Маугли каменных джунглей

и лицо ведь не спрячешь под маской:

всё распахнуто, всё наяву.

«декаданс» пикник

Хёнджун делается абсолютно невыносимым, когда он в плохом настроении. — Уймись, а, — шикает он на вьющегося вокруг Джисока, — а точнее, отъебись. Обычно Хёнджун ничего такой: шутит едко, но метко, и становится действительно смешно. Не обидно. И кособокая ухмылка, обнажающая острые клыки, только греет сердце. Но в такие моменты, как сейчас, Хёнджуна вытерпеть просто невозможно — сварливый дед, чтоб его. — Какого хуя я вообще это предложил… — не прекращает нудеть он, напропалую шагая по лужам. Дело, естественно, не в компании из шестерых беспризорников суммарно, не в заброшенной школе (куда сам Хёнджун пообещал их сводить до заморозков), не в мерзопакостной погоде из грязи и тумана — нет. Всё дело в его личной драме. Сынмин мало что знает, но много что видит и слышит. Из этого делает выводы, как самый настоящий сыщик или психолог. Хёнджун — раскраска по номерам. Туловище залито чёрным (штаны, кофта, кожанка, облупленные ногти и подведённые глаза могут выдать его за гота), на шее светится месиво из ещё свежих розовых засосов и уже посиневших клякс, а на скуле горделиво красуется насыщенный лиловый синяк. Разрисовали его с дурным вкусом. В последнее время он раньше всех убегает, если они гуляют по вечерам, и много жалуется на семью. Гониль пытается его утешить, Чонсу — образумить, а Джисок — развеселить. Не удаётся никому. Только Джуён замечательно справляется со своей ролью раздражителя. Ну, и Сынмин отлично играет призрака. — Я, конечно, та ещё блядь, но зачем так больно? — попеременно бурчит Хёнджун. Сынмин иногда думает — каково жить в многодетной семье. Судя по Хёнджуну, хуже некуда. Он второй ребёнок, так что ему достаётся и от родителей, и от старшего брата (именно он и раскрасил ему скулу), и от младших. За что — вопрос более животрепещущий. За вечные шляния по улицам? За долги в училище? За засосы? Это уже остаётся секретом для Сынмина. — Если больно, значит, заслужил, — не сдерживается Чонсу, косо поглядывая на ходячий разноцветный холст. Тот в ответ угрожающе зыркает. — Ребята, давайте жить дружно, — миролюбиво цитирует Гониль и треплет мрачного Хёнджуна по плечу. Кажется, вот-вот начнётся драка, но ничего такого не случается. — Сейчас поглазеем на школу, может, чего интересного для магазина найдём! Только будьте начеку. Неизвестно, какие элементы и экскременты могут там обитать. Гониль — это ангел во плоти. Он тщательно маскирует нимб за безвкусными очками, букетами проколов в ушах, носу и губах, грудами мышц и огромными ладонями, но не получается. Телячье милосердие так и сочится из его добрых глаз. — Я впервые иду на заброшку, — признаётся Сынмин, чтобы внести лепту в отвлечённый разговор. — Конечно, — фыркая, даже не удивляется Джисок, — ты же у нас маменькин сыночек. Не забудешь повышивать крестиком до отбоя в девять вечера?.. Нахальную речь Джисока затыкают гневным восклицанием и рукой с длинными пальцами. Тот беззвучно хохочет, сжимаемый Сынмином со спины. — Я тебе дам крестик! — он пинает тощий бирюзоватый силуэт под колени. — На могилу поставлю! Дружный смех разнимает кошаче-щенячий клубок из Сынмина и Джисока, корчащих друг другу рожи. Даже Хёнджун наконец выходит из насупленного образа и ухмыляется режуще. Дальше идут по расхлябанной дороге в сторону окраины, перекидываясь бессмысленными фразами. Задворки города встречают ржавыми (в цвет джисоковых волос) зубчатыми калитками и бараками, сколоченными в фекально-древесном архитектурном стиле. Косая, покинутая, немытая — окраина щурит глаз и целует в щиколотки грязью. Зрелище это печальное, унылое, но Сынмин жадно впивается взглядом в каждый захолустный дом с обшарпанными стенами, потемневшей древесиной и просевшей крышей. А ведь в таких живут люди. Хёнджун, например. Ютится в дышащей на ладан развалюхе вдесятером с родителями, братьями и сёстрами. — Если в кабинете литературы сохранились старые книги, я их обязательно заберу, — мечтательно вздыхает Джуён, задорно шлёпая по слякоти в затёртых туфлях. — Надеюсь, там не сохранились старые наркоманы, вот что, — тревожно произносит Чонсу и недоверчиво оглядывает захолустье. — А то им часто в заброшенных местах мёдом намазано. — Ой, да не ссы ты, — Хёнджун отмахивается и пихает в зубы сигарету. Это четвёртая. За полчаса. Джисок только сегодня утром протянул заветную пачку «Магны» взамен на вылаканную пару недель назад «Колу». Чонсу отдал свою долю раньше, и горсть «LM» успела погибнуть смертью храбрых, перетёртая ненасытными челюстями. В последнее время Хёнджун слишком много курил. Сынмин морщится от гадкого дыма, забивающегося в ноздри, и отходит подальше. Сигаретная романтика всё-таки его не привлекает — разве что в мгновение безудержного веселья можно закашляться одновременно с Джисоком. — А я однажды отбивал свою виолончель у бомжа, — изрекает тот, идя спиной, чтобы ежесекундно вглядываться в лица друзей. — Вы бы видели эту легендарную битву! Бомж цепляется за футляр, я — за бомжа, так и кувыркаемся. Он, видимо, решил продать мою ласточку и напиться на радостях, но я оказался проворнее. Гордая улыбка цепляется за ямочки на щеках. Сынмин неверяще фыркает, но красочно воображает себе такую схватку: разъярённый Джисок против помятого бездомного. У бедняги не было ни малейшего шанса против чокнутого музыкального гения, готового убить за свою ненаглядную виолончель. Иногда становится страшно, на что способен Джисок ради музыки. В голову предательски закрадывается недавний разговор с родителями о поступлении. Сынмин ёжится. Оглядывает веселящихся друзей. Становится ужасно грустно. Никакая консерватория, никакая столица не сможет заменить ему их: раскрашенных, побитых, забытых, непонятых, непринятых, убогих и одиноких. Сынмину хочется остановить, заморозить, взять за горло время навсегда в этом мимолётном мгновении — когда он нужен. Когда его любят. Когда он не один. — Не удивлюсь, если однажды ты кого-нибудь убьёшь за этот свой саркофаг, — хмыкает Хёнджун и выцарапывает задумавшегося Сынмина из чертогов разума. — Ты поаккуратней, тут можно и в дерьмо вляпаться. Я так один раз кеды любимые изгваздал. Краснея от смущения за свои лирические полёты фантазий, Сынмин упирается взглядом в мёрзлую, заскорузлую землю. Лужи хлюпают. Лысые клочки травы растворяются в грязи. Об асфальте здесь никогда не слышали. Ребята о чём-то многоголосо переговариваются, иногда смеясь, порою вздыхая, — и вот перед глазами вырастает школа. Сырое, гнетущее, косое, одноглазое здание шатается на ветру. К бездонным провалам окон присасываются чёрные дыры. Крыша проседающе стонет и урчит жестяными настилами. Крыльцо наполовину уходит в жухлый двор и кланяется всем гостям. — Вот это экспонат! — вздёргивает разлётистые брови Джуён и жадно впивается взглядом в смущённую своей старостью развалюху. — Дай боже не провалимся. — А может, не пойдём? — трусливо спрашивает Чонсу и промаргивается, кутаясь в форменный бушлат. Тот тревожно шуршит. — Переломы только себе заработаем… — Отставить панику, — Хёнджун командует и резво размазывает истлевшую сигарету по кому дорожного месива. — Я тут уже бывал пару раз и ничего, живой-здоровый, как видите. — Со здоровым я бы не согласился, — бормочет Гониль и прячет насмешливую улыбку в тонком шарфе. — Но бояться и вправду не стоит. Держимся вместе, в опасные места не лезем — и всё будет хорошо. Ангельский лик озаряет школьный двор и на секунду кажется, что бледнощёкое доисторическое здание немного повеселело. К сожалению, это только кажется — сделав от силы шагов пять, Сынмин понимает, насколько оно всё-таки убогое. Этим и красивое. — А, да, кстати, — проскрипев по согбенному крыльцу, Хёнджун приостанавливается у самой двери и как бы невзначай кидает, — если встретите сомнительных личностей вроде бомжей и наркоманов, просто кричите и бегите. Самая верная тактика. Индифферентное пожатие плечами — и сколиозную спину поглощает бездна тёмных коридоров. Сынмин сглатывает. Пропускает вперёд восторженного Джуёна и непоколебимого Гониля (которого всегда притягивает нечто загробное, потустороннее и аномальное). После пропихивает через порог Джисока, слегка мешкающего, но с Чонсу такое провернуть не решается и боязливо перешагивает через границу здравого смысла. И вот они на территории мертвецов. Сейчас духи прошлого полезут из всех щелей, начнут устраивать пляски на костях и жертвоприношения, а после кинутся на компанию подростков с ножами и заточками… Но, конечно, ничего такого не случается. На деле Сынмин оказывается на первом этаже печальной типовой школы, обнажающей частокол нищих раздевалок. Через замызганные окна воровато пробирается жидкий свет полудня и позволяет рассмотреть пару курточек на вешалках. — Почти как наша, — шепчет Джисок. — И на мою похожа, — не громче поддакивает Сынмин. Отчего они не говорят в полный голос — неясно. Но почему-то не хочется тревожить тонкие стены, в которых завывают то ли порывы ветра, то ли давно умершие голоса. — Идём? — подстёгивает замерших в благоговении (или ужасе) друзей Гониль. — По всем законам, на первом этаже должна быть библиотека и столовая. — Библиотеки тут нет, — Хёнджун пилит разум обыкновенной громкостью и портит всю атмосферу. — Я проверял. А в столовку можно зайти, она направо по коридору. И он хозяйски направляется в её сторону, отстукивая задорный ритм ботинками об изъеденный крысами линолеум. В многочисленных проплешинах пола виднеются то кирпичи, то доски, то дыры. Сынмин старается их изворотливо обходить, сжимая руки в карманах куртки. Почему-то внутри школы холоднее, чем на улице. — По ночам здесь бродят духи неупокоенных мертвецов и скребутся в стены. Видите эти царапины? — загадочно гудит Джисок, указывая на разворошённую доску почёта около кабинета завхоза. — Их оставили призраки детей… — Ты сдурел? — ядовито шипит Сынмин и пихает паршивого шутника в бок. Спичечная нога того чуть не проваливается в сомнительную яму. — Перестань болтать чепуху! — Да, Джисок, не действуй на нервы, — молит Чонсу, вжав голову в плечи. Неуютность стен скребётся в русый затылок. — Здесь и так обстановка гнетущая… Его голос сходит на нет. Джисок на замечания и уговоры лишь самодовольно лыбится и прибавляет шагу темпа напополам со спесью. — Эх вы, трусишки, — цокает он развесёло и обгоняет Хёнджуна, лишь бы быстрее всех зайти в столовую. Покинутая комната в самом конце коридора встречает полусгнившими столешницами, подломленным ножками, плесенью по углам и смрадом. Мерзотный чад проедает ноздри и не может сравниться даже с преотвратной «Магной». Испещрённые голодной молью плакаты о пользе питьевого режима и мытья рук перед едой из последних сил держатся за выцветшие стены. — Интересно, а почему эту школу забросили? — задумчиво тянет Гониль, проходя вдоль хлипко-сопливых столов. — Ученики закончились, — с готовностью отвечает Хёнджун. Ногтём подцепляет разъеденный временем плакат «Школьники, внимание! Соблюдайте режим питания!», и тот невесомо слетает на пол. — Это ж раньше пригород был, а потом его присоединили к основному городу, и все потянулись в нормальные школы. Зачем торчать здесь, когда можно отучиться в центре? В их городе всего пять школ. Одно ПТУ, один университет и одна консерватория. Только сейчас Сынмин начинает понимать, зачем родители настаивают на обучении в столице. — Да и учителя посваливали из этой дыры. Кто-то даже не в наш, а в соседний город покрупнее. Зарплаты тут были ни к чёрту, — Хёнджун поджимает губы. — Пойдём дальше, незачем в столовке торчать. Кабинеты тут покруче. И он ведёт остальных по длинным узким коридорам, иногда рассказывая что-то об истории заброшенной школы. — Откуда ты столько знаешь? — поражается Сынмин, опасливо поднимаясь по полуразрушенной лестнице вслед за вертящимся юлой Джисоком. Хёнджун прокашливается, взбирается до второго этажа, перепрыгивая по две ступеньки, и признаётся: — У меня здесь бабуленция в молодости историчкой работала. Наполеон в юбке! Хорошая женщина была, — кривая улыбка дробится о треснувшие окна с зияющими провалами. Отражается от выгаженных в болезненно-зелёный стен (и кто придумал, что зелёный цвет успокаивает?) и примерзает к потолку. — Соболезную, — неловко пыхтит Сынмин. Хёнджун отмахивается. Ладно. — Здесь началка сидела? Коридоры красуются остатками роскоши — всеразличные животные, родительские портреты и смазанные пейзажи глазеют сбоку, выдавая в творцах детей. Занятный народ — дети. Самые честные и самые жестокие. — Кажется, это во всех школах так, — Гониль рассматривает чьего-то лохматого медведя, больше похожего на бабайку, — младшим отдают самый удобный этаж, а старших гоняют по всем кабинетам. Несправедливо же, а? — Зато больше разнообразия, — пожимает плечами Чонсу и с инопланетной осторожностью заглядывает в распахнутую дверь одного из кабинетов. Хотя и двери там, в общем-то, нет. Разнузданный зияющий провал в соседнее измерение с полустёртой азбукой на стенах и… — Господи! Это же невероятно круто! — взвизгивает Джуён и кидается внутрь, в мгновение ока оказавшись у полуразваленного шкафа с пыльными книгами. Чонсу хватается за сердце. От диких скачков Джуёна пол кашляет тоннами пыли, страдальчески выстанывая молитвы. Чтобы не оставлять обезумевшего от вида книжных кирпичей Джуёна одного, Гониль втискивается в кабинет через обвалившиеся много декад назад доски. Хёнджун юрко запрыгивает внутрь, как кошка. Только Чонсу опасливо выглядывает через порог, а Джисок уверенно шагает в другой конец коридора. Сынмину вдруг становится страшно отпускать его в одиночестве, и он шагает по очерченным вековой грязью следам. На самом деле Сынмину становится страшно быть в одиночестве самому. Но он предпочитает об этом не думать. Всё равно маленький кабинет с ветхим полом не внушает доверия, а за таким несносным приключенцем, как Джисок, нужен глаз да глаз. — Эй, ты куда? — Сынмин окликает его, догоняя только у самых дверей углового класса. — В следующий раз предупреждай остальных, я не собираюсь за тебя отчитываться! — Ты и не обязан, — словно само собой разумеется, констатирует Джисок. Он хватается за обкоцанную металлическую ручку и с силой её дёргает. Дверь жалостливо скрипит. Приходится попробовать ещё пару раз. Не поддаётся. Тогда Сынмин с Джисоком рука на руке тянут заклинившую дверь, и та с протяжным воем распахивается, окатывая их волной удушливой пыли. — Ну и гадость, — кашляет Сынмин, — чего тебя вообще сюда потянуло?.. Вопрос застревает в горле непроглоченным яблоком. Кислит. Как только комья оседают, своё нежное нутро разверзает кабинет искусств. Медовый запах гуаши, пятнами оставившей здесь свои отпечатки, с годами только глубже проник в стены. Гипсовые головы вперемешку со старыми-старыми рисунками (не такими наивными и безобразными, как в коридоре) возвышаются на шкафах. Со стен глядят всезнающие глаза величайших композиторов, и по углам торчат обрывки нотных листов. А около доски заваленное у подножья сломанными мольбертами, засохшими кисточками, осколками гипса, клочками бумаг — стоит пианино. Скромное, поблёкшее, совсем неприметное. Но от этого ещё более очаровательное. — То и потянуло, — запоздало отвечает Джисок, с таким же благоговением рассматривая недра маленького класса. Голова немного кружится от слияния невыветриваемого амбре красок и сырой затхлости. Сынмин проходит в глубь заваленной хаосом и хламом комнаты. Пол привычно сипит. — Я очень люблю тихие места, — внезапно изрекает Джисок, кончиками пальцев проделав борозды на серой от тонны пыли крышке пианино. — В них наконец слышишь самого себя. Сынмин безмолвно кивает. Замирает на месте — прислушивается. За несколькими стенами слышится гомон и шум четвёрки друзей, под доисторическими половицами шастает копошение, за окнами поёт серенады промозглый ноябрьский ветер. В голове — клубок тревожных мыслей, свернувшийся вокруг пустоты. Так, значит, звучит Сынмин? Тонко, пискляво, прерывисто, нервно и глухо. — И что ты слышишь сейчас? — он шепчет, стараясь не спугнуть аморфный звук собственного «я». — Город, — отдаётся холодным эхом. Город? Вокруг — ни души; сплошные бараки, заброшки, пепелища и землистые могилы. Как отсюда можно услышать гудки машин, визги светофоров, лай реклам или гул миллионов голосов? — Он всегда со мной, — поясняет Джисок, с невырыданной нежностью открывая крышку пианино. — Всегда внутри. Город — и есть мой дом, мой родитель и воспитатель. Скоро я покину его, но он меня — никогда. Обычно звонкий голос словно топится в глиняном кувшине с усопшей веткой вербы на лакированном дереве. Вминается в стены неискоренимым отпечатком и пронзает шёпотом всю покинутую школу. Навечно. Подойдя ближе, Сынмин вглядывается в чужой профиль и с першащим в горле смятением спрашивает: — Как это — скоро покинешь? На слух обрушивается пара прогорклых нот. Побитые клавиши загробно ноют, и Джисок морщится, вкрадчиво цокнув крышкой. Даже не оборачиваясь, говорит. Как будто самому себе. — Я уеду. Сначала в столичную консерваторию поступлю, потом, надеюсь, переберусь за границу. Мне здесь не место, — с печальной улыбкой качает головой и вонзает свой кровящий взгляд прямиком в Сынмина, — пусть это место и останется во мне. Раскрыв глаза, тот еле сдерживается, чтобы не распластаться безвольной куклой по хлипкому полу. Дыхание спирает, и Сынмину хочется проклинать всё живое в том, что счастье мимолётно. Если Джисок уедет, то не будет дурацких шуток и каламбуров, бесконечной болтовни о западном роке. Не будет острых ухмылок Хёнджуна и его друга детства. Не будет кривозубого гогота Джуёна, который обращается в детсадовца вместе с Джисоком. Не будет небрежных ударов по струнам дряхлой гитары Гониля. Не будет скромных улыбок Чонсу и его непоколебимости, когда он бескорыстно отдаёт понятие любви Джисоку. Если Джисок уедет, то не будет музыки. А музыка — самая важная вещь во всей судьбе Сынмина, которая держит его в живых. — А как же ребята?.. — надсадным шёпотом спрашивает он, ощущая жжение меж ресниц. — Я люблю их, — честно признаётся Джисок, и даже яркая краска на взъерошенных волосах тускнеет. — Но мне придётся уехать, чтобы кем-то стать. Точнее, стать собой. Ты посмотри на меня, Сынмин! Скажи, кто я? Горькая усмешка в кровь полосует сухие губы. Липнет к фарфоровым трещинам, мажет наискось и затекает в слипнувшуюся гортань. Ответить Сынмин не может, как бы ни пытался. Язык просто не желает ворочаться во рту. И вероятно, он желал бы многое сказать, но почему-то именно сейчас никакое слово не собирается из разрозненных букв, скрипящих на зубах. Джисоку приходится самому отвечать на свой вопрос. — Я же чокнутый на виолончели! Юный музыкальный гений, подающий большие надежды! В загривок вгрызаются мурашки: он впервые открыто признаёт себя гением. — Только что есть во мне, кроме этой долбанной гениальности? Что?! Джисок пытает Сынмина, как на допросе, цепляется за его плечи и царапает (отчего-то в районе груди) сквозь слои одежды острыми ногтями. Или своим отчаянием. Сынмин снова не может найти ответа. — Правильно — ничего. Во мне больше нет абсолютно ничего, кроме этого блевотного дара, — шёпот стёсывает ступни до гнойных нарывов и подгибает ноги. — Я ужасно сильно люблю музыку, я был для неё рождён, но кроме неё у меня ничего нет. Пишу с ошибками, отвратительно знаю языки, не умею решать квадратные уравнения, не понимаю физику, химию и биологию, путаю Швецию и Швейцарию, зато всегда безукоризненно определяю ноты на слух. Зачем я такой нужен? Скажи, зачем? Тишина после шквала безответных вопросов дерёт уши, жжёт изнутри и набивает осколки в глаза. Тупая, заглушаемая годами боль пульсирует по всему телу, растекаясь от судорожно сжатых ладоней на плечах. Сынмин всё это время смотрел на Джисока с одной максимально плоской стороны. Плевался ядом и ненавидел. Завидовал, если честно. Джисок казался бесчувственным роботом, идеальной куклой, которую набили, как поролоном, всеми наилучшими качествами и совершенными умениями. Стеклоглазая кукла выполняла чьи-то приказы по мановению пальцев без особого труда, влюбляла в себя преподавателей и насмехалась утончённым изгибом губ над остальными учениками. Но оказывается, в стеклянные радужки той куклы всю её жизнь были набиты осколки далёкой мечты. И пальцы каждый день истязали себя провонявшими канифолью струнами, впитывая кровавые татуировки. Оказывается, идеальная стеклоглазая кукла была человеком. А никто даже не замечал. — Ты нужен музыке, — хрипло шепчет Сынмин с болезненно колотящимся сердцем. Вибрация отдаётся в чужие изгаженные шрамами пальцы. — Каждый из нас для чего-то предназначен. Твоё призвание — виолончель, это ли не счастье: знать дело своей жизни? Я вот не имею никаких представлений, чем заниматься. Так что… не вини себя в том, кто ты есть. Да, ты чокнутый, — мягкая усмешка щекочет тонкие губы, — да, ты бесишь своей гениальностью. Ты абсолютно повёрнутый, честное слово! Во вселенски-огромных, избитых на мелкие стёклышки глазах напротив отражаются вспышки сынминовых эмоций, которые разлагают его сердце долгие годы учёбы. Сам Сынмин не знает, что заставляет его говорить вот так — быстро, громко, пылко — и только вверяется этому порыву. — Но! Клянусь, я не встречал никого более талантливого и упорного, чем ты. Как бы легко тебе ни давалось всё это поначалу, ты заставляешь себя репетировать на износ, убиваешь себя и достигаешь идеала. Это ненормально, но это — ты. И другим у тебя стать не получится при всём желании. Как у меня, как бы сильно я ни хотел, — не выйдет стать таким же гением, как ты. Взгляд во взгляд. Кривизна в кривизну. Они оба порублены в крошево из ненависти и зависти друг к другу, и сейчас сызнова выстраивают себя. После неизмеримых минут (часов?) молчания Джисок вдруг начинает дрожать. И разражается стёсанным смехом. Сынмин непонимающе смотрит на него, всё ещё подставляя узкие плечи для цепкой хватки, и наконец тоже подхватывает заливистое хохотание. — Какие же мы придурки! — приговаривает Джисок и чуть ли не валится неконтролируемым телом на согнутого в приступе смеха Сынмина. Гипсовые лица округляют взоры, крысы в недрах линолеума настороженно возятся, а им двоим — смешно. До рези в животе. До трепета в сердце. — Мы буквально завидуем друг другу и молчим! — отфыркивается Сынмин, еле удерживая равновесие. Земля едет под подошвами, круглая и зыбкая. Дурман гуаши ласкает горящие смехом лёгкие, и голова наполняется воздушными зефирными облаками. Становится легко-легко, и подкошенные приступом хохота тела сплетаются в крючковатую однородную массу. Джисок удосуживается отлепить свои ладони от плеч Сынмина, только когда в дверях раздаётся насмешливое джуёново: — Воркуете, голубки?