Маугли каменных джунглей

разреши мне посидеть с тобой на кухне,

разреши мне заглянуть тебе в глаза

возьми меня с собой в этот рай.

«разреши мне» кино

Допотопное радио шипит, плюётся и кашляет, но Сынмин упёрто не переключает волну западной рок-музыки, потому что кошмарно скучает. По стеклянным отсветам роговицы, по ржавчине волос, по пространным диалогам, по хриплому смеху, по шуршанию бирюзовой ветровки и по сухим рукам. Сынмин с ужасом осознаёт, что скучает по Джисоку. Тот не то чтобы объявил бойкот, но уже неделю не выходил на связь. Гулял с компанией друзей до появления Сынмина и, как-то заранее понимая, когда он придёт, испарялся за считанные мгновения до. С остальными никогда не обсуждал ни отчётный концерт, ни скорую поездку в Прагу. И никто так бы и не узнал об этой ссоре, если бы Сынмин не раскололся и чуть не расплакался. Чонсу тогда первый соединил пазлы и предложил по-человечески поговорить. Эта тактика была отвергнута: Джисок сам навязчиво избегал разговора, и уловить его было невозможно. Гониль, как оказалось, попытался сам спросить у него о ссоре, но получил хмурые брови и грубый отказ в ответ. Хёнджун в ту же минуту надавил на Джисока, чтобы заставить его хотя бы увидеться с Сынмином, но был послан далеко и надолго. А Джуён просто не успел ничего предпринять. Учитывая его нестандартные методы решения проблем (монолог Гамлета на табуретке прилагается), может, даже к счастью. Радио в очередной раз закашливается. Назойливо гудит и скребётся в затылок шипением, но всё же соизволяет ретранслировать Нирвану. Сынмин уже разбирается. Со вздохом перечёркивает решение задачи по физике и барабанит обкусанной ручкой в ритм. За стеной мама и отец, ухахатываясь, смотрят какой-то шумный фильм. Доносятся только отдельные фразы вроде: «роялем придавленный», «я танцую с серьёзными намерениями», «дай бог каждому», «не дай бог никому», — и мурыжат мозг. В окно бьётся озверевшая метель, и из сопливых окон отдаёт зябким холодом. Сынмин на грани невозвратного отчаяния. Отхаркавшись голосом Кобейна, связь ложится навзничь. Ветер свистит ещё более озлобленно, и Сынмин перестаёт мучить и свои уши, и охрипшее радио. Во внезапной тишине, нарушаемой только всплесками телевизора («Это не медведь, это козёл какой-то!..») и воем с улицы, голова набивается ватой. Даже чудится виолончель. Извне, снизу, искусно и порывисто. Сынмин сначала отмахивается, вновь вымучивая домашку по физике, но виолончель не отстаёт. — Я что, с ума сошёл?.. — себе под нос шепчет Сынмин и прислушивается. Действительно — музыка. Он подрывается со стула и распахивает окно, ведущее в жирафий двор. Виолончель разрывается прямо у его подъезда — незнакомая мелодия знакомой манерой режет наживую. Отчаянная, хаотично расплёсканная нотами, сложная и витиеватая, но до боли в груди понятная. Её чувствуешь бессознательно. Только один человек на всей планете играет такую музыку в полуночный мороз. Сынмин чертыхается и прямо так, в майке и домашних штанах, вываливается в коридор, на бегу надевая куртку и ботинки. — Господи, ты куда? — беспокоится мама, отрываясь от фильма. — Ночь на дворе! — Я на минуту! Скоро вернусь! — виновато улыбаясь, Сынмин выскакивает из квартиры, тяжёлой дверью отрезая себя от тревожных причитаний родителей. Ждать лифт — это убийство. Бег через три ступеньки куда надёжнее. Поскальзываясь и задыхаясь, Сынмин прыгает по лестнице и наконец выбегает на ледяную и бесприютную улицу. Прямо у ног валяются септаккорды. Согбенный холодом виолончелист сидит острой спиной к подъезду и не прекращает своей одинокой игры, даже когда грохочет железная дверь. Ржавые волосы трепещут на ветру в отблесках фонарей. Остолбенев, Сынмин замирает с сердцем в гортани. Тянет ладонь к чужому плечу и, так и не коснувшись, сорвано произносит: — Что случилось, Джисок? Джисок замирает. Вскакивает с подъездной лавки и опирает о её скелет виолончель. Не разворачивается. Он что-то бормочет, но вьюга комкает его слова и разбрасывает по сугробам. Сынмин подходит ближе и всё-таки хватается за — оказывается — дрожащее плечо. — Погоди, я ничего не слышу, — жалостливо хмурится и заставляет развернуться. Лицо Джисока — бледный лик покойника. Глубокие тени бороздят щёки и лоб, глаза потухше упираются в землю, а губы кривятся от смеси отвращения и какого-то необъяснимого, звериного ужаса. — Прости… — повисает в тишине пятничной ночи. Двор подслеповато щурит глазёнки-фонари на инсталляцию из двух тщедушных подростков. — Я идиот, — сипит Джисок. — Мы оба, — утешает его Сынмин и чуть сжимает сутулое плечо. — Что с тобой? Дрожащий беспокойством вопрос вынуждает Джисока поднять разбитый вдребезги взгляд с грязного снега. Он напуган. Тело раздирает неясная паника, и кончики замороженных пальцев одеревенело трясутся. — Если… я… у меня… — индевелый язык заплетается, не слушается, и Джисок обречённо всхлипывает. — Что-то случилось? Я могу помочь? — встряхивает его Сынмин. Но уже не озлобленно, как на первом этаже музыкальной школы. Сейчас — тревожно, утешающе. Трепетно, что ли. — Мать бухает, — сознаётся Джисок со свистящим вздохом, теряющимся в гуле метели. — По-чёрному. Можно переночевать? Гониль у тёти, у Джуёна занято… — Не нужно, — останавливает его Сынмин и кидается упаковывать виолончель. — Конечно, оставайся. — А родители?.. — хочет спросить Джисок, но ему отвечают красноречивым взглядом. — Они восхищены твоей игрой, — с доброй усмешкой Сынмин взваливает на плечо затёртый чехол и тянет Джисока за руку. — Кажется, даже были рады, что именно ты поедешь в Прагу. Пальцы вжимаются остервенелым поцелуем в ледяной металл, вдавливая нужные цифры. Сынмин еле вспоминает новый пароль, потому что замок перекодировали шесть раз за последние два месяца. На лифте поднимаются в молчании. Сынмин всё косится на обмороженные руки Джисока, покойничье выражение лица и потерянный взгляд в разбитое зеркало. Осколки глаз — в осколки лифта. Внутри всё содрогается от мысли, что проблема не только в пьянстве матери — Джисок привык к её алкоголизму, как бы горько ни звучало. Сынмин изводит себя догадками (одна хуже другой), пока отпирает дверь. Квартира встречает домашним теплом, отголосками рыбных котлет, съеденных на ужин, и бурчанием пузатого телевизора. Мама стремительно подрывается, желая расстрелять сына вопросами, но замирает, увидя внезапного гостя. — Мам, можно Джисок сегодня у нас переночует? — умоляюще спрашивает Сынмин, помогая тому снять куртку (наконец зимнюю, теплее бирюзовой ветровки). В тускло освещённый коридор выплывает отец со скрещёнными руками и свинцовым взором. — У него мать… — хочет объяснить Сынмин, но Джисок его перебивает и солнечно улыбается: — Родители днём к бабушке в другой город уехали, а я ключи перед школой дома забыл. Простите, что я так спонтанно, — он неловко обнажает ямочки на щеках и чешет затылок. Но Сынмин умнее. Он смотрит не на лицо — бледную маску, — а на руки: их потряхивает. Красные с мороза, они нервничают, скребут облезлые костяшки, бегают по торчащим из старого свитера ниткам и не могут сжаться в кулаки от слабости. — Ничего-ничего, — тут же оттаивает мама и начинает крутиться по дому в поисках спального места. — Куда бы нам тебя положить? Чем больше она суетится и мечется, тем ближе Джисок к нервному срыву. Его ощутимо колошматит изнутри чем-то чудовищным и невыносимым, так что Сынмин берёт его под локоть и прерывает маму: — Мы вместе поспим, ничего страшного, — уверяет он, — Джисок устал, он сегодня с утра до ночи репетировал с оркестром для поездки. Уложу его поскорее. На языке дешёвые оправдания, в одной руке чужая виолончель, в другой — родная рука. Треморная и ледяная до жути. Вдруг становится не так уж кисло и гнильно врать. — А бельё постелить?.. Кудахтанье мамы маринует вязкое сознание, но Сынмину спустя ещё пару отговорок удаётся её унять. — Хоть чайник поставлю, — всплёскивает руками она под аккомпанемент идиотически дирижирующего героя на экране и уходит на кухню. Спину прожигает тяжёлый, металлически-режущий взгляд отца, но Сынмин упрямо уходит в свою комнату вместе с ночным гостем. — Посиди здесь, — говорит он, усаживая Джисока на кровать, — я сейчас чай принесу, а то ты замёрз как собака. Печенье, конфеты — будешь? Или бутерброд? Сынмин незаметно превращается в хлопочущую маму и от нервов начинает безудержно тараторить. Джисок в ответ только мотает головой, прижимаясь продрогшей спиной к стене. Обои в тонкую полоску мягко льнут к позвонкам. Приткнув протёртый чехол к своей виолончели в углу, Сынмин (всё ещё встревоженно оглядывая Джисока) выныривает обратно в коридор. Свет, повсюду включённый от переполоха, режет глаза. На кухне вертится мама, и Сынмин учтиво выпроваживает её в спальню (она же гостиная), приговаривая: — Я взрослый мальчик, со всем справлюсь. Я что, чай не умею наливать? — тихо и медитативно. — Давай, мам, иди фильм досматривать, тебе же нравится. Слегка взъерошенная и заведённая, она всё прорывается к чайнику, но в итоге сдаёт позиции и, вздохнув, ретируется к телевизору. Сынмин наконец в относительном спокойствии заваривает чай. Открывает новый пакетик, игнорируя старый недобитый труп на блюдце, заливает кипятком и разбавляет, не кидая сахара. Уже хватается за ручку и несёт кружку в свою комнату, как вздрагивает и чуть не проливает чай от внезапного появления отца. — А теперь честно, — шепчет он, чтобы не слышала мама, — что у него произошло? Сынмин тяжело вздыхает. Надо нестись поддерживать Джисока, а ему тут допросы устраивают. Да ещё и зек — вот умора! — Неважно, дай пройти, — шипит Сынмин, лавируя с горячей кружкой. Отец заслоняет дверной проём. Серые глаза пасмурно давят чуть сверху, и густые седоватые брови сводятся к переносице. Сынмин с ужасом осознаёт ещё одну вещь: в старости он будет кошмарно похож на отца. Тот же птичий, покатый нос, та же сухость тела, те же узкие и проницательные глаза, те же суставчатые руки, то же рвение выставить себя великомучеником и самоотверженно помочь, где не просят. — Ладно, — сдаётся Сынмин, перехватывая кружку удобнее. — У него мать — алкоголичка. Живёт в коммуналке с таким же поддатым соседом. Сейчас в запое. И Джисок не хочет домой. — А отец? — Его нет. Короткий, колкий диалог заставляет переживать пуще прежнего. Сынмин переминается с ноги на ногу и стреляет глазами в часы: секундная стрелка мчится быстрее ракеты. — Всё, допрос окончен? — раздражённо спрашивает он. Отец кивает как-то странно — опустив коршунячий взор, ссутулившись, скрестив руки, не угрожая, а ища тепла в промёрзшей квартире. — Если мы можем помочь… — он бормочет скомканные слова половицам. — Мне ничего от тебя не надо, — выплёвывает Сынмин и вырывается из кухни, стараясь не расплескать обжигающий чай. За спиной слышится тихий печальный выдох, но сейчас нет ничего важнее сжавшегося в нейтронную звезду Джисока. Сынмин плотно закрывает дверь, присаживается на край кровати и не включает никакого света, кроме настольной лампы, которую так и оставил работать, выбегая на улицу. — Вот чай, попьёшь — согреешься, — он пытается всунуть теплобокую кружку в дрожащие руки Джисока, но тот никак на это не реагирует и шатается, обняв колени. — Давай, сразу полегчает… — Она права. Голос Джисока — чужой. Остекленевшие зрачки роются в стене напротив, боясь заглянуть в человеческое лицо. — Кто? — глупо моргает Сынмин и отставляет дурацкую кружку на стол. — Я и вправду никчёмный эгоист, — Джисок потерянно и глухо скрежещет. Ничего не поясняя. Со стороны он кажется душевнобольным, сбежавшим из диспансера. Мокрые волосы всклокочены, тело мутузит лихорадочный тремор, сухие губы искривляются от боли и сдерживаемых слёз. Сынмин подсаживается ближе и, поколебавшись, осторожно кладёт свою тёплую ладонь на ножевые колени. — Ты совсем не такой, — вкрадчиво возражает он. — Кто тебе это сказал? Словно очнувшись от кошмара, Джисок переводит напуганный взгляд в лицо Сынмину и заставляет его вздрогнуть от своего горячечного состояния. — Мать, — наконец поясняет он. — Она сказала, что я ничего не умею и не знаю. Что я помру в канаве. Поеду в свою Прагу, и… и… Дальше Джисок не в силах говорить — захлёбывается слезами, пряча бледнющее лицо в ногах. У Сынмина болит сердце. Он мягко поглаживает холодные колени и всё порывается что-то сказать, но не находит слов. — Я не гений, я дурак, Сынмин, дурак… — плачет вовнутрь Джисок, ограждая себя от внешнего мира. Нет. Не так. Совсем не так. Ограждая внешний мир от себя. — Она права: я ни на что не годен, кроме пиликанья, — гортань кровоточит от осколков боли, засевшей глубоко внутри. — И никому не нужен. Я пустой, пустой! Я просто сосуд… сосуд… Рыдание впечатывается в тонкие джинсы, совсем негодные для декабрьского мороза. Сынмину невыносимо страшно слышать эти слова, и он пытается отнять тяжёлую голову Джисока от колен. Тот сопротивляется. Жмётся, готовится ко взрыву, словно сверхновая, и расщепляет себя изнутри. — Пожалуйста, послушай меня, — умоляет Сынмин, не бросая своих попыток. — Никакой ты не сосуд, а обычный человек. Веришь? Душераздирающий скулёж отрицает. — Пожалуйста, Джисок, послушай! — Сынмин обеими руками ищет заплаканные щёки и продолжает проповедовать. — Правда, ты нормальный подросток: любишь газировку, смеёшься с глупых шуток, гуляешь с друзьями, бесишься и ругаешься, а потом миришься и улыбаешься… Ты не обязан всё знать и всё уметь. Оглушительный плач стихает, и Джисок постепенно перестаёт упираться. Сынмин наконец являет поглощённой мраком комнате болезненно-розовые щёки и красные глаза. Лампа желтит их уродливыми тенями, но Джисок по-прежнему кажется самым красивым человеком на планете — пусть разбитый, пусть разочарованный, пусть несчастный. Но безукоризненно искренний. — Понимаешь? — тихо шелестит Сынмин, стирая горячие слёзы с холодных щёк. Кровать дребезжит. — Да плевать, что ты не умеешь решать уравнения или без ошибок писать слово «конъюнктивит». Думаешь, это так важно? Это всё бесполезно по сравнению с тем, кто ты есть на самом деле. Джисок затравленно смотрит, норовя снова зарыться взглядом в складки измятого одеяла. Повинуется летающим ладоням и едва слышно произносит: — А кто я? В груди что-то с хрустом ломается. До корня, до основания. В его тоне нет ни издёвки, ни насмешки, ни глупости — только чистосердечный вопрос. Сынмин на мгновение теряется. Оглядывает Джисока от макушки до пят, словно пытаясь вспомнить — а кто же он? — нервно сглатывает. И говорит первое, что приходит в голову: — Ты — это ты. Звучит бесповоротно дурацки. Но Сынмин продолжает. — Ты не гений, не музыкант, не эгоист… я не знаю… не циркач и не космонавт на худой конец. Ты — это Джисок. И не то чтобы ты выбираешь, каким тебе быть — нет, это звучит пафосно, — Сынмин фыркает и с облегчением видит слабую улыбку на треснутых губах. — Ты такой, каким сам собой получаешься. Согласись, ты же не подбираешь слова, когда разговариваешь? Они сами складываются. Так, как мог бы сказать только ты. Я вот сейчас вообще не понимаю, что говорю, но вроде это что-то умное. Шепотливый, хлюпающий соплями от слёз смех разряжает обстановку. Мягкая тень зарывается в лохматую ржавчину на голове Джисока и целует его в лоб. Он затаённо улыбается и размыкает мёртвый замок из пальцев. — Это всё к тому, что не нужно вешать на себя кучу ярлыков и вообще думать, кто ты такой. Каждый всё равно будет клеймить тебя по-своему. У меня, знаешь, сколько разных клейм? — Сынмин не замечает, как клонится совсем близко и роняет руки на костистые плечи и грудь. — Любимый ребёночек, сын вора, сын убийцы, сын насильника… в общем, много моему отцу приписывали, ты понял… перфекционист, сноб, тихоня — и так далее по бесконечному списку. И кто я из этого всего? Да никто! Точнее, всё. Ну, кроме домыслов. Эту путаную речь Джисок находит смешной и давит дрожащую улыбку, стараясь не обидеть Сынмина. Тот бухтит только для блезиру: — Эй, я тут его утешаю, а он смеётся! — восклицает вполголоса, про себя всё же несказанно радуясь посветлевшему лицу Джисока. — Ладно-ладно, извини, — он посмеивается и шмыгает носом. Вмиг серьёзнеет. — Спасибо, правда. Не знаю, что это на меня нашло, я же привык… Наверное, и так нервничал. — Из-за чего? — спрашивает Сынмин, заглядывая в криво склеенные зрачки. С потолка валится тишина. Пыльная и полная звуками. За стеной подходит к концу фильм, в окно когтями скребётся метель, со двора долетают отдалённые шаги и тарахтения. Сынмин, не надеясь получить ответ, вспоминает об остывающем на столе чае. Передаёт уже не такую горячую кружку Джисоку, и тот вцепляется в неё, как в спасательный круг, грея ладони и шумно сёрбая. Вдруг признаётся: — Я скучал. И Сынмин в ответ магнитится своим плечом к плечу слева и незаметно впитывает всю тревогу. — Я тоже, — спокойно соглашается. Они не смотрят друг на друга, но отчётливо понимают каждый жест, каждый вдох. — Я, конечно, всё ещё немного обижен, но спасибо за путёвку на гастроли, — голос Джисока слегка вибрирует эхом керамики. — Ты был прав, это всё-таки моя мечта. — То-то же, — усмехается Сынмин полушёпотом. — Присылай открытки, мы будем ждать. — Я не знаю твоего адреса, — ляпает Джисок и ощущает дрожь от смеха, прострелившую суставы цепной реакцией. — Нет, а что? Я никогда не смотрю на таблички и номера. Ориентируюсь чисто пространственно. Сынмин кидается снисходительным взглядом и качает головой: — И всё-таки город тебя ужасно бережёт. Оба понимают, что это значит, и дружно смеются. Джисок неспешно допивает остывший чай и вкрадчиво стукает дном о столешницу. Сынмин отдаёт ему на ночь чистую майку с принтом какой-то политической партии (она с незапамятных времён пылится в его шкафу по сверхъестественным причинам) и позволяет лечь у стены. Сам устраивается у другого края. Недвижимо лежит, боясь или свалиться, или ненароком прижаться слишком вплотную, поэтому долго не может уснуть. Глубокой ночью, находясь в изматывающей полудрёме и сходя с ума от сопения под боком и завываний вьюги на улице, Сынмин ощущает обвивающее всё тело тепло. Становится в разы уютнее, и он, не осознавая, что это Джисок во сне закинул на него руки и ноги, прижимается к теплу и крепко засыпает.