обветренными. Дрожащими от мороза и адреналина. Пропитанными никотином и самой щедрой на свете любовью. Не понимая, что вообще нужно делать, Сынмин лишь отрезает себя от мира прикрытыми веками, нерешительно кладёт ладони Джисоку на плечи и не отрывает губ. Они не углубляют поцелуй, не зарываются друг другу в волосы, не кусаются, не гладят по щекам, не думают, что за спиной в накуренной анашой табакерке бара грохочут нескладные тела, проспиртованные до невменяемости — они даже не двигаются. В какой-то момент, потерянный на границе взрослой жизни, тысячелетий и полуночи, они просто синхронно отстраняются. И смотрят. И смотрят. И смотрят. Сынмин до сих пор чувствует уколы жара на губах. — Не так уж и сложно, правда? — подтрунивает Джисок с самодовольным прищуром. Ответа не находится, как и дара речи. — Но, думаю, нам не помешает побольше практики. Контраргументов не следует. Джисок — уже намного смелее — снова жмётся губами к губам, нежно и наугад прихватывая их, а Сынмин растерянно повторяет. Зубы иногда звякают друг о друга, носы едва не выкалывают глаза, пальцы сплетаются в окоченевшую инсталляцию нерушимых мостов. А в бездонном хлеву неба безмятежно дремлет белоснежный курчавый ягнёнок.