Маугли каменных джунглей

i'll still take all the blame

'cause you and me are both one and the same.

«escape» muse

Сынмин понимает, что его что-то ждёт, когда чувствует запах запечённой курицы. Странная закономерность, но вполне себе объяснимая. Мама редко отваживается на героическую схватку с противной духовкой — она то и дело норовит либо сжечь еду до угольков, либо перестать работать вовсе. Это огромные риски. Но раз уж пахнет курицей… Грядёт что-то особенное. Не факт, что приятное. — Идите ужинать! — весёлый зов мамы с кухни бьётся об запертую дверь гробоподобной комнатушки. Сынмин бросает домашку по физике недоделанной (и так на месте сообразит) и с шумом встаёт из-за стола, выключая кашляющее радио. Какое-то время проводит, пялясь в стену. Сейчас нужно собраться с силами и вынести пятнадцать минут в окружении якобы невинного до омерзения отца и мамы, которая отчаянно пытается их помирить. Вдох. Что ж, всего лишь пятнадцать минут. Похвалить вкусную еду, немного рассказать про дурацких учителей и завал в музыкалке, утереть рот рукавом, вымыть свою часть посуды и убежать, прикрываясь домашкой. Изученная схема. Выдох. «Соберись», — сам себе бормочет Сынмин, наконец заходя в миниатюрную кухню-шкатулку. Здесь жмутся друг к другу сонливо моргающая плита, рычащий холодильник, удивительно послушная духовка, начищенная до блеска раковина и обкоцанный стол со скатертью в цветочек. Отец уже сидит у стены. Мама раскладывает ароматные порции по старым тарелкам (тоже в цветочек) и садится как бы между мужем и сыном. — Представляете, даже не выключилась ни разу, паразитка! Решила наконец поберечь мои нервы, — рассказывает о духовке с мягкой, но натянутой улыбкой, распинающей пухлые щёки. Пожалуй, мама Сынмина — действительно самая красивая на свете женщина. С нежнейшей душой неропотливой мученицы. — Невероятно, — поддерживает шутку Сынмин и скромно дёргает уголками губ, нанизывая на потемневшую от времени вилку кусок белого мяса. — И не говори! Кстати… Каждый раз, когда мама так говорит, за этим следует нечто абсолютно некстати. — С кем ты так часто гуляешь? У тебя появились друзья? — её обнадёженный голос режет наживую. Друзья-то появились, только как так о них рассказать, чтобы не испугать родителей? Сынмин запихивает в рот разваливающийся ломоть картошки, чтобы дать себе фору и время сформулировать мысли. Нужно создать, так скажем, благоприятный портрет этих беспризорников. Ущербных. Такой, чтобы мама порадовалась. А что там отец подумает — уже второстепенно. — Да, я сошёлся с несколькими ребятами, — нервно сглатывает Сынмин и слегка обжигает горло. — Их пятеро всего. Хорошие, они мне нравится. — А ты им? — отец немигающе смотрит прямо в лицо. Как будто ему ничего не страшно. Даже если бы Сынмин был волком, он бы смотрел ему в морду без капли ужаса. — И я им тоже, — обиженно хмурится тот. — Они не из жалости со мной общаются. Сцепляются взглядами — кто кого. Царапаются тупыми когтями, скребутся медленно и затаённо. Чтобы не расстроить уютную женщину в смешном домашнем платье с попугаями. Сынмин первым ныряет зрачками в распотрошённую курицу на своей тарелке. Проигрывает. Сложно безотрывно смотреть в глаза сидевшему человеку с глубокими морщинами, зная, что это твой отец. — И кто эти ребята? Со школы? — мама продолжает аккуратно допытываться, как шпионка в разведке. — Нет. Точнее, не совсем, — Сынмин смачивает горло водой и принимается объяснять. — Помнишь Джисока из музыкалки? Он тоже виолончелист. Мама кивает со скоростью света — конечно же, она помнит главного соперника сына. — Вундеркинд который? Он же тебя раздражает, — с флёром неприязни и удивления произносит она. — Ну, есть такое… Он странный. И гений. Но в целом хороший. Сразу в памяти всплывает взлохмаченный объект обсуждений: стеклянные глаза размером с два Меркурия, заплетающийся от нескончаемой болтовни язык, шуршащая бирюзовая ветровка и шальная улыбка, исшрамированная тайнами. Джисока хочется либо ударить, либо обнять. — Я через него познакомился с остальными ребятами. Только Гониля знал ещё до этого — он тоже в нашей музыкалке учился, на отделении гитары, его портрет даже висит на первом этаже. Помнишь, я всё восхищался им? — Сынмин неловко и ностальгично заламывает улыбку, заедая искренность куском серого хлеба. — Ничего себе! Он же старше на пару лет, — мама неподдельно удивляется и лёгким движением руки пододвигает овощную тарелку к сыну. — Небось в консерваторию нашу поступил? — Я тоже так думал, но нет, он работает, — Сынмин заминается, не желая рассказывать, кем именно работает Гониль. Вряд ли маму впечатлит продавец странного магазина. — Говорит, финансовые трудности. А есть ещё Хёнджун — он бывший одноклассник Джисока, теперь учится в ПТУ на инженера-архитектора. Или архитектора-инженера, не суть важно… Страх как рукой снимает. Его друзья (вдуматься только — друзья! не знакомые, не приятели, а именно что друзья!) на самом деле хорошие люди — и это главное. Деньги, статус и образование абсолютно теряют значимость в вопросе сердечности. А сердце у них — одно на шестерых. Мерно гудящее и колотящееся в недрах бетонных зарослей, асфальтированных лабиринтов и железных каркасов. — И двое из соседнего городка. Джуён учится в театральном, а Чонсу — в милицейской академии. Он на год старше. Хорошие ребята, я же говорю! Конечно, Сынмин не упоминает о матери-алкоголичке Джисока, о побеге Джуёна из детдома (и вообще о той душераздирающей истории с его родителями), о разбитых мечтах и сверкающих проколах Гониля, о странных обстоятельствах прошедшего времени с братом Чонсу и о пугающих поговорках Хёнджуна. Не хочет, чтобы мамина радостная улыбка померкла. — Хорошие… — кряхтит отец. — Главное, чтобы не банда какая-нибудь. А то вотрутся в доверие, и всё — на тебя уже нелестную маляву катают. Этот комментарий серьёзно обижает Сынмина. Он демонстративно морщит птичий нос и решается съязвить: — Я с кем попало не вожусь. Особенно с теми, кто базарит на тюремном жаргоне. В недрах тёмных отцовых глаз трепыхается искорка. То ли уязвление, то ли какое-то понимание. Что Сынмин уже взрослый. И умеет колоть в ответ. — Извините, заговорился с непривычки, — осёкшись, отец утыкается своими полыхающими глазами в тарелку. — Ну, папа, конечно, прав, нужно быть осторожнее с новыми знакомыми, тем более в наше неспокойное время, — важно кивает мама, настороженно наблюдая за едкими гляделками. — Но если эти ребята и вправду заслуживают твоего доверия, то почему бы не провести последний школьный год в хорошей компании? А вот и оно. То самое, чего Сынмин ожидает весь вечер с первых отголосков куриного запаха. Неизбежный разговор о будущем. О том, что будет после школы. После семи несчастных месяцев. — Кстати… Сынмин заранее готовится выстрелить себе в висок. — Ты уже решил, куда будешь поступать? Мамино ангельское лицо — единственное, что способно сдержать от поспешных действий. Желательно с летальным исходом. Тяжело вздохнув, Сынмин колупает сморщенную куриную кожицу в тарелке и очень смято отвечает: — Не особо. Может, на физмат, мне с формулами легче, чем с буквами. Или на юриста. Зубришь законы — вот и вся наука… — А консерватория? — в длинных ресницах мамы путается щенячья надежда и мольба. Хочется закричать: «Только не туда!». Сынмин ужасно устал от музыки. От бесконечной ругани с самим собой, вымазанных в смердящий крови пальцев, желания быть лучше. Но он знает, как сильно мама любит его в музыке. Дорожит его стараниями. Мечтает о его карьере известного виолончелиста. Но ведь жизнь Сынмина — это только его жизнь? Мама прожила другую, сделав свой выбор. Имеет ли и Сынмин право выбора? — Знаешь, я пока сомневаюсь, — мягко начинает он, стараясь подбирать наиболее нежные слова. — Виолончель это, конечно, здорово, но я не чувствую того, что чувствовал сначала. Пропала радость от репетиций. Да и глядя на Джисока… понимаю, что я не нужен музыке. Вот каким людям там место. Мама явно огорчается. Сынмин хочет развеселить её, сболтнуть дурацкую шутку, но вместо этого давит на другие болевые точки: — И в чём смысл учиться в нашей консерватории? — якобы небрежно пожимает плечами. — Из неё никаких дорог. А прикладное высшее откроет кучу дверей. Выглядит так, словно взрослый Сынмин утешает расстроившуюся маленькую маму. Абсурдно. Но все его мысли разом сдувает, как только родители подозрительно переглядываются. И тут говорить начинает отец. Поскрипывая хронически простуженным горлом и маскируя нервозность в глотках воды из гранёного стакана. — Как насчёт столицы? Не хочешь перебраться туда на учёбу? Там и консерватория куда лучше нашей. — Какая столица? Вы с ума сошли? — петушливо вырывается, прежде чем Сынмин успевает подумать. — У нас же нет денег на такое! Вот так парадокс. Обычно дети выпрашивают поездку в другое, более достойное по общепринятым стандартам место, а родители заводят муторный разговор о деньгах. Но у них почему-то всё наоборот. Сынмин чувствует себя каким-то неправильным ребёнком или недоразвитым взрослым. — Если опять начнётся та же петрушка, что и семь лет назад — мама будет надрываться на десяти работах, а отец воровать в конторах, — то уж лучше я никуда не поступлю! Зачем вообще мне нужна столичная консерватория? — Тише, тише, — ласково осаждает мама, натягивая на лицо светлую улыбку, чтобы задурманить голову. Отвлечь от синяков под лучистыми глазами. — Понимаем, тебе, наверное, страшно уезжать так далеко, но ты только подумай — сколько возможностей в большом городе! И деньги у нас есть. Мы откладываем. — И как давно? — ощеренно спрашивает Сынмин, даже не потрудившись скрыть кислый скепсис в голосе. Отец откашливается и бросает бесполезную вилку в тарелку. Кусок в горло не лезет. — С тех пор, как ты родился, — глаза наливаются свинцом и тяжеловесно пришпиливают Сынмина к стулу. — Да, мы все недоедали, но продолжали откладывать на твоё обучение, потому что лучше вложить деньги в твоё будущее, а не прожрать их. Проесть, извините. Даже своевременное исправление не спасает отца от холодной злости Сынмина. Тот молча скрещивает руки на груди и ощущает, как чёрный затылок начинает дымиться от подобных разговоров. — И сейчас всю мою зарплату с завода мы откладываем для тебя, — сознаётся отец, словно бы в преступлении (как иронично), но с таким нажимом, будто угрожает. — А зачем? Вы из меня гениального музыканта сделать хотите? — Сынмин недоумевает и еле сдерживается, чтобы не разбить что-нибудь. Например, чьё-то чуткое сердце. — Что ж, я вас расстрою. Гениальные музыканты — такие, как Джисок. Свихнувшиеся, абсолютно повёрнутые, которые не дают дорогу таким, как я. Трудящимся идиотам. И я уже ненавижу эту вашу музыку! Меня воротит от виолончели, от этого дурацкого конкурса, от желания прыгнуть выше головы — тошнит! Я хочу победить Джисока, хочу, может, втоптать его в грязь, но он же мой друг. Друг! И чёртов гений! Сынмина несёт. Сынмину необходимо остановиться, замолчать, остыть, но он физически не может — его кувалдой по позвоночнику бьёт тремор. И он выливает все вот страхи прямо на несчастную маму, готовящуюся заплакать, и хмурого отца. — И я не могу так просто свалить в другой город, потому что у меня наконец появились друзья! И вы. Думаете, мне легко будет их и вас бросить? — сердце беспокойной птицей ломится наружу из скованного отчаянием горла. — А ещё, самое главное. Я чувствую ужасную вину за то, что вы так много денег тратите на то, чтобы слепить из меня успешного виолончелиста. Это просто бессмысленно! Так что я никуда не уеду до тех пор, пока не пойму, чего я действительно хочу. Замолкая с жирной точкой, размывшейся в восклицательный знак, Сынмин понимает, что задыхается. Лёгкие сжимаются до размеров соринок, не пропуская кислород. Наверняка он сейчас выглядит как обезумевшее и раскрасневшееся животное без капли уважения к родителям, но Сынмин слишком устал волочить в себе все свои переживания. Молчание обтачивает уши несколько вечных минут. Трое за столом больше напоминают восковые фигуры, но наконец одна из них, округлая и женская, отмирает. — Если ты не хочешь, мы не будем тебя заставлять, — полушёпотом соглашается она таким тоном, словно хоронит своего ребёнка. Господи, какое ужасное сравнение! Сынмин мысленно плюёт через левое плечо. — Просто знай, что мы хотим как лучше. Даже если не консерватория… Почти любой столичный институт лучше, чем какой-нибудь из наших. Подумай, ладно? А про деньги забудь. Мама искусно прячет жемчужины слёз в глазах и нервно теребит расхлыстанную салфетку. Она надеялась обрадовать сына, а не довести его до истерики. — Не будь так категоричен, — вставляет свои пять копеек отец, которого сейчас слышать хочется меньше всех. Сынмин выдыхает через зубы и наконец берёт себя в руки. С грохотом стула встаёт, сметает свою тарелку со стола, напряжённо моет её минуты две к ряду и жмурится. Пытается успокоиться. Развернувшись лицом к родителям, бормочет: — Хорошо. Простите. Я не со зла — дни тяжёлые. Насчёт столицы подумаю и спрошу у Джисока, куда он собирается поступать. Я в одиночку не хочу… Тихое, робкое признание обнажает его натуру напуганного мальчишки, который боится каждой перемены. Вот кто Сынмин на самом деле. Ребёнок-трусишка, непонимающий безжалостность огромного мира вокруг. — Да, конечно, — потерянно кивает мама со взглядом мученицы. Её пора причислить к лику святых с таким эгоистичным мужем и непутёвым сыном. — Помни, что мы тебя любим. Ком застревает в горле. Сынмин обречённо кивает, выдавливает сквозь белёсую пелену: — И я… и я тебя тоже, мам. И сбегает из кухни, оставляя за спиной удручённый вздох и печальное бормотание. Сынмин не любит отца. А отец, пожалуй, не любит Сынмина. Лишь притворяется, что заинтересован в его судьбе и чувствах и имеет шанс называться полноправным отцом. От всего этого бедлама идёт кругом голова. Пульсирует и тянет к земле. Сынмин закрывается в своей комнатушке, смеряет полным ненависти взглядом ютящуюся в углу виолончель, грохается на кровать обессиленным мешком. И включает на старом плеере диск с альбомом «Showbiz» от стеклянного Джисока, которого он сегодня впервые назвал своим другом вслух.