Маугли каменных джунглей

этот мир не похож на сказку,

но и в нём всё равно живут.

«декаданс» пикник

— И зачем ему был такой огромный огнетушитель? — возмущённо спрашивает Гониль, буравя взглядом увесистый ярко-красный баллон, висящий на штырях прямо над столом. Директорский кабинет — единственная комната, уцелевшая почти полностью. Только окно пошло трещиной и в полу несколько крыс устроили свои лежбища. — Не знаю, может, чтобы он падал на всех бесячих учеников? — всерьёз задумывается Джуён и становится прямо под вырвиглазной громадиной. Краснющие бока покрыты толстым слоем пыли, но даже она не в силах скрыть этот цветовой напор. — Давай не будем экспериментировать, — хмурится Чонсу и оттаскивает Джуёна за локоть. — Вдруг он свалится? Предпочту тебя живым. В ответ слышится трагичный вздох. Как давно эти стены не слышали живого голоса… Сынмин оглядывает кабинет без особого интереса — слишком тут всё законсервированное, образцово-показательное, хоть сейчас музейную экспозицию устраивай. Единственным, что притягивает его внимание, оказывается перекошенная коробка на крыше шкафа. — Чонсу, достань, пожалуйста, — просит Сынмин и силится рассмотреть затёртые буквы на упаковке. Надпись не разобрать, но чутьё подсказывает ему, что находка эта занимательная. С кряхтением и недоверием к старому стулу из приёмной Чонсу лезет за коробкой. Берёт её с таким аккуратизмом, с каким обычно сапёры обезвреживают бомбы. Нечто внутри глухо стукается о разваливающиеся стенки, призывно позвякивает и тонко дребезжит, когда Чонсу спрыгивает на чуть более надёжный пол. Хотя всё в этой школе может рассыпаться в прах в любую секунду. — Я был прав! — радостно восклицает Сынмин, рукавом куртки стерев слой пыли, размывавший буквы. «Nikon F3» — гордо гласит коробка, обнажая своё нутро для любопытных глаз и порхающих рук. Старенький фотоаппарат вылезает на свет как древнее ископаемое, но в довольно хорошем состоянии. Сынмин вертит его, рассматривает со всех ракурсов, проверяет запас плёнки — полная катушка. — Фулл-хаус! — восторгается Гониль, перехватывая и ютя в колыбели своих огромных ладоней камеру. — Вот это ты хорошо заметил! — Надо будет побольше плёнки нарыть, — Хёнджун азартно чешет подбородок и расстреливает корпус «Никона» пронизывающим взглядом. Сынмин чувствует гордость за свою находку. У них теперь есть фотоаппарат! Настоящий! –А ну-ка, встаньте все вместе, — улыбчиво командует Гониль, — я вас щёлкну. Словно кобры, гипнотизируемые дудкой, ребята гурьбой набиваются в кадр и замирают, притеревшись друг к другу. Сынмин оказывается зажат между глыбовидным Чонсу и дистрофическим Хёнджуном, а сверху на его плечи давят ладони Джисока, который выглядывает из-за лохматых голов на цыпочках. И точно корчит рожи на пару с Джуёном за мощной спиной Чонсу. — Раз, два… От старательности высунув язык, Гониль прицеливается объективом в сердцевину компании, как опытный охотник. Скудный свет вяло падает на лица и очерчивает болезненность напополам с ярчайшим блеском глаз. — Три! Щёлкает затвор — и вылетает птичка. Пять юных лиц навсегда отпечатываются на плёнке жизни, запертой в одной глазастой металлической коробочке. — Надо будет потом проявить, — довольный своей работой, Гониль отнимает фотоаппарат от лица и передаёт в руки Сынмину. — На, ты же нашёл. Тот благодарно принимает находку. Любовно оглаживает корпус и вешает на шею за ремешок. «Никон» приятно тянет к земле, требуя трепетного отношения и постукивая о глухую грудную клетку. — Пойдём дальше? Тут скучно, — просит Сынмин и первым выходит из директорского кабинета, — слишком уж цело и невредимо. — Ага, как будто никто не догадался вынести этот потрясный огнетушитель! — Джуён всё рассматривает исполинский баллон прямо над столом и мысленно примеряет его в угол своей общажной комнаты. Видимо, получается непропорционально, раз он морщится и машет рукой, выходя в полуобваленный коридор. Остальные следуют за ним. А после — скитаются. Мигрируют, как перелётные птицы, из кабинета в кабинет. Сынмин иногда исподтишка фотографирует задумчивые и весёлые лица, а половицы стонут и кряхтят под подошвами. Время крошится меж щелей и каплет воском на периферии сознания. На сетчатке отпечатывается разгромленный в пух и прах класс географии, тухлый математический кабинет, стены которого испещрены нецензурными надписями, начинающимися с числа Пи, разрисованный баллончиками коридор третьего этажа и древние развалины учительской. Джуён, как клептоман, то и дело подбирает всякий хлам, но тут же бросает, завидев что-то более привлекательное, чем чья-то пыльная тетрадь с двойками. Гониль иногда просит «Никона», тщательно прицеливается, но так и не делает снимков, боясь попусту растратить плёнку. Чонсу шарахается от каждой тени, но довольно увлечённо копается в кабинете литературы, рассматривая уцелевшие сборники классической поэзии и перенаправляя их в вездесущие руки Джуёна. Хёнджун сливается с проёмами и стенами, словно принадлежит заброшенной школе, и не боится распугивать крыс звонкими шагами. А Джисок — превращается в путешественника. Трогает, исследует и рассматривает каждую мелочь. Особенно любит иногда резко остановиться и просто молча стоять. Слушать. Теперь Сынмин знает. — Не пялься на меня так, — шутливо огрызается Джисок и возобновляет пружинистый шаг. — Я не настолько красивый. — Ничего я не пялюсь! — возмущённо краснеет Сынмин и скрывает бормотание в змее из шарфа. В школе, действительно, холодно. Мертвецки — во всех смыслах. Минуты и часы прекращают своё бренное существование: утекают без оглядки. В скитаниях друзья проводят словно три вечности, равные трём секундам. Сынмин перестаёт ориентироваться в лабиринтоподобном бетонном организме, и не сразу понимает, что голос Хёнджуна обращается именно к нему: — Пойдём порефлексируем, — в своей излюбленной манере хмыкает тот. Кусает за запястья насмешливыми клыками до крови. — А как же?.. Не успев договорить, Сынмин оказывается втянут чужой волей на лестницу. Дорога от третьего до четвёртого этажа кажется непроходимыми джунглями. Хёнджун, ничего не объясняя, косит плечами, непоколебимо шагает и только концептуально изрекает: — А остальные уже простили. И замолкает. Ведёт в глубину разворошённых дебрей и старательно скрывает всяческую громкую мысль. Сынмину этого делать не удаётся — слишком он озадачен и непривычен. Догадки и сомнения грызутся и рявкают друг на друга внутри черепной коробки, не давая заткнуть их. Морозит. Мурашками по коже вниз. Хёнджун заводит его в однообразно-выпотрошенный класс. Зелёная доска разбухает от влаги, оконные рамы совсем расстраиваются и впускают шальной сквозняк, шкафы ломаются хрустящими вафлями и любезно вываливают своё содержимое на пол. Понять, что это за кабинет, кажется невозможным — очень уж он безликий. — И где мы? — скептично интересуется Сынмин, провожая взглядом усевшегося на хлипкий подоконник Хёнджуна. Тот весьма комфортабельно устраивается на узкой дощечке. Вперивает отвлечённый, флегматичный взгляд в треснувшее стекло окна. Роняет слова, не поворачивая головы. — Кабинет моей бабки. Уютненько? «Не шибко», — проглатывает Сынмин. Оставляет сомнительный вопрос неотвеченным и вглядывается в книги у мысков ботинок. И правда, если приглядеться, можно разобрать всякие нудные исторические названия: «Основы государственности», «Социалистическая парадигма как утопический механизм», «Развитие торговых отношений в период междоусобных войн», — и того хуже… Скривившись, Сынмин отрывается от созерцания унылых фолиантов и возвращается взором к Хёнджуну у окна. Он похож на чёрного лебедя. Тонкошеее и хрупкое существо, прячущееся за шкурой гадкого утёнка. Громкое молчание, смешанное из истошного крика в голове Сынмина и загробной глухоты в рассудке Хёнджуна, затягивается петлёй под кадыком. Пережимает доступ к кислороду. Удавка ослабевает, только когда Хёнджун наконец приходит в себя. Точнее, не совсем, потому что здравым состоянием такое едва ли можно назвать: — Хорошо быть безумцем, не так ли? — криво ухмыляется он. Господи, да они сговорились, что ли! Один сокрушается, что он лишь сосуд для дара, второй болтает о каком-то безумстве… Самое ужасное, что у Сынмина вновь не оказывается ответа. — Не думаешь ни о чём, кроме своей страсти, — тем временем продолжает Хёнджун, вытряхивая на паучью ладонь сигарету, — творишь без оглядки. Или любишь. Вот скажи, ты правда никогда не влюблялся? И когда Хёнджун оборачивается, Сынмин понимает — лучше бы он не смотрел такими глазами. Без капли слёз или трагизма. Самыми прозаическими и лукавыми глазами, самыми хёнджуновскими по определению. В таких глазах слишком легко поймать своё отражение и осознать реальность — вот она. Какая есть. Обыкновенная. Неподдельная и приземлённая. — Правда, — вздыхает Сынмин с тянущей болью в груди, — никогда. Наверное, я неправильный. Констатация факта дерёт роговицу ногтями. Хёнджун фыркает и мотает головой, ловя ненасытным ртом мятую сигарету и воспламеняя её коротко звякнувшей зажигалкой. Затягивается до провалов на щеках и обнажает ножевые скулы. Весь собранный из колюще-режущих. — Ты просто глупый, — возражает Хёнджун, перехватывая клещами пальцев никотиновую бомбу. — Или гордый. Либо не понимаешь, либо не принимаешь, что влюблялся. Такой вот схематоз. Сынмин в ответ негодующе пыхтит. Силится что-то ответить, но реплики застревают в гландах крупицами песка. — Но ладно, сейчас не об этом. Сейчас о раскрасках, — воздушно-острый жест, вонища «Магны» и непонятные формулировки. Хёнджун неразборчив и спутан, как извилистый провод компьютера. — Сам понимаешь, вот эти синяки идут по акции один плюс один, но оставлены двумя разными людьми. Зрачки наконец безнаказанно впиваются в фиолетовые отметины засосов и размашистую кляксу на левой щеке. Как будто Сынмину наконец дают разрешение — глазеть и любопытничать. Он нагло пользуется этой возможностью: вонзается, проедает, соскабливает взглядом. Даже делает пару шагов вперёд. Ближе к сокровенной тайне. — Вот это, — Хёнджун смазано указывает на синяк на скуле, — мне влепил брат за вот это, — второй скользящий жест уже вдоль тонкой шеи. — Дерьмовая раскраска. Но, знаешь, я заслужил. — То есть твоя семья против твоих, ну… отношений? — Сынмин жуёт слова, как омерзительную манную кашу, скатываясь в вопросительные интонации. Хёнджун смеётся. Наждачно и дымно — никотиновый душок бьёт в ноздри. — Отношения? Вот это ты загнул, — уголок губ пляшет и потрошит разрисованную щёку. — Можно и так сказать. Они против меня в целом. Ледяное, отстранённое «они» совсем не похоже на родню из десяти человек. Привычно считать, что многодетные семьи отличаются своей сплочённостью и поразительной любовью ко всему визжащему и ползающему (иначе извечное наличие младенцев не объяснить). Но у Хёнджуна получается так, что у него не семья, а математический пример — девять плюс один. Или даже, скорее, минус. — И что, даже не спросишь? — он лукаво сверкает узкими двудонными глазами, из которых можно вытащить что угодно. От кролика до бритвы. — А что именно мне спрашивать? — теряется Сынмин, подыскивая какой-нибудь уцелевший стул. — Иногда у меня настолько много вопросов, что не хватит суток, чтобы их спросить. В классе находится только один приблизительно нормальный стул. Правда, с отломанной спинкой, так что Сынмин использует его как табурет, поставив у подножия подоконника. Усаживается и смотрит на Хёнджуна снизу, как на птицу на жерди. — Начни с самого очевидного, — тот опасно ухмыляется, клыками рассекая прокисший воздух. Что ж. Раз он просит — Сынмину только в радость наконец расправиться с недомолвками. — С кем ты… — заминка сушит обветренные губы, — встречаешься? Спишь? Не знаю даже, как это назвать. Кивнув, Хёнджун молчит. Вдумчиво курит и смотрит-смотрит-смотрит в никуда. Или настолько в глубину, что Сынмину увидеть эту точку, скрытую жгутами мышц и панцирем костей, невозможно. Призраки и тени успевают пожертвовать старым прожорливым стенам копошение и грохот. В отдалении слышны юношеские голоса, переперчённые смехом, и гулкий танец ветра в трубах. Когда Хёнджун открывает рот не для затяжки, а для слов, Сынмин, кажется, успевает состариться в ногу с допотопным зданием. — Я тоже не знаю, как это назвать. Наверное, игрой. Мы так играем — я прибегаю, поджав хвост, как вшивая псина, а она впускает меня в дом, чтобы позабавиться с неразумной мелюзгой. Обглоданный труп сигареты отчаянно выпадает из разбитого окна. — Я — щенок, она — хозяйка. Нас устраивает. Сынмин ёжится. Теперь, пожалуй, он немного понимает, отчего Хёнджун не считает это любовью. Не считает, что когда-то влюблялся. Такие игры — просто-напросто бег по кругу ради развлечения. Поймай меня, если сможешь; а не сможешь — прокляни. — Какая у тебя властолюбивая девушка, — неуклюже бряцает Сынмин, протяжно скрипнув табуретостулом. В следующее мгновение он уже ненавидит себя за сказанное. Потому что Хёнджун смеётся. Горько, наждачно, безумно, совсем-совсем предсмертно смеётся и хватается за обкусанные бока. Подоконник натужно пищит. Стекло дребезжит, как голодная музыка. Вдалеке чудится вой и лай. — Она не девушка. Свора диких собак заходится в надсадных переливах и бежит сломя лапы. Когти взрывают землю. Лай становится громче. Громче. Громче. — Она — женщина. И оглушает. В сердце от шока разрывает какой-то клапан. Возможно, жизненно необходимый. Но Сынмин сейчас слишком занят обдумыванием этих двух простых слов, чтобы обращать внимание на своё глупое сердце. — В… в смысле? — блеет он. Непонимающе моргает и перестаёт ощущать опору. — В коромысле, — Хёнджун пожимает плечами и явно упивается чужим ступором. — Самая настоящая женщина. И даже чья-то жена. С каждым словом ситуация становится всё хуже и хуже. Сынмин мечтает заткнуть Хёрджуну рот дюжиной сигарет и убежать на край галактики, лишь бы больше никогда не говорить об этом. — Причём муженёк у неё нехилый такой. Из блатных, — толстая подошва разбитых ботов с остервенением проезжается по занозоопасному дереву. — Даже тачка есть. И живут в до пошлости приличной квартире. Сынмин не знает, кто ему неприятен больше — этот метафизический муж метафизической женщины, сама она или Хёнджун, который осознанно в это влез и продолжает там вариться. Пропитываться ядом и благодарно принимать клейма. — И ты сам на это пошёл? — неверяще спрашивает Сынмин, чуть не съехав со стула от оцепенения. Кивок в ответ прошивает коленные чашечки кувалдой. Земля окончательно уходит из-под ног. — Я продаю своё тело взамен на тёплую кровать, чужое тело и отсутствие осуждения. Довольно выгодная сделка. И это всё я тебе рассказываю не для того, чтобы вызвать рвотный рефлекс. Сынмин готов поспорить. Пока что Хёнджуну удалось вызвать именно его и тонну отрицательных эмоций. В желудке взаправду сворачивается преотвратный склизкий ком, стёсывающий мякоть и слизистую. На корне языка горчит. Такова на вкус жизнь? Гадкая и тошнотворная. — А для чего? — вспыхивает Сынмин, подскочив на месте. Пол протестующе гудит. — В кабинете своей покойной бабушки ты говоришь, что занимаешься сексом со взрослой женщиной! Зачем мне это слышать? — Ты прекрасно знаешь ответ. Не строй из себя безмозглого и сопливого мальчика, — металлический тон прикладывает головой об свинцовую трубу и заставляет нервы гудеть. Суженные лужицы глаз, изгвазданные чёрным карандашом, вгрызаются прямо в зрачки. — И этой «взрослой женщине» не больше тридцати пяти, расслабься. Да, Сынмин обожает строить из себя невинного ягнёнка, приговорённого к жертвоприношению. Хоть сейчас бери — и вонзайся лезвием в бёдра. — Этот мир предельно прост, только вот люди обожают его усложнять. Моя судьба — ужасная банальщина, так что не смей винить меня в чём-то, — тон выдаёт уязвление. Всё-таки Хёнджун не бездушный. Просто обманутый. Натянутый на ниточки, как ломкая и суставчатая марионетка. Тонкошеяя кукла с оскалом серийника и сердцем наивного щенка. — Я не виню тебя, — защищается Сынмин, небдительно привалившись к стене, чтобы обрести опору. Под лопаткой скребётся ржавый гвоздь. — Я просто не понимаю своего отношения к этому всему. Если быть точнее, Сынмин уже ничего не понимает. Ни себя, ни Хёнджуна, ни эту женщину, которая изменяет мужу с нескладным прокуренным ребёнком, воспитанным улицами и подворотнями. — Просто: да или нет? Не копай глубже, просто ответь себе на один-единственный вопрос. Этот мир предельно прост. Хёнджун прав. И этот вопрос, набатом стучащий в свинцовой голове Сынмина, тоже обыкновенный до умопомрачения. Принимает — или нет? Остаётся рядом — или уходит, сверкая пятками? Вся эта история отвратительна до скрипа зубов. Сынмин её не понимает и не хочет понимать. Продавать своё тело на что бы то ни было звучит дико, безрассудно и беспринципно. Идиотская ухмылка Хёнджуна — острее ножа и безжалостнее палача. — Я просто щенок на поводке Хозяйки. Глупый, немощный щенок. Но это же выбор Хёнджуна. И живёт им он, а не Сынмин. Сынмин может только коситься со стороны, осуждать и цокать языком, как гувернантка в чепчике, закрывая глаза на жестокость голозубого мира вокруг. Никто не заставляет Сынмина вступать в эту игру, самовольно цеплять на себя ошейник и ночевать в будке, довольствуясь мыслью, что это хотя бы не улица. Хёнджун ведь по-прежнему Хёнджун — с пеплом в волосах, с балахонистой одеждой, с изворотливыми ругательствами, с годовым запасом сигарет в карманах, с наглой доброжелательностью, с хмыканьем и закатыванием глаз, с тонкой шеей, подставленной под ошейник и ласковую руку с топором. И Сынмину слишком дорог он, слишком дороги они все, чтобы ответить иначе: — Да. Я не одобряю этого, но ни за что не уйду, просто потому что ты с кем-то там спишь. В созвучии с уважительным хмыком (уже породнившимся до прорех меж рёбер) Хёнджуна на пороге возникает шум. Шуршание, шарканье и стеклянный перезвон больших глаз. — Закончили сплетничать? — Джисок прячет заломленные пальцы за спиной. Нервничает насквозь. Две взлохмаченные головы хором кивают. Одна счастливо, другая — ошарашенно. — И что ты решил? — уточняет Джисок, обрушивая стекловату глаз исключительно на Сынмина. Тот еле сдерживает истерический смех. То есть этот дурацкий разговор о дурацких щенках и хозяйках был продуман с самого начала? Или у этих беспризорников сердца настолько крепко сшиты, что не распороть бензопилой? — Конечно я останусь! Думаешь, что-то такое могло повлиять на нашу дружбу? Сынмин фыркает и оказывается сметён ураганом объятий. В солнечном сплетении зажигается огонёк от измясорубленных струнами пальцев. Следом плечо режется о тонкую шею. А потом как-то так получается, что рук становится слишком много для троих, а тепла — куда больше, чем может уместиться в шести юных сердцах, рассыпанных асфальтовой крошкой.