Маугли каменных джунглей

а в глазах у тебя неземная печаль

ты сильная птица, но мне тебя

жаль.

«одинокая птица» наутилус помпилиус

Середина декабря вонзается ножом в подвздошье. В актовом зале музыкальной школы развешены безвкусные украшения: шуршащие дождики, дряблые снежинки, перегоревшие наполовину гирлянды… Ёлка в углу сцены неприкаянно торчит искусственными ветвями вразнобой. И всё это могло бы выглядеть хотя бы неплохо, если бы Сынмина не трясло, как жалкую мишуру у сквозящего окна. — До начала десять минут, я запускаю гостей! — громогласно объявляет его преподавательница на всю микроскопическую гримёрную (где, конечно же, никогда не бывало гримёров). Шум, возня и какофония из разномастных инструментов отдавливают мозги. В малюсенькой комнатке под самым брюхом сцены набито минимум человек двадцать пять — и все с гитарами, скрипками, фаготами, трубами, флейтами и виолончелями. Даром что ребята из класса фортепиано не притащили сюда своих монстров. Джисок вразвалку сидит на скрипучем стуле. С полуприкрытыми глазами. Эдакий спящий зверь — кажется, что ему наплевать, но на самом деле он следит за каждой мелочью. У Сынмина трясутся руки, кишки и сердечные клапаны. Тремор выжирает мякоть с особливой жадностью. — Спорим, победит Джисок? — шушукается гудящая толпа время от времени. — Да ну, он такой выскочка! Подведёт в любой момент. Сынмина возьмут — отвечаю. Тот пульсирующими паникой ладонями соскабливает с кожи чужие взгляды. Щупающие, наглые. Клеймящие. — А может, вообще ни один из них? Кто-нибудь другой, — кто-то подаёт голос, но тут же оказывается перебит и высмеян. Конечно, это битва между ними двумя. Иных вариантов объективно быть не может: свихнувшийся перфекционист — или полоумный гений. Так их видят все остальные: безликие, безголосые, безрукие. Они слипаются в единую массу и как будто следуют коллективному разуму. За стеной, примыкающей к глубине сцены, гремят стулья и голоса родителей и учителей. В ушах звенит. Слева надрывается скрипка, справа фальшиво кряхтит тромбон. Сынмин не выдерживает. — Как ты? — сипло спрашивает он, подойдя к дремлющему в обнимку с виолончелью Джисоку. Рой шепотков взмывает ввысь, ошалев. — Нормально, — тот пожимает плечами. — Ребята не придут, ты же в курсе? Сынмин кивает: у Джуёна репетиции перед сессией в театральном училище, у Чонсу занятия, у Гониля работа, а у Хёнджуна сочетание из колледжа и лени. К тому же, он не любит появляться в таких вышколенных местах, где его подведённые глаза и нахальная ухмылка уж точно не возбудят ничего, кроме осуждения. — Ты не репетируешь. Почему? — принимая очередной удар голосами в спину, Сынмин в доброй издёвке дёргает бровями. — Настолько самоуверен? — Ты тоже, — резонно замечает Джисок. В зрачках-стекляшках блещет задор. — Нет, я не самоуверен. Просто понимаю, что панические репетиции ничего не дадут. Перед смертью не надышишься. — Ты прав, — Сынмин признаёт с удавьим спокойствием. — Что ж, удачи, мой заклятый друг и любимый соперник. Так ты меня назвал тогда? Перед глазами всплывает тот самый серый, унылый, дождливый сентябрьский день на рынке, когда Сынмин впервые вошёл в полупотусторонний магазинчик Гониля за тортом. К слову, на вкус он оказался химознее и мерзотнее некуда. Джисок искренне смеётся, со скрипом стула вставая. Глаза-глаза-глаза таращатся на них двоих со всех углов и щелей. — Почти. Злейший друг и лучший соперник, — без снобства поправляет он. — Но про «любимого» ты хорошо сказал. Успехов! Джисок лукаво подмигивает, хлопает по плечу и исчезает, убежав за кулисы. Как только дверь за его острой спиной тихо закрывается, голоса сжирают Сынмина заживо своими страстными обсуждениями и восклицаниями.

***

Ждать приходится долго. Сначала отыгрывают своё те, кто не участвует в конкурсе. Гитаристы, ударники, арфисты. Всё это время Сынмин сидит в гримёрке, лицезреет чужие потуги надышаться перед смертью и пытается унять тремор. Получается восхитительно плохо. Минут через сорок, которые равны двум вечностям, начинается отбор среди конкурсантов. Первыми мучают своё скрипачи. Потом, как в кутерьме, кто-то трубит, кто-то звенит, кто-то бренчит… Сынмина пихают за кулисы, потому что наступает очередь виолончелистов. — Квак Джисок, девятый год, — объявляет ведущая, одна из хоровых преподавателей. Зал вздрагивает от звонких аплодисментов и выверенных шагов Джисока. Стены хлопают ушами и лупят глаза, стараясь высмотреть и выслушать побольше — перед ними же местная звезда! Сынмин нервно выдыхает. Лишь бы всё пошло по плану… Горло сдавливает покойничья тишина — все ждут. Джисок расслабленным движением усаживается поудобнее, притягивает к себе виолончель, сонливо прикрывает глаза. И начинает. Он действительно играет. Перебрасывается нотами, как жонглёрскими мячиками, ласкает журчанием, вонзает иглы под ногти короткими всплесками звука и режет по груди протяжным воем. Левая рука так воздушно прыгает по грифу виолончели, что кажется — это легко, это волшебно. Гибкое и сильное запястье обрушивает смычок на дребезжащие струны и мелькает едва ли уловимо. Сынмин смотрит на Джисока сбоку и издалека, но даже отсюда видно его остервенение и усилие, тщательно скрываемое под флёром лёгкости. Только Сынмин знает, какие на ощупь измурыженные в кровь пальцы, насколько тонко и холодно запястье. Дыхание спирает. Каждая нота изучена и измучена, но всё звучит по-иному. Необъяснимо искренне и оголённо. Пронзительные позвонки гнутся под тонкой белой рубашкой и выглядят жутко и притягательно одновременно. Джисока странно видеть в чём-то официальном, и оттого весь концерт кажется небывалым сном. Сынмин не смеет даже моргать, шрамируя сетчатку каждым мгновением. И да, Джисок врёт. Незаметно, полунамёком, но — играет чуть иначе. Где-то снижает громкость, где-то скачет слишком резво, где-то, наоборот, ведёт тихо и медленно, хотя ноты пишут по-другому. А ему — наплевать. И весь этот винегрет звучит безукоризненно цело. С ракурса Сынмина невозможно увидеть коллегию жюри, но судя по затаённому дыханию зрителей, Джисок сумел произвести впечатление на всех без исключения. Ещё бы — хрупкий, тонкокостный мальчик с огромной на его фоне виолончелью нежничает, как готовый гений. Сынмин и сам голову теряет, наконец отказавшись от своей глупой, слепой ненависти. А среди гостей сидят его родители. И мама, и отец. Это странно, но Сынмин рад, что они сейчас могут видеть, как хорошо (превосходно) Джисок играет на виолончели. Принять его. Причислить к сонму друзей сына. Закладывая финальный пассаж мелодии, Джисок не открывает глаз и с резким вывихом плеча направляет смычок. Магический. Не сидит — а танцует. Стены отражают музыку раскатистым эхом, быстрые ноты кружат в хороводе и бросают в жар, обрываясь чисто и исключительно профессионально. Джисок замирает. И тонет в аплодисментах. Гости, пришедшие поглазеть на своих талантливых отпрысков, теряют дар речи, отбивают ладони звонкими хлопками и заворожённо глядят на тонкое существо на сцене. Маленькое, способное сделать дом из чехла виолончели, но чрезвычайно нахальное в своей гениальности. Не замечая дрожи в коленях, Сынмин широко улыбается и тоже бесшумно хлопает. А когда Джисок не глядя кланяется жюри и встаёт с табурета, Сынмин самым первым вырывает его довольный донельзя взгляд. Разбросанный по всей сцене, как битое стекло. — Твоя очередь, — одними губами проговаривает Джисок и скрывается за приоткрытой дверью гримёрки. И Сынмин остаётся наедине со своим ужасом и душным актовым залом. — О Сынмин, восьмой год, — прокатывается волной шипящего микрофона по рядам. Он действительно занимается на год меньше Джисока, потому что оказывается втянут в это болото в девятилетнем возрасте, а не раньше, когда ребёнок совсем не понимает, куда его ведут. Но это не предполагает никаких скидок и поощрений — наоборот, глаза жюри (его преподавательницы и двоих потнолицых мужчин в тугих костюмах) наливаются алчностью и ждут разрешения этого долгого конфликта. Сынмин и Джисок соперничают уже восемь лет. А это — почти половина их жизней. Подкашивающиеся ноги несут к табурету и слабо гнутся, роняя безвольное тело на чёрную обивку. Сглатывая кислую от страха слюну, Сынмин долго устраивает виолончель, примеряется смычком, как новичок, и бегает глазами по гостям. В третьем ряду обнаруживаются нарядные родители — мама в своём лучшем изумрудном платье и отец в потрёпанном клетчатом пиджаке. Мамины глаза сверкают ярче драгоценных камней, ожидая, что вот-вот её сын покажет наилучшую ипостась. Взгляд отца не кажется тяжеловесной гирей, придавливающей к земле — наоборот, почему-то Сынмин перестаёт ощущать утробный страх перед свинцовыми радужками. Сынмин боится другого. Он бегло, воровато косится за кулисы и замечает притихшего Джисока. Тот внимательно всматривается в сгорбленный силуэт на сцене и ждёт. Воздух вокруг него дымится от азарта. Сынмин поглубже вдыхает и зачем-то объявляет: — Виолончельный концерт Антонина Дворжака, — ужасаясь мерзости своего глухого голоса. А потом начинает воплощать в жизнь свой затаённый от всех план. Сначала играет ровно. Усыпляет бдительность жадных зрителей и показывает свою личину старательного Сальери. Пальцы автоматически прижимают струны в идеальном, вымученном месяцами изнурительных репетиций созвучии. Если закрыть глаза, даже будет не так страшно. Будет снова чудиться сентябрьский привкус гари и ненависти, будет желаться прыгнуть выше всех голов на свете, будет получаться игнорировать сердце. Но за окном протяжно и гулко скребётся вьюга декабря. Своенравная, пылкая, необузданная. И начиная с середины, Сынмин наконец делает то, о чём так долго и панически думал последние пару недель. «Я отдам всё ради тебя». Сынмин злоупотребляет небрежностью: не выдерживает вибрато, комкает резкий переход в мелодии, не доводит смычком и насильно вешает мгновенную тишину на виселице. То ускоряется, то замедляется в ненужных моментах. И всё это может показаться незаметным, промелькнуть мимо уха, — но жюри слышат. Сынмин видит, как его преподавательница растерянно хлопает глазами, не узнавая в нём своего упёртого ученика, а двое серокостюмных мужчин морщатся пару раз. На периферии слышатся торопливые шаги за кулисами в сторону гримёрки. Сынмин снова делает вид, что играет идеально, забывается на минуту, но заставляет себя вспомнить, что он здесь не для этого. Он намеренно ошибается и небрежничает. Ради Джисока. Ради его поездки с концертом в Прагу. Узнав его и его друзей лучше, Сынмин понял, что каждый человек — это ценность. Это хитрое сочетание травм и сколов, трещин и болей, которое преображается в нечто абсолютно прекрасное и необъяснимое, если дать ему хоть каплю любви. Да, Джисок невыносимо надоедливый, порой самовлюблённый, сумбурный, — но он же человек. Без дома, без отца и заботливой матери, без ясности будущего, без земли под ногами. И Сынмину его жаль, потому что Джисок заслуживает куда большего, чем ночевания в сомнительных местах и окровавленные пальцы. Пусть это нечестно по отношению к ним обоим, сейчас Сынмин прилюдно проигрывает в их долгой схватке. Зато это поможет Джисоку увидеть мир и показать себя за пределами их замызганного городишки. Специально дрогнувший в конечной ноте смычок замирает и стремительно сжимается потной ладонью. Сынмин кланяется глупо аплодирующему его ошибкам залу, скрипя крошевом из злости и неотвратимости на зубах, берёт виолончель в охапку и уходит со сцены. Впереди слышится громкий хлопок двери. Зайдя в гримёрку, Сынмин бросает инструмент в пустом углу и распахивает недавно громыхнувшую дверь, которая ведёт в коридор. Вдалеке — смазанный и тонкий силуэт убегающего Джисока. — Стой! Джисок, погоди! — кричит Сынмин, и эхо от болезненно-голубых стен с размаху ударяет по темени. Окна, двери, плитка. Лестница. Четвёртый этаж. Третий. Острая спина в белой рубашке бежит со всех ног. Второй этаж. Сынмин, перескочив через четыре ступеньки, наконец хватается за чужой воротник и впихивает Джисока в коридор, зажимая у стены. — Стой ты!.. — выплёвывает, тяжело дыша. — Отпусти! Отвали, придурок! — Джисок рыпается и извивается, как электрический угорь. Цепкая хватка пальцев на лезвенных плечах не даёт ему выскользнуть. Через пару минут оба немного выдыхают после бешеной погони и обретают голоса. — Зачем ты это сделал? — сквозь зубы цедит Джисок и пихается. — Для тебя, — честно признаётся Сынмин, увернувшись от удара. Всё ещё крепко сжимает чужое туловище. — Пока для тебя это единственная возможность… Джисок не желает его слушать и громко перебивает: — А ты меня спросил, хочу ли я такую возможность?! Нечестную и подлую! — голос хрустально дрожит и обнажает подступающие слёзы. — Думал, помогаешь, да? Великомученик эдакий. Святое дело делал, Иисус Христос хренов. У Сынмина вновь перехватывает дыхание. Вспоминается гарь и горечь сентября, когда в квартире на десятом этаже одного из «Жирафов» появилась третья пара обуви. Крича на отца, Сынмин съязвил нечто подобное, даже не подозревая, что спустя три месяца сам получит эти слова в лицо. — Как ты посмел жалеть меня? — злостно шипит Джисок, прекратив попытки выбраться из западни. — Ты вроде не из тех, кто строит жалобную моську и сюсюкает с нищебродами вроде меня. Ах, отца нет, мать алкоголичка — достойный повод пожалеть! — С каждым словом он распаляется всё больше, не замечая крупных бисерин слёз на ресницах. — Ты никогда таким не был. Джуёна родаки бросили, у Чонсу брат погиб из-за твоей, между прочим, семьи, у Хёнджуна старая мразота в штанах роется, у Гониля чудовище вместо сестры — и их ты вот так гадко не пожалел ни разу. А меня — пожалуйста! Бедненький, как же я жил без твоей добродетели?.. Поток желчных слов прекращается — Джисока душит рыдание. Сынмин встряхивает его, сдирая лопатки о болезненность светлых стен, и сорвано шепчет: — Прекрати. Я не строю из себя ангела, — он мотает взмокшей головой, — я просто пытаюсь тебе помочь. — Ты называешь своё позорное выступление помощью? — едко усмехается Джисок. Очевидно: жюри выберут его и отправят в Прагу. По-другому и быть не может. Они прекрасно слышали, насколько много раз ошибся Сынмин. Но слова Джисока всё равно ранят. Он как никто знает, что Сынмин до пота, крови и слёз репетировал, доводил концерт до идеала и в итоге сумел от этого отказаться в чужую пользу. Хотя Джисок прав — Сынмина никто не заставлял и даже не просил. Он совершил осознанный выбор. — Мне противно от мысли, что я победил вот так, — морщится Джисок и шумно вздыхает. — Я ведь и гроша медного не стою, раз ты поддался. Значит, я не способен выиграть по-честному? Значит, я хуже и слабее? Последние слова должны звучать с вызовом, но лишь заставляют давиться тошнотворной жалостью. Сынмин взбрыкивает: — Да нет же! Ничего это не значит! — с гулким выдохом. Он случайно разжимает мёртвую хватку, но Джисок уже не думает сбегать. Только устало валится на холодный позвоночник стен. — Я не обесцениваю тебя, — разжёвывает Сынмин, отчаянно взмахивая похолодевшими руками, — ты потрясающий противник, честное слово! Но мне не нужна Прага. Виолончель не нужна. Это всё мне осточертело, а для тебя — это смысл жизни. Понимаешь? Зачем мне стараться ради чего-то бесполезного? Да и к тому же… Я думал, это важно для тебя. — Хреново думал, — огрызается Джисок. — Больше всего я ненавижу жалость и подачки. Не зная, как ещё защититься, Сынмин разводит руками.

***

За окном унылый, озлобленный январь скалил зубы-сосульки. Все вокруг назойливо хвастались своими новогодними подарками, суя под чужой нос или модную сумочку, или красивущий пенал, или сверкающий экран приставки. Джисок отмечал свой первый юбилей — тихо, одиноко, никому не сказав. Мама не подарила ему ничего ни на новый год, ни сегодня. Утром она только смазано и леденяще поцеловала в лоб, поздравила с днём рождения и ушла на работу, зияя синяками под непроглядными глазами без капли неги. — Смотри, какие у меня резиночки теперь! — заигрывала самая красивая, по общему мнению класса, девочка с самым красивым, по всё тому же мнению, мальчиком. Через шесть лет её найдут в центральном парке изнасилованной и убитой. Через девять лет он умрёт в подъезде от передозировки. Но пока маленький Джисок этого не знал и бесстрастно смотрел на эту красивую в квадрате пару, давя зависть в поджелудочной. У них было много друзей и много подарков — чем не счастье? У Джисока — ни того, ни другого. Он по праву считал себя неудачником и продолжал справлять свой праздник в горьком, ничуть не гордом одиночестве. — Эй, — вонзилось в спину голосом Царя. Позвоночник похолодел. Джисок ощутил струю пота за воротником замызганной рубашки и с опаской развернулся за своей партой. Перед глазами всплыла откормленная морда Царя, его наглая ухмылка и до омерзения преданная и забитая свита (четыре прыщавых мальчугана с кривыми зубами). — У тебя сегодня день рождения? — развязно спросил Царь. Джисок, наученный опытом (головой в унитаз, рюкзак в мусорку, распотрошённый завтрак), знал, что нужно отвечать на его вопросы однозначно и молниеносно. — Да, — нервно кивнул. — А чё никто не поздравляет? Непорядок! — Царь актёрски цокнул и помотал головой. — Щербатый, дай сюда подарок! Покорный мальчик с огромными очками и стрижкой под горшок стал рыться по карманам в растерянности. Ему на помощь пришёл Свисток — своё прозвище он получил за шепелявость и выбитый качелью зуб. Он достал из портфеля Царя (тот никогда не таскал его сам и сбрасывал это небарское дело на плечи дефектной свиты) тот самый подарок. Джисок поражённо уставился на большую и воздушную двойную зефирину. Такие не продавались в школьном буфете. Подобную роскошь могли себе позволить только детишки богатых родителей, стоящие на пять голов выше Джисока. — С днём рождения! — пухлые губы Царя растянулись в широченной улыбке. В маленьких мышиных глазах настойчиво сидело ехидство, но, казалось, это уже хроническое. Джисок смущённо и настороженно принял подарок, ощутив сладкий запах яблочного ароматизатора. Во рту скопились слюни. — Спасибо большое, — ошарашенно поблагодарил он, не смея оторвать взгляда от аппетитного зефира. — На здоровье, дружище. Больно жалко тебя — никто не поздравляет… Да и вообще, как посмотрю на тебя: жалость берёт. Какой-то ты несчастный. В общем, с праздником, — елейно протянул Царь со скорбной миной и увёл свою свиту в другой конец класса, оставив Джисока наедине с неожиданным подношением. Чувства метались в груди и пережимали сосуды: неужели такой самолюбивый подонок, как Царь, из чистой жалости подарил ему, блёклому неудачнику, дорогой зефир? Джисок обнюхал и обсмотрел подарок со всех сторон, но не нашёл ничего подозрительного. Яблочный запах соблазнял всё сильнее. В конечном итоге Джисок пожал плечами и, не разъединяя мягких половинок зефира, откусил от него. На языке растаяла химозная нежность, такая желанная и любимая всеми десятилетними детьми — Джисок за всю жизнь не ел ничего вкуснее. Сахарная обсыпка целовала липкие пальцы, и он собирался откусить ещё раз, мысленно благодаря неожиданно щедрого Царя, как заметил что-то странное. В сердцевине, между воздушными половинчатыми шапками, серело нечто инородное. Нахмурившись, Джисок распотрошил зефир. Внутри таилась канцелярская кнопка. Тут же до ушей, как из-под толщи воды, донёсся гнусный гогот Царя и его свиты. Джисок, оглушённый пошлым, давно известным обманом, еле сдерживал ядовитые слёзы. Зефирное яблоко оказалось червивым. Его пожалели и чуть не накормили живым лезвием. Озлобленно сжав в бесформенную кашу свой подарок, Джисок выкинул блевотную массу и подлую кнопку в мусорку. С ненавистью уставился в сальные затылки бесхребетной свиты и думал о своей жалости все сорок пять минут математики, десять минут перемены, сорок пять минут английского и ещё много-много лет. Так Джисок выучился ненавидеть жалость.

***

— Когда хочешь сделать добро для других, — злобно проговаривает уже семнадцатилетний, но всё ещё жалкий Джисок, — подумай, а не будет ли это злом. — Правда, я хотел как лучше! — отчаянно доказывает Сынмин, но понимает, как крупно он облажался. Сейчас ему хочется провалиться под землю или отмотать время назад. Джисок смотрит на него с пренебрежением и адской ненавистью. Раскрасневшиеся щёки теплят горячие слёзы, и стекло в глазах разбивается в неразличимое крошево. — Засунь своё «лучше» куда подальше, — отрезает Джисок и рывком выруливает на лестницу. Шаг. Второй. Он уходит, а Сынмин не может и пальцем пошевелить. Пройдя почти весь пролёт, Джисок тормозит на мгновение, не поднимая выпотрошенного взгляда, роняет: — Мне не Прага нужна была, а честная победа или честный проигрыш. Ты дурак, Сынмин. И исчезает в утробе первого этажа. Непонятно, сколько минут или часов Сынмин истуканом стоит и смотрит на лестницу в надежде, что Джисок вернётся и простит его. Непонятно, сколько часов, дней или лет одиночества ожидают его со злобной усмешкой.