Маугли каменных джунглей

но нам нет никакого дела

до тех, кто чёрный, кто белый,

мы, дети проходных дворов,

найдём сами свой цвет!

«дети проходных дворов» кино

— Ну, вот по этой причине я и пошёл работать, а не поступил, — шмыгает носом Гониль и скромно улыбается. Причину зовут Маленькая. Крошечная девочка с двумя чёрными хвостиками, заклеенным левым глазом, маленьким носом, приоткрытым ртом и, в целом, синдромом дауна. Странное существо: изломленное, искривлённое, заторможенное, словно незавершённое. Это антигуманно, но: Сынмину тяжело на неё смотреть. Тяжело улыбаться ей, получая в ответ рассеянное блеяние. Тяжело и стыдно даже дышать словно бы ворованным у несчастного создания воздухом. — У дяди с тётей работа так себе, едва ли на терапию в клинике хватает, так что я зарабатываю на лекарства, — улыбка Гониля перерастает в виноватую. — Они столько для меня сделали, что я просто обязан был… — Ты ужасно благородный, — душевно произносит Чонсу и треплет массивное плечо. Подумать только, у Гониля есть отсталая двоюродная сестра, ради которой он открестился от карьеры успешного гитариста или, как минимум, от поступления в университет. Хотя его так жизнь потрепала — родители рано погибли в аварии, и он остался на попечении у маминой сестры и её мужа, — что Сынмин поражается оптимизму, пропитывающему Гониля насквозь. Как будто все так живут — и ничего. — Да ну тебя, — Гониль отмахивается, розовея, и наклоняется к Маленькой. — Поздороваешься с ребятами? Они хорошие, добрые. Скажешь им «привет»? Его грубоватый голос преображается в сюсюканье и убаюкивает даже Сынмина. Маленькая лишь шумно дышит через рот и прячется за крепкие ноги в старых потрёпанных штанах. Непропорционально большой язык болтается в морозце юного декабря. — Она очень стеснительная, — объясняет Гониль, играясь с пушистыми хвостиками на розовых резиночках. — Нужно последить за ней до вечера, пока тётя с дядей не вернутся из соседнего города. Пытаются договориться о месте в интернате для таких, как она. У Сынмина по коже идут мурашки от подобной формулировки: «такие, как она». Он и одну еле выдерживает психологически, а если их будет много… скажем, сто человек… Кажется, теперь её правый огромный голубой глаз, не косящий, как левый, будет заглядывать к нему в кошмары. — Нет ничего невозможного для нас, — Джуён лучезарно улыбается и ныряет вниз, на уровень огромного голубого глаза в окружении влажноватых ресниц. Пухлые приоткрытые губы начинают подрагивать. — Привет! Какая у тебя красивая шапочка!.. В ответ на приторно-слащавый комплимент Джуён получает лишь булькающий всхлип и нечленораздельный лепет. Гониль поспешно вытирает плоское лицо Маленькой, покрасневшее от слёз, и просит всех не обсыпать её вниманием. Сынмин только рад это сделать, с облегчением отводя взгляд от неправильного ребёнка. Натыкается на стеклянные глаза Джисока. Чем-то похожие на этот пугающий голубой. — Это нормально, — только и произносит он пространно, прежде чем начать путанный рассказ про магазин музыкальных инструментов около Пристани. Что — нормально? Что дети больными бывают? Что Сынмин испытывает дискомфорт? Ещё одно странное существо — Джисок в тонкой куртке в морозный субботний день за неделю до отчётного концерта. С каждой встречей он становится всё непонятнее и возбуждённее, словно кто проворачивает ключик в его пояснице. Тем временем компания из пяти с половиной человек двигается к Космосу — детской площадке напротив замухрышного планетария — и по дороге обретает финальную единицу. Прежде чем заметить самого Хёнджуна, все замечают щёгольский «Филлипс Аеон», антенной вспарывающий низкое небо. Джисок оглушительно присвистывает, Джуён затягивает душераздирающий гамлетовский монолог непонятно зачем, а Чонсу деловито покашливает. Внимание Гониля рассеивается на развязавшийся бантик у шапочки Маленькой, поэтому модный телефон не сразу бросается ему в глаза. Озвучить очевидный вопрос решается Сынмин: — А откуда у тебя?.. — вместо приветствия. Хёнджун с важным видом задвигает антенну, прячет сотовый в карман чёрных джинсов и кутается в тонкий шарф. Тот никак не спасает от минусовой температуры и прожорливого ветра. — Подарок Хозяйки. На всех лицах до единого отражается кислое пренебрежение. Может, разочарование. Даже Маленькая морщит картофелевидный носик и сосредоточенно сопит, неестественно выгнув шею. В голове Сынмина как наяву всплывает прогулка по заброшенной школе и своеобразная исповедь Хёнджуна. Его в самом деле жалко. Но как-то снисходительно. Будто он мог поступить иначе, более благородно (или хотя бы менее низко), и справиться со своим положением по-другому. Не продавая тело. Сынмин морщится. — Ты бы поменьше им светил, — назидательно кивает Джисок, дитя улиц и арок. — Знаешь же, отберут и не пискнут. Кто отберёт — не уточняется. Сынмин представляет угрожающе мускулистых амбалов в спортивных костюмах с плоскими тупыми лицами, и его эта картинка не вдохновляет. Хёнджуна, видимо, тоже, потому что он щупает телефон сквозь штанину и чурается собственного кармана. — Давайте не будем, — бурчит он в шарф и дёргает узким покрасневшим носом. Морозец кусает за кончик. Четырнадцатиногая, но тринадцатиглазая компания продолжает движение по городским улицам. Маленькая то отвлекается на голубей, почти впавших в зимний анабиоз, то тянется ручками в цикламеновых перчатках к комкам снега и пытается ощутить мир на вкус, но каждый раз Гониль её мягко одёргивает и тянет дальше. Сынмин не может не думать о Хозяйке и об этом микроскопическом недоразумении природы. Первая — вообще мифический образ. Эдакая Афродита в морской пене — взрослая, красивая и властная. Хотя ещё не факт, что она красивая, но отчего-то кажется, Хёнджун бы не свернул на столь гнусную дорожку, не будь Хозяйка хоть сколько-то привлекательной. Её мораль Сынмин тоже не понимает. Спать с семнадцатилетним мальчишкой из бедной многодетной семьи? Даже звучит абсурдно! По словам Хёнджуна, её муж — влиятельный дядя в малиновом пиджаке, так что вопросов возникает ещё больше. Неужели существуют настолько падшие люди? Стервятники. Высматривающие полуразложившуюся добычу и наслаждающиеся мертвечиной души. На лицах всех ребят читается ясное и прямолинейное: «мы осуждаем». Как будто они какое-то сообщество или партийная организация с ярким, нарочитым «мы» и собственным мнением. Как будто они впятером могут направить Хёнджуна на путь истинный и вернуть к жизни буддийского монаха. Хотя с Сынмином они же так и делают?.. — Привет, — вдруг изрекает Маленькая, таращась одним глазом на растерзанный труп голубя посреди тротуара. Буква «р» миролюбиво стекает в «л». Гониль ужасается и уволакивает Маленькую подальше от такого зрелища. Приходится прибавить шаг, чтобы не отстать от эклектичной парочки: фриковатая, усыпанная проколами гора мышц и хрупкая девочка в розовом. — Какой же он благородный брат, — мечтательно вздыхает Чонсу и звенит облаком пара в воздухе. Хёнджун из-за спины согласно мычит, закуривая в тайне от Маленькой и воркующего над ней Гониля, сделавшего страшную мину при виде пачки сигарет. Джисок и Джуён в качестве фонового шума спорят о фильмах Чарли Чаплина (Сынмин считает, что на эту тему спорить невозможно, но у этих двоих — особенная патология). — Не то слово, — улыбается он, затолкав жуткие чувства перед Маленькой поглубже. — Он вообще по натуре своей заботливый, но с ней — прям ангел, — щёки Чонсу розовеют то ли от минуса на улице, то ли от щемящей нежности. На языке вертится вопрос. Ещё с того дня, когда Сынмина впервые отвели на Пристань. Сейчас — или никогда. — А что случилось с твоим братом? — срывается с языка, прежде чем мысли успевают связаться воедино. Слова оглушительно бряцают в декабрьской тишине. Даже ветер, предательски-бесшумный, не спасает Сынмина от неловкости откровенного вопроса. Чонсу смотрит сбоку осмысленным взором и говорит так просто, как будто констатирует прогноз погоды: — Он погиб при исполнении. Становится неуютно от его прямодушного, открытого взгляда. Мурашки вонзаются в лопатки. Сынмин поджимает губы и особо не надеется на продолжение, но получает его. — Сынмин, ну, мой брат, тоже был милиционером. Из разряда смелых и идейных. Вроде наивных главных героев из книжек и фильмов, — истрескавшиеся губы Чонсу хрустят улыбкой. Зрачки упираются в грязный асфальт под ногами. — Я всегда мечтал быть похожим на него. Когда он уехал сюда, в ваш город, на учёбу, я ужасно скучал и думал, что обязательно стану милиционером, как он. Фоновый шум из чарличаплиновской перепалки затихает. Джисок и Хёнджун внимательно вслушиваются в речь Чонсу, а Джуён знающе и сочувственно высекает искры из-под ресниц. — Когда Сынмин выпустился, вышел на службу здесь же и часто заступал в патруль по ночам. Он не был следаком или кем-то таким, — Чонсу отмахивается и как-то так невзначай дёргает бровями, как умеет только он. — Обычный милиционер. Но с обострённым чувством справедливости. Сынмин каждый раз дёргается, когда звучит его имя о другом человеке (о покойном человеке) и предчувствует острую боль в груди. В их время такие светлые люди, как брат Чонсу, долго не живут. Либо падают в грязь, либо падают замертво. — Однажды ночью, лет семь назад, — голос подрагивает и дробится о потоки пронизывающего ветра, — он патрулировал перекрёсток. В какой-то момент увидел подозрительного мужчину с мешком, помчался за ним и… — Упал в канализацию, — хрипло заканчивает за него Сынмин. Сердце замирает. Секунда. Две. Кажется, оно останавливается навсегда. — Откуда ты знаешь? — лицо Чонсу как в замедленной съёмке растягивается от удивления. Наверняка он думает, что кто-то из ребят проболтался, но он не знает. Не знает, что отец Сынмина виноват в смерти его брата. Именно он тогда, семь лет назад, под покровом темноты волочил злосчастный мешок с деньгами из плешивой конторы, изображая великомученика. Как итог — погиб один человек и разрушился фундамент внутри Сынмина. Что-то хрупкое, но выносливое рухнуло в одночасье и больше никогда не восстанавливалось под видом ремонтных работ. — Да так… — невнятно бормочет тот, не в силах очнуться от оцепенения, — весь район толковал, вот и запомнилось. Я очень соболезную. Чонсу благодарно поджимает губы, и Сынмин еле отваживается попеременно смотреть в его бледное лицо. Ком тошноты, спутанный из стыда и ненависти, подкатывает к горлу и безжалостно душит. Давит на хрящи и разрывает кислород на куски. Сынмин ни за что не признается, что жизнь его друга разрушил его же отец. Это страшно. Ужасно страшно и больно. — Спасибо, — сердечно шепчет Чонсу. — Знаешь, это глупость, но всё же обидно, что он погиб не от бандитской пули. Или не защищая мирных граждан… А вот так — в канализации с переломанными костями. — Это правда кошмарно, — соглашается Сынмин, унимая раскатистый набат в черепной коробке. Желудок рьяно желает вывернуться швами наизнанку. — Ничего, ты станешь его достойным преемником, — скромно улыбается Джуён, открывая новую свою ипостась. Кроткую, тихую, интимную, которая называется — друг детства. У Джисока свой язык поддержки — похлопывание по плечу и бессвязный лепет. Хёнджун только тушит поникшее сигаретное туловище и молча кивает. Мол, я рядом. Гониль бы обязательно сказал нечто потрясающе проникновенное, если бы не был занят Маленькой, которая невковыристо влезает на детские качели. Сынмин понимает, что у него самого нет какого-то особенного способа поддержки. Ну, промямлит что-то. Ну, кивнёт. Но не коснётся, не зажжёт сердце словом — и получится, как обычно, холодно и скомканно. Перед носом вырастают рёбра Космоса — самой более-менее цивильной детской площадки во всём городе. Не то чтобы их город убожеский, но зиждущиеся друг на дружке гаражи, потрёпанные пятиэтажки, протухшие подъезды, грязные сугробы, ситцевые занавески, столовые вместо ресторанов, разбитые в прах бордюры и собаки без ошейников и поводков выдают провинциальную искренность в каждой детали. Сынмин любит свой город. До щемящей ласки в грудине. Эта любовь — необъяснима и неискоренима. Некий генетический код. — У него много стихов про брата есть, — ухо обжигает шёпот Джуёна, подкравшегося со спины. — Вот, например, «Над могилами белое». И Джуён начинает по памяти читать стихотворение. Так бегло и резво, словно повторяет его на ночь каждый вечер. Так чувственно и проникновенно, словно сам это пережил:

…И родство ощущается,

не готовым к такому сюрпризу

нервным мальчиком маленьким –

всё он ходит и ходит за мною.

Объясни мне, мой маленький,

расскажи мне, с какой тишиною?

Где-то в самой глубине раскрывается кровящая рана. Строки звучат особенно остро в безглагольном, голом декабре, подвешенном на белой петле. Джуён совсем тихо проговаривает их, но Чонсу слышит и обрывает его. — Перестань! — вспыхивает он, и пухлые щёки с ссадинами рдеют. — Зачем ты всем трезвонишь про мои стихи? Как дам сейчас!.. Обиженное сопение Чонсу только забавляет, и Джуён вновь влезает в свою привычную шкуру вёрткого паяца: искрит зрачками и кривляется. — Офелия! О… помяни меня в своих молитвах! — драматично восклицает тот, взмахивает шевелюрой и падает на лавку замертво. Джисок воспринимает просьбу слишком буквально и затягивает слезливый молебен из несочетаемых слов. Хёнджун подыгрывает и напускает на себя траурный вид, покачивая головой, как старая дамочка с платочком. Вздох Гониля с примесью смешка слышен за пару метров. — Клоуны, — хихикает Чонсу и смывает строгость с лица. Она ему совсем не идёт. На весь Космос раздаётся протяжный скрип заржавелой качели. Маленькая невпопад мотыляет щуплыми ногами, не понимая, что на самом деле движется благодаря Гонилю и его рукам. Её непропорционально большая голова косит влево, обнажая бледную кожу шеи свирепому холоду. Даже городская смесь ароматов — бензин, асфальтовая крошка, окурки, забегаловки, киоски, зима — не может перебить этот своеобразный запах больного ребёнка. Такие, как Маленькая, затхло пахнут яблоками, колючими пледами и безнадёгой. Всё внимание так или иначе стекается к ней — звезде сегодняшнего дня. На удивление, она ведёт себя довольно спокойно и миролюбиво, только тычется своим огромным голубым глазом в самую грудь. Будто может разглядеть что-то сквозь скелет. Сынмин только ёжится и переминается с ноги на ногу, чувствуя поступь мороза. Юношеские разговоры текут и гремят, пугая диковатых котов и нахохлившихся снегирей, и Сынмин даже не вспомнит через пять минут, о чём они толкуют прямо сейчас. Наверное, такова сущность прогулок. Улицы слышат и жадно впитывают каждое слово, не оставляя в памяти ни следа о нём. — Давай поиграем? — Джисок наклоняется к расплющенному лицу Маленькой и зубодробительно улыбается. Та хлопает ресничками. — Во что ты любишь играть? Она неразборчиво гудит на Гониля, заставив его остановить качели, и после довольно ясно произносит: — Туки-туки! И так шестеро взрослых детей оказываются втянуты в игру в прятки. Со стороны это наверняка выглядит смехотворно, но почему-то Сынмину побоку, что о нём подумают, когда он на пару с Джисоком лезет на трансформаторную будку. В голове только грохочет желание не быть пойманным, поэтому ладони обледенело хватаются за решётки и тянут тело наверх. Честно сказать, Сынмин уже не помнит, когда в последний раз играл с кем-то в прятки. Друзей у него никогда не было, так что воспоминания нашкрёбываются только с далёких дошкольных дней. — Пригнись только, — указывает Джисок, ловко запрыгивая на крышу. Протягивает руку, и Сынмин, не раздумывая, хватается за неё, забуриваясь наверх. Водой назначили Чонсу, аргументировав выбор тем, что он, вообще-то, будущий милиционер и ему нужно тренироваться в расследованиях. До того, как быть втянутым на урчащую будку, Сынмин успевает увидеть, что Гониль тащит Маленькую прятаться поглубже во двор, а Джуён бежит к гаражам. Хёнджун исчезает моментально и не оставляет ни малейшего шанса проследить за ним даже с высоты. Загадочная длинная тень. Поразительный человек. — Нас точно не видно? — переживает Сынмин, усаживаясь на корточки максимально компактно. — Не бойся, не спалят, — хмыкает Джисок и баррикадирует их обоих сомнительными коробками, забытыми здесь пару вечностей назад. Выглядит надёжно. Притираются плечами, чтоб уж точно не выглянуть конечностями и не раскрыть своей выгодной диспозиции. Так даже теплее. Сначала они сидят в молчании. Трепетно прислушиваются к каждому шороху с далёкой, словно бы недосягаемой земли и отслеживают все шаги Чонсу. Тот кружит около будки, иногда со вздохом опирается на неё, и вновь занимается усердным поиском. Пару раз Чонсу даже кричит заманчивые обещания купить пачку «Chewits» тому, кто первый вылезет из убежища и осмелится постучать за себя у голого кривого дерева, взятого за точку отсчёта. Никто не откликается. Хитрая тактика с треском проваливается. И в этой напряжённой тишине, наполненной шумом электричества, вдохами и шагами снизу, Сынмин понимает. Его сейчас разорвёт. Натурально разнесёт в мелкие щепки. Задавленный секрет так и рвётся наружу, скребётся о печень и мутузит кишки, словно безумный кот. Хочется вылить свою гнусную тайну на кого-нибудь, и Джисок под боком оказывается как нельзя кстати. Сынмин откашливается, промаргивается и раздирает в клочья мнимую тишину шёпотом: — Это из-за моего отца брат Чонсу погиб, — с усилием. В зрачки вонзается толчёное стекло, случайно высыпавшееся из глаз Джисока. — В смысле? — удивляется он. — Это мой отец грабил контору, когда патрульный услышал шум и свалился в канализацию. Давление изнутри стихает. Остаётся мурыжащее чувство вины. — Я не признался, — едва слышно бормочет Сынмин, спрятав взгляд в коленях, — потому что стало стыдно и страшно… И ведь я только недавно успокоился, а уже снова ненавижу отца. Чужое острое плечо прижимается плотнее. Теплее. Роднее. — Ты не обязан его прощать, — говорит Джисок. Без возмущения, без назидания — просто. — Не обязан любить и уважать. Но я понимаю, что на самом деле тебе хочется его простить. Вздрогнув, Сынмин испуганно смотрит в лицо Джисока, сочащееся миролюбием и пониманием. Есть в нём что-то страшное и в то же время магнетическое. Живое. — Чего ты так удивляешься? — усмехается он. — Думаешь, я не мечтал простить и полюбить мать? Она та ещё сука… — чёрные ресницы трепещут уязвлённо, — но она ведь моя мать. Сделала же она для меня хоть что-то. И дурацкое чувство долга, что ли, желание побыть обычным ребёнком в обычной семье — это нормально. Джисок даже не смотрит на Сынмина, а всё равно видит. Сердцем. Нащупывает в кромешной тьме, сначала осторожно касается, а после — влезает в самое нутро, сворачивается там калачиком по-хозяйски. Весь белый и пушистый, мягкий и вихрастый, как лунный ягнёнок. — Мы все из кожи вон лезем, лишь бы выделиться, но на деле нам нужна паршивая обыкновенность. Думаешь, я весь такой крутой: крашу волосы, не ночую дома, играю на виолончели? — Джисок театрально строит гримасы и снисходительно смеётся сам с себя. — Хрен там. Я просто маленький глупый мальчик, который хочет хоть раз обнять мать без отвращения и назвать её «мамой». И в этот момент, когда он высекает обнажённый в своей болезненности взгляд из-под ресниц, когда он трясётся от сухого декабрьского мороза, когда он прямо признаётся в слабостях — Джисок кажется Сынмину ужасно красивым. Пусть они договорились игнорировать это глупое и однобокое слово, но Джисок — взаправду красивый. Бесячий, дурашливый, надоедливый. Трогательный, открытый, совсем повседневный. Джисок — он какой-то абсолютно свой. Неповторимый. Настоящий. — А ты мне не снишься? — глупо и обнадёженно спрашивает Сынмин и хватается за тонкую руку справа. Холодную и в мурашках. — Может, и снюсь, — Джисок лукаво блещет улыбкой и не отдёргивает запястье. — А если так, то значит, твоё подсознание сейчас говорит тебе мудрые вещи. Недоверчиво оглядев его с ног до головы — несуразно худого и низкого, полного острых углов и подростковой хрящеватости, — Сынмин цокает. Конечно, не снится. — Ну-ну, мудрец, — с ухмылкой. — И какую истину ты мне ещё проглаголешь? — А вот какую! — входя в раж, восклицает Джисок и тут же ойкает. Под трансформаторной будкой снуёт шуршание вперемешку с хрустом. Чонсу бередит кожу города следами берцев. Через минуту шаги удаляются в сторону гаражей (кажется, Джуён в опасности), и Джисок продолжает мысль тихим шёпотом: — А вот какую… — он интригующе машет руками и вдохновенно хмурится, как маг. — Я знаю, в чём главное отличие между нами. Сынмин заинтересованно вскидывает брови. Мол, удиви. — Ты знаешь музыку, а я — чувствую её. В груди что-то пронзительно щёлкает. Какой-то окаменелый сустав. — И что это значит? — едва ли не оскорблённо спрашивает Сынмин. Сразу просыпается уязвление за свою любовь к дискам и замызганному CD-плееру, который вчера до одурения крутил Кино. — Ты же перед концертом учишь программу? — Джисок заходит издалека. Получив очевидный кивок, продолжает объяснения. — Вот, ты разбираешь партию по нотам. А я вру. Ужасно много. Пару раз сыграю с листа, а потом — даже не заглядываю: играю по памяти и вру ноты, какие мне угодно. А ведь это классики! Гайдн небось уже в гробу извертелся. Сынмин таращится на него, как на сумасшедшего. Он уже как восемь лет слушает игру Джисока и не может вспомнить почти ни одного вранья в нотах. — Ты сейчас мне врёшь, вот что, — ошарашенно произносит Сынмин и наконец замечает, что всё это время греет чужое тонкое запястье своей ладонью. Смущённо отдёргивает руку. — Не можешь ты так идеально запоминать все ноты с двух раз! — Ну, ладно-ладно, согласен, приврал, — Джисок рассекает радужку острой ухмылкой. То ли на слова, то ли на стеснительное движение. — Для отчётных концертов я поприлежнее программу учу, а так — часто забиваю на авторские нюансы. Я играю, как сам того хочу. У него не взгляд — а чистое безумие. Некая взрывная субстанция, готовая рвануть в любую секунду. — Понимаешь, — Джисок чуть-чуть разворачивается и прижимается не одним только костистым плечом, а ещё тонким бедром и разбитой коленкой, — я не хочу играть так, чтобы люди слышали хрестоматийные завывания сожранного червями трупа. Так любая обезьяна сыграет — дай ей виолончель и научи водить смычком. Я хочу играть так, — пар от его вонзённых шёпотом слов заволакивает унылый зимний день туманом, — как могу только я. Джисок резко хватается измясорубленными пальцами за плечи Сынмина. Опасное мерцание его огромных, налитых одержимостью глаз гипнотизирует сквозь дымку. Сынмин затаивает дыхание и слушает. Впервые — слышит. — Как я сам чувствую эту музыку, эту увертюру, эту ноту. Может, Гайдн говорит играть её громко и торжественно — а я хочу, чтобы её было почти не услышать. Чтобы она тихо-тихо цапнула людей за сердца, им пришлось бы поймать гробовую тишину — и услышать именно меня. Не Гайдна, не виолончель — меня. И пусть кожу Джисока от кожи Сынмина отделяют куртка и заношенный свитер — чувствуется ледяной жар цепких ладоней. Лицо с нездоровой улыбкой совсем-совсем близко, и Сынмин не может пошевелиться, боясь спугнуть нечто особенное, просквозившее между ними только что. — Знаешь, — глухо начинает он, — классика на то и классика, чтобы звучать одинаково сквозь столетия. Но история запоминает только таких безумцев, как ты. Робкая улыбка распинает заиндевелый подбородок. Сынмин не верит самому себе, но он действительно зеркалит полоумное выражение лица Джисока, растянувшего губы до ушей. — Ещё недавно я бы отдал всё ради того, чтобы быть на твоём месте, — признаётся Сынмин и слегка розовеет. Поражается себе ещё больше. — Но теперь я сделаю иначе. «Я отдам всё ради…» — Потому что я наконец всё понял. И Сынмин кристаллически-ясно осознаёт что он — последний глупец и психопат, но он понимает, принимает и решается. Это безрассудно, это самонадеянно, это даже больно — но ведь это часть дружбы. Вопросительный взгляд Джисока режет роговицу и выкручивает суставы. Ледяные пальцы так и остаются на плечах, ногтями пронзая кожу под двойным слоем бесполезной искусственной оболочки. — Даже не спрашивай, — фыркает Сынмин, — узнаешь. Потом. Джисок цокает и как будто нехотя выпускает его плечи из мёртвой хватки. Только сейчас Сынмин понимает, насколько приятно, оказывается, говорить загадками — сразу ощущаешь собственную важность. Снизу слышится визг Джуёна и злорадный смех Чонсу. Первая жертва схвачена. Стоп, или не первая… До ушей доносится лепет Маленькой и гогот Гониля. Сколько всего они проболтали на крыше трясущейся и урчащей трансформаторной будки? — Вот и проверим в пятницу, кто на что способен, — внезапно подмигивает Джисок, выскакивает из-за картонной баррикады. — Туки-туки за себя! И тут же скрывается из глаз, спрыгнув вниз. Сынмин вздыхает — и сам подрывается с места, не желая проигрывать Джисоку даже в детских прятках и чувствуя хрустальную связь, чиркнувшую искрой, как спичка, между ними в эту голую субботу. Декабрь кусает за носы, Хёнджун прячется лучше секретного агента, и Сынмин от души смеётся, забывая о грядущем отчётном концерте, но. Но. Через шесть роковых дней вся хрупкая дружба идёт крахом.