Маугли каменных джунглей

внезапно ветер новых дней

велит лететь еще быстрей,

и вдаль зовёт —

пой, пока хватает духа продолжать полёт.

«ветер новых дней» секрет

— Главное, не прозевать выход Джуёна, — шепчет Чонсу, и Сынмин пытается выглянуть из-за его мощного плеча. Вокруг вьются тихие разговоры, снуют мужчины в костюмах и женщины в платьях, мерцают изящные светильники — это же театр! Сынмину даже кажется, что они попали в другой город — настолько всё сказочно и роскошно. Как будто за окном не вывороченные бордюры и перегоревшие светофоры, а брусчатые мостовые и доходные дома в стиле барокко. — Кого он там играет? — морщась, спрашивает Хёнджун. Он ужасно далёк от высокого искусства. — Говорил, какого-то Фредди, — Гониль пожимает плечами и ловит очками блики от ламп. Жонглирует ими, моргает и щурится в улыбке. — Увидеть бы его отсюда вообще!.. — досадливо тянет Джисок, привстав на цыпочки. Они впятером ютятся на самом верхнем балконе, который почти прижат к сцене архитекторами, и поэтому её видно лишь по касательной. А если оставаться на жёстких сиденьях, перегородка совсем лишит их праздника, так что компания друзей, рассматривая зрительский зал, как жители поднебесья, стоит у самого края. Сегодня, в предновогодний вечер, Джуён тайком провёл их в театр, выполнив своё обязательство перед Чонсу (который до сих пор стабильно обыгрывает его в «Дурака»). В отчётной постановке театральных студентов ему выделили второстепенную, но значимую роль, поэтому сегодня — праздник в квадрате. Сынмину пришлось приложить немало усилий, чтобы отпроситься у родителей праздновать с друзьями. Что-то магическое было в том, чтобы встретить рокот курантов с пятью нежными беспризорниками. — Как эта лабуда вообще называется? — Хёнджун пренебрежительно кривится и ненавязчиво закрывает увесистым чокером свежие хозяйкины засосы. Сынмин отводит взгляд. — Это не лабуда, а «Пигмалион», — обиженно ворчит Чонсу, и всё порывается высунуться подальше, словно боясь пропустить появление Джуёна на сцене. У них двоих особенные отношения. Трудно объяснить словами, что это такое, но Сынмин чувствует нечто иное, глядя на Чонсу и Джуёна, и даже немного смущается, словно увидел то, что не должен был. Они — это вечные споры, которые заканчиваются уступками Чонсу и победным раскрылием бровей Джуёна; это нескончаемое ребячение и подначивание; это безмолвные кивки и понимание вполоборота; это «я не замёрз» и заматывающий Джуёна в свой шарф Чонсу; это «не лезь ко мне» и обнимающий сутуловатую глыбу Джуён. Их невозможно назвать парой, но хочется назвать комплектом. Они не «педики», как выражается Хёнджун, нет, между ними что-то куда более тонкое. И когда однажды Джуён, порвав свои брюки, светился замысловатыми пятнами ног, а Чонсу зашивал дырку на колене и ворчал, Сынмин наконец понял. Они — братья. Некий общий генетический код вшит в их сознание. Связывает их крепкой нитью, которую разрубить в силах, пожалуй, только смерть. Хотя и она может не справиться с такой сильной безвозмездной любовью. Из мыслей Сынмина выдирает пронзительный третий звонок. Рой голосов стихает в единое мгновение: с шорохом мнимого дождя открывается занавес. На сцене люди уворачиваются от ливня, переговариваясь, и тут же выскакивает Джуён — умопомрачительно обыденный. В рубашке, брюках и пальто, совсем привычный — разве что одежда поновей. Он чертыхается, взмахивает шевелюрой и ищет такси, пробуждая гвалт подмостков. В каждом жесте сквозит небрежная уверенность (или уверенная небрежность), вынуждающая верить его органичности без оглядки. Сынмин, затаив дыхание, перегибается через ограждение. Сетчатка вибрирует от истошного желания запомнить каждую деталь — изысканный Джуён, бархатные сиденья, светлые лица друзей, громадные люстры, считанные часы до нового года, таящиеся в коридорах театра. Безвременное пространство кружит голову. Кажется, последние четыре месяца превратились в четыре года, но, оглянувшись, Сынмин понимает — они пронеслись быстрее ягуара. Каждая секунда, поделённая на шестерых, утекла сквозь пальцы. Каждое мгновение приближает их расставание. С детством. С беззаботностью. Друг с другом. Отчего-то конец мая, зияющий злорадной ухмылкой, страшит Сынмина. Не экзаменами, а отъездом Джисока. Тот ясно дал понять, что собирается уехать в столичную консерваторию, а оттуда и куда-нибудь подальше. Теперь Сынмин мучается от болезненных фантазий: вот чемоданы, вот перрон, вот проводы и слёзы, вот навсегда покидающий этот убогий городок Джисок. Покидающий их — таких же убогих, как эти обшарпанные улицы. Без Джисока всё будет иначе: пропадёт стекло в зрачках, заразительный смех, исчезнут наждачные пальцы, ржавые волосы, шальные улыбки и взревёт нутро города, что потеряет своё дитя. Поэтому по ночам, вспоминая предсказание карт Гониля об уходе, Сынмин тайно мечтает ни за что не отпустить Джисока и, быть может, уехать вместе с ним. — Слышишь? — тот вдруг, словно прокравшись в мысли, тормошит Сынмина. Он дёргается и прислушивается: музыка из оркестровой ямы заглушает шаги актёров. Надрываясь, ноты пляшут по зрительному залу и сковывают щиколотки желанием пуститься в пляс подобно главной героине. — Виолончель играет в салочки со скрипками, — улыбка Джисока светится в темноте своей детской искренностью и контрольным выстрелом отдаётся в грудине. Сынмин готов сделать что угодно ради вечного сияния этой улыбки. — Даже тут свою музыку приплетёшь, — с напускным недовольством цокает Хёнджун полушёпотом. Переспрашивает что-то у Чонсу, и тот разъясняет ему сюжетные перипетии. Так спектакль и проходит — Сынмин то ныряет в мысли, то растворяется в актёрской игре студентов театрального, то смеётся, то шикает на остальных. Когда мембраны разрывает торжественная музыка финала, а ладони возгораются от оглушительных аплодисментов, друзья сбегают по спутанным артериям театра в далёкую гримёрку. Это — настоящая гримёрка. Не такая жалкая, как в музыкалке. В душной комнатушке без окон: столик, горстка непонятных баночек с белилами и пудрой, вешалка, пара странных костюмов и склад старых подушек. Разложив их на полу, компания потрошит рюкзаки и сумки с праздничным банкетом из газировки, сухарей и сладостей. — Весь мир — театр, а люди в нём актёры! — с драматичным возгласом в гримёрку, как ураган, врывается Джуён под бурное улюлюканье и громогласные хлопки. Его волосы спутано хватаются за острые плечи, а красноватое от восторга лицо горит праведным огнём. Чонсу первым подрывается и налетает на Джуёна с крепкими объятиями. — Наконец-то я увидел тебя на сцене! — радуется он и превращает и без того лохматую причёску во взрыв на макаронной фабрике. — Гений, гений, — поощрительно кивает Гониль, выуживая из толстобокого рюкзака пузатую бутылку. — Нужно выпить за шикарный дебют! В жилистых руках бликует шампанское. Восторженнее всех отзывается Хёнджун — любитель гадостей всех разрядов. Он весь вечер еле сдерживает нестерпимое желание закурить, так что переключает своё внимание на звенящее стекло. — Это было тонко, — гримасничает Джисок, — ты смотрелся великолепно, о друг мой! Его причитания и фальшивые слёзы раболепства детонируют смехом. Сынмин, развалившийся на скомканных подушках, тычется в Джисока локтем, а после тоже поздравляет Джуёна с удачной премьерой. — До нового тысячелетия осталось полтора часа, — информирует Хёнджун, расчехлив свой щёгольский «Филлипс». — О, а вы знаете про прикол с компьютерами? — оживляется Джисок, закопавшийся в кучу подушек в углу. Сынмин понимает: подальше от злосчастной бутылки, от алкогольного смрада, от пьяного безрассудства. — Нет, — за всех отвечает Чонсу, филигранно открывая хрустящую пачку печенья. Его перфекционизм иногда доводит до ручки, но в такие моменты глаз всё же радуется. — Я вообще ни разу за компьютером не сидел, только у командиров в кабинете видел. — Серьёзно?! — Джисок чуть не кричит и вскакивает на месте. — Это мы исправим! Познакомлю тебя со своим клубом. На его лице блаженствует азартная улыбка. Сынмин удивлённо вскидывает брови и с сомнением уточняет: — У тебя есть клуб? — звучит до смешного абсурдно. — Ну, не у меня, конечно… — отмахивается Джисок с легкомысленным разочарованием. Скребёт горячее веко ногтями, оставляя незримые шрамы на стекле глаз. — Я подрабатываю в компьютерном клубе около школы. А ты думаешь, откуда у меня деньги на диски? Хитрая ухмылка возгорается, как серная шапка спички. Сынмин уважительно кивает, про себя поражаясь непреодолимой тяге Джисока к новой музыке — кажется, он и вправду живёт только ей. — Так что там с компьютерами? — подгоняет его Гониль и разливает плюющееся пузырьками шампанское по пяти хлипким стаканчикам. Тонкая струя лижет пластиковые стенки. Взъерошенная ржавчина из волос торчит, и Джисок выглядит как сумасшедший учёный, рассказывая: — В ноль-ноль все часы на компьютерах должны поменять день и год, правильно? — задумчивые головы кивают. — Должно получиться 1 января 2000 года. Но американские программисты высчитали, что все компьютеры сбросят тысячелетие до 1900 года! — А я бы хотел туда, — мечтательно вздыхает Джуён, белоснежной кляксой растекаясь по полу и жуя «Пикник». — Кринолин, балы, свечи… Кажется, я родился не в то время. С ним все дружно соглашаются. Всё же Джуёну к лицу старомодное, пыльное и антикварное. Скованное ледяной коркой прошлого. Сынмин не знает, в правильное ли время он рождён. Кажется — а в какое иначе? Но почему-то частоколы типовых домов, бездомные шайки собак, развороченные бордюры, кровавые бойни в объятиях ночи и разбитые фонари ощущаются неправильно. Противоестественно. Словно это всё — паршивая декорация, а Сынмин просто плохой актёр, который не может найти выход со сцены. — Не знаю, мне и сейчас хорошо, — Гониль пожимает плечами. Пристраивает стаканчики в ладони по кругу. — Я так думаю: мы рождаемся тогда, когда больше всего нужны миру. И отпивает. Не поморщась. Сынмина выбрасывает мыслями куда-то вовне, и против воли с языка слетает: — Кажется, я ему не нужен. В грудь впиваются пять пар зрачков. В памяти невольно всплывает огромный голубой глаз Маленькой, и Сынмин пробуждается от оцепенения. Лицо щиплет от вперенного внимания. — Кому это ты не нужен тут? — нахмуренно произносит Хёнджун, вскинув подбородок. Резкий, опасный. — Ну… — сразу тушуется Сынмин, — я ничего особенного не делаю для мира… От замешательства он случайно делает глоток из шипящего стаканчика и тут же закашливается. Шампанское шкворчит и взрывается, соскабливая мякоть в горле. Алкоголь оказывается той ещё гадостью. Гониль хлопает Сынмина по спине, а Чонсу сочувственно заглядывает на дно зрачков. Хёнджун продолжает вспарывать острым подбородком воздух, Джуён хмурит раскрылие бровей, а Джисок подозрительно громко дышит. Становится стыдно. — Ты?! Не нужен?! — воинственно восклицает Джисок, тыча пальцем в солнечное сплетение. Разрубает сквозь расстояние. — Да я благодаря тебе понял, что я не просто колбочка! И в Прагу еду тоже благодаря тебе. — Вот-вот!.. Со всех сторон на макушку валятся возражения, крики и причитания — у Сынмина воспламеняются щёки. Он привык считать себя зарывшимся в землянку кротом, которому не стоит высовываться наружу, чтобы не быть задушенным предрассудками и осуждениями. А тут — громкое пятиголосое «нужен». Только сейчас сердце в груди начинает биться. Словно до этого оно было потеряно в хитросплетениях бетонных перекрытий, в канализационных лабиринтах, в изголодавшихся по обнажённым костям дворах, в утробе сумрачных каменных джунглей. А теперь — нашлось. Одно на шестерых. Гулкое и заполошное. — Я понял-понял! — смеётся Сынмин, прячась от бессвязного лепета в уши и мстительной щекотки. — Кстати, я правда не бесполезный. У меня подарок есть. Вспомнив о своём тщательно заготовленном сюрпризе, Сынмин тянется к потёртому рюкзаку. Тот с огромной неохотой визжит молнией и отдаёт в тонкие руки книжицу. На тканевой обложке нет автора. Небрежно-юношеским почерком красуется только название, накорябанное полуиздохшим фломастером — «Маугли каменных джунглей». — В общем, помните тот старый фотик, который мы нашли на заброшке? — Сынмин смущённо чешет нос, покусанный скромными веснушками. Они бледно мерцают в свете жёлтой гримёрочной лампы. — Я таскал его с собой на наши прогулки и потихоньку фотографировал всякое. Недавно распечатал, что получилось, и собрал небольшую хронику. Это вам. Чуть подрагивающими руками он протягивает тонкий фотоальбом и жмурится от тянущего жгута на груди. Вся комната замолкает на пару вечных мгновений — никто не осмеливается по-настоящему поверить в подарок, открыть его, прикоснуться к тайне. Первым отмирает Джуён. Узловатыми пальцами невесомо берёт книжку и раскрывает с хрустом прозрачной плёнки, сковывающей снимки. Взоры магнитятся к фотографиям — чётким и смазанным, ярким и почти бесцветным из-за зимней серости, улыбчатым и живым, схваченным в мимолётное мгновение. Восторженный вздох. И — оглушительный гвалт. — Смотрите-смотрите, это же парк! — повизгивает Джисок, протыкая фото пальцем. — Когда мы второй раз пошли кататься, а Джуёна стошнило после горок! — Эй, кто бы говорил, — тот закатывает глаза и в отместку изловчается отнять чупа-чупс из чужих рук, — ты потом в столб врезался два раза! — Ой, это же Маленькая, — ликворным от умиления тоном Гониль пресекает мордобой. — И вороны красивые получились!.. С перешёптывающихся воспоминаниями страниц глядят десятки фото: природы, людей, украденные вскользь и намеренно поставленные. Видя восторг друзей, Сынмин не может сдержать кусающей губы улыбки и летает взглядом с лица на лицо. На каждом расцветает безмерная радость от количества смешных (и не очень) историй, случившихся за четыре месяца. — Ничего себе, ты такой замечательный фотограф! — моргая от восхищения, хвалит Чонсу. Он то и дело низко-низко склоняется над перекособоченным альбомом и разглядывает каждую мелкую деталь. — Да ладно вам, — Сынмин отнекивается, краснея ушами и щеками, и зажёвывает гордое смущение шипучками. — Я в новом году больше и лучше сделаю. Компания беспризорников с огромным сердцем наперевес одобряет его решимость. Гониль, бегая пальцами по каждой фотографии за плёнкой, предлагает: — Могу оставить у себя в чулане на рынке, так каждый сможет приходить и пересматривать. Все одобрительно кивают, и Сынмин чувствует себя дома. Дом — три буквы, три звука, ни одного мягкого, всё твёрдое, колкое, ограниченное, как бетонные стены, пронизанные холодом сквозняка. Дом — шесть пар горящих любовью глаз, шесть налитых искренностью сердец, ни одного твёрдого, всё мягкое, нежное, податливое, как шерстяной плед, вытканный из надежд. — Пусть наступающий год принесёт только счастье, — до ямочек на щеках улыбается Чонсу и хрустит пластиковым стаканчиком о бока его сородичей. Шампанское перекручивает гланды, постепенно становясь не таким уж и гадким. Джисок единственный чокается прозрачной бутылкой «Колы», пуская её по кругу вослед. Сынмин не чувствует ни капли опьянения, но через час в нём бурлит желание сорваться с места и творить глупости. Поэтому когда Хёнджун информирует: — Пятнадцать минут. Он с нетерпением подхватывает возглас Джуёна: — И чего же мы сидим?! Идём устраивать святотатства! Шуршащие упаковки из-под конфет и печений резонируют с гулкими позвякиваниями распитой бутылки, сваливаются в одну кучу и тлеют в мусорном ведре. Фотохроника бережно ныряет в сумку Гониля, согревая мышцатые лопатки. Театр бесповоротно пустеет. Тёмные вены закоулков провожают друзей портретами маститых актёров, скрипом старых полов и хлопками дверей. Вешалки нехотя отдают последние куртки, а ошалевший от скорого праздника ветер с размаху даёт пощёчину. Закоулками и переулками — лёд трещит под подошвами, лихорадочный снегопад гаснет на ресницах, и огни бесперебойно мигают. То ли от старости фонарей, то ли от километров гирлянд-лиан в городских джунглях. — Мы наконец нашли себя там, где теряли разум! — вопит Джуён и — сбитый снежок врезается в плечо. Сынмин поскальзывается, летит прямо в сугроб, и, наждачно прокатываясь, зачерпывает белую месть. С усердием сжимает и кидает в гогочущего Джуёна. Тот визжит громче пожарной сирены. Раскидывая по морозному воздуху свою львиную гриву, он бежит по бордюрам и протоптанным срезам, отстреливается снежками и пытается найти укрытие, но сверкающая ёлка обнажает все слабые места. Не чувствуя лёгких, Сынмин мчится, лепит снежки, запускает в кого ни попадя и получает в ответ. — Гаси его, гаси! — хрип Хёнджуна скребёт раскуроченный заледенелый асфальт, и снег летит в спину Джуёна с удвоенной силой. Джисок бегает за ним, как игривая собачка. Даже без снежков. Просто нарезает круги у ёлки и подпихивает Джуёна к толпе с покусанными холодом носами. Пока Сынмин и Хёнджун ведут активную атаку, вознаграждая его за успешный дебют, Гониль с Чонсу лепят неуклюжего снеговика, пытаясь не попасть под обстрел. Визги, вопли и смех сотрясают всю ущербную центральную площадь. Они похожи на щенят — игривые, несмышлёные, суставчатые. Щёлкают лодыжками на морозе и играют в салочки с новым тысячелетием. — Трое на одного — нечестно! — успевает крикнуть Джуён, прежде чем получить увесистую порцию снега за шиворот. Пока Джисок кошмарит его вурдалаческими воплями, а Хёнджун устраивает артобстрел, Сынмин незаметно прокрадывается за ёлку. Слыша скользящие шаги, он за раз готовит несколько снежков. Ждёт, когда его жертва подойдёт максимально близко, беззвучно наступает, замахивается и… — Меня-то за что! Сталкивается нос к носу с краснощёким Джисоком. Его старая вязаная шапка слетает от обрушившейся лавины и обнажает ржавчину растрёпанных волос. — Прости! — выпаливает Сынмин, заливаясь смехом. Тонко, чуждо, до хрустальных слёз. Видя, как Джисок набирает ворох снега для мщения, он срывается с места и прячется за спиной Гониля. Тот невольно становится соучастником, ныряя за корявого снеговика. В итоге прилетает в Чонсу. И начинается настоящая баталия. Бах! Звон! Снег! Береги-и-ись — ныряй — держись! Та-ра-рах! Гаси, гаси!.. Двенадцать рук — как двенадцать нещадных катапульт. Комья льда и снега свистят на пронзительном ветру, хлопья сверху рвут свой неспешный вальс на лоскуты безудержного танго ради своры мальчишек. Эпоха скрежещет и воет, уползая на карачках. Вдруг — снова звон. Уже не в ушах, а откуда-то с неба. — Перемирие! — срывает голос Чонсу. — Загадываем желание! Огромные часы размером с тоннель для поездов издают грудное вибрато ударов. Ровно двенадцать раз. Шестеро беспризорников замирают с надеждой в гландах. Лишь бы успеть загадать как следует!.. Сынмин старается перевести дыхание. Лёгкие вздуваются в такт бою. В голове снуёт множество желаний, но одно выбирается само собой — искрит в лобных долях. Зажмурившись, Сынмин прогоняет его с языка, чтобы не проговориться самому себе. Вспышка — образ — и заветное желание гремит в трезвоне колоколов. — С Новым годом! — вопит шестиголосье. Тут же небесное одеяло безжалостно вспарывают лезвия фейерверков. Синие, красные, золотые — они взвиваются ястребами и цепко клюют плевки звёзд. Открыв рот и задрав голову, Сынмин вглядывается в букеты салютов и впускает ветер нового года — тысячелетия — в сердце насквозь. — Мы вошли в новую эру, — восторженно шепчет Гониль. Его очки забавно запотевают от горячего дыхания. Ему никто не отвечает вслух, но все слышат — биение сердца. Одного на шестерых.