Маугли каменных джунглей

огнями реклам, неоновых ламп

бьёт город мне в спину, торопит меня.

а я не спешу, я этим дышу,

и то, что моё, ему не отнять.

«королевство кривых» пикник

Итак, Сынмин проигрывает. Самому себе. Потому что следующим же днём, после обеда в напряжённой обстановке, шагает прямиком по артериям многоглазого и многоустого рынка на самые задворки. Маршрут нехитрый: петляешь какими угодно окольными путями и волшебным образом оказываешься у шелестящей бусинами занавески. Пронизывающий октябрьский ветер мутузит приоткрытую дверь и фиолетовые пластиковые слёзы на ниточках, так что хаос культивируется с порога. Звуков со всех сторон настолько много, что они порой перекрывают дребезжание электрогитары в наушниках. Наслаиваются тонкими пластами и создают незатыкаемое эхо, сжимающее лёгкие. Сынмин вдыхает поглубже. Зачем он пришёл именно сюда, он понимает. А вот что (кого) он здесь найдёт — не вполне. Гониль может скучать здесь в одиночестве, это ведь его работа — продавать. И если они встретятся наедине… будет ужасно неловко! Сынмин до сих пор не может абстрагироваться от своего восхищения Гонилем, поэтому стесняется сказать что-то лишнее или, наоборот, молчать как рыба. А если там будут и другие? Чонсу, Хёнджун, Джуён… Заметят ли они его вообще? Примут в разговор или отправят далеко и надолго? А может, там вообще сейчас другой продавец. И нет ни Гониля, ни других ребят. А может — их совсем не существует?.. «Ещё грязь не смыта с кожи, только страха больше нет», — гудит в голове песня, бряцает и воет, задавливая до абсурда тревожные мысли. Выдох. С замиранием, с мгновенной задержкой. А после Сынмин передёргивает плечами и утопает в фиолетовом звоне бусин. На самом деле утопает он далеко не в этой полупрозрачной шторке. Утопает он в чём-то далёком, размытом, в том, что он поймёт после. Там будет тепло, страдание, поэзия вперемешку с ножами-бабочками, много-много сигарет и много-много пепла, луж, дворов и отражений. Там будет любовь. А пока Сынмин шуршит сквозь материю и трансгрессирует в соседнее измерение. По крайней мере, именно так оно и выглядит с замызганными картами на прилавке, взлохмаченным Чонсу, хрипящим телевизором, увлечённым паршивой эзотерической программой Гонилем и Джуёном без штанов. Сынмин даже не знает, чему из этой гремучей смеси удивляться больше. — Сынмин? Рад тебя видеть! — восклицает Гониль, оторвавшись от вдумчивого созерцания заговора воды в прозрачной литровой банке, транслируемого с пуза телевизора. Словно бы рефлекторно дёрнувшись, Чонсу поднимает взгляд с вороха карт на растерянного Сынмина. Тут же давит глухую боль и улыбается так светло и искренне, что в зрачках пощипывает. — Нашёл нас? — риторически вопрошает Чонсу, тут же вновь ныряя в партию «Дурака». С остервенением хлопает дамой червей о прилавок. — А зачем ему было бы нас искать? — возражает Джуён, отбивая карту червовым королём под чужое азартное цыканье. Похоже, его совсем не смущает голость ног: Джуён с изящностью дьявола и невинностью ангела поджимает пятнистые коленки к груди и покачивается на старом кособоком стуле. Светлые округлые пятна вгрызаются во что ни попадя — голени окольцованы, на бёдрах метки бледной смерти, колени разбиты неряшливыми мазками… Это не некрасиво. Это просто странно. Это не изъян — изюминка в великолепном произведении искусства. Но Сынмина голость ног Джуёна всё же немного смущает. Поэтому он, неловко покашливая после приветствий, бормочет: — А почему ты… где твои… — Что? — односложно уточняет тот, вонзая непоколебимый взгляд в самые недра души. Сынмин слегка скукоживается, но поясняет: — Штаны. И что это за пятна? Джуён выразительно вскидывает разлётистые брови и мимоходом оглядывает свои тонкие ноги. Выдерживает драматичную паузу, отбивая два хода Чонсу, и только скинув три шестёрки с рук, удостаивает Сынмина ответом. — Во-первых, это не пятна, — со сморщенным пренебрежением носом начинает. — Это называется витилиго. Красиво звучит, да? Неуверенно кивнув (он никогда не чувствовал тонкости языка), Сынмин подходит ближе к игрокам и приваливается к прилавку, наблюдая за партией. — А это болезнь? — робко спрашивает, в голове просчитывая следующие ходы и их последствия, потому что карты никто от него не прячет. — Ты что! — не глядя возмущается Джуён и досадливо расстаётся с козырным валетом. — Это особенность. Изюминка! Они у меня с рождения. Хожу как леопард, сколько себя помню. — Они мне нравятся, — просто признаётся Чонсу, забирая последнюю карту из колоды. — Как будто на тебе, как на холсте, рисовал художник, у которого вдруг закончились краски. Я ни у кого больше такого не видел. — Я тоже, — Сынмин поджимает обветренные губы и видит грядущий проигрыш Джуёна. Всё же удача не зависит от красоты ног. — А во-вторых, — размеренно вещает тот, — мои штаны сохнут. — Он испачкал их в зелёной краске, и я оттирал их «Уайт спиритом», — отстранённо подаёт голос Гониль. Сынмин поражённо обводит взглядом всех, кто закован между полок с червивыми яблоками вперемешку с усыпанными пластиковыми ракушками зеркальцами. Никто из троих не подаёт ни единого признака удивления. Что ж, пора бы и Сынмину переставать. — К слову, срок годности «Уайт спирита» истёк ещё пятнадцать лет назад, в 1984-м, — даёт справку Чонсу, покачивая головой. — Ага, как у Оруэлла, — совсем невпопад кивает Джуён. Его тонкие пальцы бегают меж измятых карт, перебирают их. — И где ты в краску вляпался? — Сынмин скептически хмурится. Джуён вообще не ассоциируется со стройками и ремонтами, где логичнее всего схлопотать цветные пятна. Но это же Джуён. У него вся жизнь — приключенческий роман. — Я был на свалке. Предвосхищая последующие вопросы, он тут же расшифровывает эту свою вылазку: — Искал всякие вещицы для декораций на зачин, нам в театральном это позарез нужно, — медитативно покачивается на стуле с облупившейся краской. — И я нашёл там великолепнейший чемодан! А он был заляпан краской. Руки, брюки — всё обгадил. Тоскливый вздох тонет в заклинании сомнительного вида лысоватого мужчины с экрана вздутого телевизора. Он водит потными ладонями над подёрнутой рябью водой и строит из себя великого мага. Ничего, кроме смеха, это у Сынмина не вызывает. А Гонилю — интересно. Он с жадностью и прагматическим хладнокровием всматривается в каждый жест мужчины, отражая сюрреалистическую картинку в тонких линзах очков-прямоугольников. Так полупотусторонний магазинчик ненадолго погружается в нирвану с шёпотом заклинаний, шелестом карт и поскрипываем разных органов бетонно-деревянного тела. Наконец искрит вспышка: — Туз пик, — скромно ухмыляется Чонсу, скидывая последнюю карту с рук. Высший козырь. — Ты остался в дураках! Хохотливые поддразнивания сыплются на длинные волосы Джуёна, и тот очень артистично корчит глупые рожицы. Сынмин не сдерживает пары смешков, ножом вспарывающих глотку. — Ну, и что ты мне загадаешь? — закатывая глаза, Джуён шумно выдыхает и громко скрипит старым стулом. — Проведи нас когда-нибудь в театр, — хмыкает Чонсу, довольный своим превосходством. — Бесплатно. Джуён тут же забывает свои шуточные обиды и оживает. В его окутанных флёром таинственности глазах загораются звёзды: одна, вторая, десятая. И сам он — звезда. Сверкает, искрится, издалека откуда-то. Даже пятна на его ногах как будто бы приобретают флуоресцентный оттенок. — Это я с удовольствием устрою, — заговорщически кивает он, восторженно барабаня ладонями по прилавку. Дребезжит. Сынмин не помнит, бывал ли вообще когда-нибудь в театре. В детстве на это денег особо не было, потом отец загремел в тюрьму, а после, даже когда деньги появились, всё смешалось в одну размытую серую кляксу. Вряд ли в этой пресной мешанине затесался театр. — Только не в какой-нибудь молодёжный артхаус, а в настоящий, чтоб прям театр был! — строго указывает Чонсу и грозит пальцем, но это так, в шутку. Чтоб пилюля проигрыша не казалась такой уж горькой. — А я бы и на артхаус с радостью посмотрел, — Гониль пожимает плечами и заграбастывает раскиданные карты. Перемешивает ловко, шустро, магически. Колода словно начинает плясать. — Вы, актёры, иногда такое придумываете, что хочется закурить прямо в партере. Мягкое хихиканье блестит пирсингом. Сынмин кутается в ветровку, заталкивает улыбку поглубже в горло, но та всё равно непривычно стягивает губы. До боли. Тут Гониль внезапно изрекает: — Хочешь, погадаю тебе? Не сразу поняв, что вопрос адресован ему, Сынмин хлопает глазами. Оглядывается по сторонам, натыкаясь на вычурный канделябр, и возвращает взор на протёртую колоду в чужих смуглых руках. — Ну… можно, — тянет неуверенно. — Ты же не веришь в Бога? — зачем-то пытливо уточняет Гониль, наклонившись ближе из-за другой стороны прилавка. — В Бога? — Сынмин откровенно теряется. В голове не находится ни одного адекватного ответа, так что он наобум бряцает. — Вроде нет. По крайней мере, я не крещёный. — Это хорошо… хорошо… — удовлетворённо бормочет Гониль и продолжает перекидывать карты из руки в руку. Вера — относительна. Можно верить во Всевышнего, можно верить в себя, а можно не верить вовсе. Сынмин близок к последнему. Однако в момент, когда Гониль миролюбиво тасует карты, Чонсу выключает надоедливую эзотерическую программу, а Джуён вдруг что-то напевает — вера всё же появляется. В добро, пожалуй. — Над домами, домами, домами, — под нос себе мычит Джуён нежным, переливчатым голосом, — голубые висят облака… Мелодия незнакомая, но близкая сердцу. Словно пробуждает внутреннего ребёнка, закованного в кандалы, чтобы не вылезал лишний раз и не показывал свою чувствительность. Глазами следя за пируэтами карт, а ушами вникая в обворожительный голос Джуёна, Сынмин окончательно теряет связь с реальностью. С тем суровым и беспощадным внешним миром, который перегрызает глотки в паре метров от шелестящей бусинами занавески. Вместо этого Сынмин приобщается к чему-то новому, судьбоносному. К чему-то светлому. — Вот они и останутся с нами, — в такт размеренной мелодии Джуён покачивает шевелюрой и очаровывает красотой нот, — на века, на века, на века… Гониль не торопится делать обещанный расклад, попеременно что-то нашёптывая колоде и воспламеняя её теплом рабочих рук. Ожидая свершения сокровенного, Сынмин косится на мурчащего песню Джуёна и отваживается спросить: — Что за песня? Спрашивать в этой компании — полезно и неизбежно. Никто не пояснит своих странностей просто потому, что странностями это не кажется. Но Сынмин приспосабливается. Медленно выясняет, что к чему, и даже неосознанно обнажает собственную душу. — Это не песня, это стихотворение, — поправляет Джуён в перерывах между напеванием: «никогда никуда мы не сгинем, мы прочней и нежней, чем гранит». — Ого, — Сынмин удивляется и сам не замечает, как взлезает на прилавок. Возражений Гониля не следует (тот слишком поглощён беседой с картами), и он так и остаётся, ютясь. — А чьё? Тут Джуён, не прекращая нежничать голосом, расплывается в гордой улыбке и стреляет полуприкрытыми глазами в молчащего Чонсу. Тот, одетый сегодня не в форму, а в обыкновенный заношенный бежевый свитер и серые штаны, сосредоточенно пробуривает дыру взглядом в банке консервированной кукурузы напротив. Отрешается от мира. Встряхивает его несдержанное восклицание Сынмина: — Чонсу пишет стихи?! Очнувшись, тот поднимает испуганные моргающие пулемётной очередью глаза на возвышающегося со столешницы Сынмина. Смотрит беззащитным котёнком, никак не напоминая принципиального курсанта милицейской академии. — Ещё какие! Он у нас вообще стеснительный, но очень душевный, — улыбается Джуён, шрамируя ямочками фарфоровые щёки. — Я тебе как-нибудь покажу его старую тетрадку с поэзией. Подмигивание сбивается тычком под рёбра, который дружелюбно ввинчивает Чонсу, морщась от смущения. — Это позор, — ощетинившись, шипит он и прячет покрасневшее круглое лицо в маленьких ладонях. — Почему позор? — мягко говорит Сынмин. — Мне понравились эти строчки. Уверен, у тебя ещё много хорошего есть. Чонсу что-то неразборчиво булькает в ответ, сверкая розовыми ушами из-под коротких русых волос, похожих на разлохмаченные воробьиные перья, а Джуён задорно смеётся. Наконец Гониль соизволяет закончить свой таинственный заговор замызганной колоды и вперивает горящий взгляд прямиком в удивлённые глаза Сынмина. — Готов? — вдохновенно спрашивает. Сынмину не остаётся ничего другого, кроме как кивнуть и вверить свою судьбу старым мятым бумажкам. — На что гадаем? — уточняет Гониль с блестящими восторгом глазами. Кажется, он слишком оголтело верит потусторонщине. — На любовь, на карьеру?.. Замявшись, Сынмин прикидывает наилучший вариант. Амурные дела его совсем не интересуют — он даже не общается ни с кем из девчонок, — а мысли о карьере заставляют выть в беспамятстве. Он не знает, кем может стать, кроме второсортного придурка, поэтому пожимает плечами: — На будущее. Просто. Гониль расплывается в звенящей металлоломом улыбке. — Отличный выбор! Он зачем-то переглядывается с не менее довольными Чонсу и Джуёном, а после предоставляет на выбор всю колоду. Нужно вытянуть три карты, которые якобы смогут предсказать его судьбу. Бред же, ну. Но Сынмин тянет. Наугад и без оглядки. Даже не думает особо — просто выхватывает карты за помятые уголки, и перед глазами обнажают нутро: трефовая шестёрка, восьмёрка червей и пиковый король. Их желтовато-коричневая белизна мозолит зрачок, и Гониль с азартом принимается растолковывать их значения. — Ну и наборчик! — потирая в предвкушении руки, восклицает он. Вокруг чёрного гнезда волос мерцают невидимые молнии. — Так, пики… Пиковый король говорит о трудностях при знакомстве с людьми. Тебе стоит быть менее резким и тогда… тогда… новое знакомство пройдёт гладко. Главное, контролируй эмоции. Язык Гониля лихорадочно проходится по обсохшим губам, тормоша блестящий гвоздик, и слова льются резвым потоком. Иногда Гониль притихает, рассматривая расклад; не вспоминает их значение, нет. Думает, как бы понять под правильным углом. Как бы нащупать едва осязаемую нить судьбы и ненароком её не разрубить. — Шестёрка треф символизирует уход, отъезд, важность принятия решительных мер, — как по методичке, пулемётчиком выдаёт Гониль. — Скорее всего, ты совершишь это не один, но всё зависит… зависит… только от тебя. Эти банальные фразы бьют в темя и заставляют верить бессвязным предречениям пуще прежнего. Подобные шаманские уловки всегда работают безошибочно и неоспоримо, словно крадут разум на десять минут, а после возвращают искалеченный его сгусток. — А что за уход? Из жизни типа? — настороженно переспрашивает Сынмин, косясь на затаившихся Чонсу и Джуёна за своей спиной. — Нет-нет, ты что! — Гониль отфыркивается. — Карты имеют в виду переезд в другое место. Далёкое. Хотя кто их знает… Это напрягает. Однако Сынмин даёт себе зарок не верить этим продажным бумажкам, засаленным от времени и сыгранных партий в «Дурака». — Ага, восемь черви… — тем временем продолжает Гониль, не теряя воодушевлённого оскала. — Тебя ждут сердечные разговоры. Причём очень-очень скоро, может, даже сегодня. — И не только разговоры, — вклинивается Джуён, нагнувшись над раскладом из-за правого плеча. Тот ещё ангел. — В целом что-то сердечное тебя ждёт сегодня. Уж поверь мне, Ромео Монтекки ближайшей премьеры! В разрезе глаз, в лезвии носа, в уколе губ — читается гордость, какое-то самодовольство. Но оно, на удивление, не раздражает, только гипнотизирует. Джуён умеет очаровывать с полщелчка, стоит лишь подставить фарфоровую щёку для поцелуя взглядом навылет. Сынмин снова смаргивает эти чары и произносит со смешком: — Знаешь, я бы не хотел повторить судьбу Ромео. — Хочешь или не хочешь — это одно, — Джуён хмурится и с протяжным скрипом садится, прижимая пятнистые колени к груди. — Но рано или поздно любовь тебя настигнет. Как говорил Шекспир: «Что есть любовь? Безумье от угара, игра огнём, ведущая к пожару. Воспламенившееся море слёз, раздумье — необдуманности ради, смешенье яда и противоядья». Монолог грохочет трезвоном и отскакивает эхом от стеклянных банок с соленьями. Внутри что-то ёжится, как от едкого ветра. Перетряхнув плечами, Сынмин изрекает в пустоту: — Вот как. И вдруг отдающую вибрацией тишину потрошат два голоса: глухой и звонкий. Проём расщепляется, скрипит и стонет, магазинчик раздувается от количества набившихся в него существ: слишком много конечностей, слишком много сердец. Разум гудит, и вакханалия щекочет нёбо. — Нам нужна лестница! — требовательно и нервозно заявляет Хёнджун с полускуренной и потухшей сигаретой в зубах. — Там котёнок! На дереве! — трубит Джисок и заставляет полки дребезжать. У Сынмина идёт кругом голова. Вспухает. Раздувается, как воздушный шарик. Обилие шума сочится сквозь стены, смешивается с завыванием ветра и грохотом вещей в загадочной каморке за скрипучей дверью. Гониль без лишних слов уходит туда рыться в поисках стремянки. — Что случилось? — обстоятельно спрашивает Чонсу, хмуря густые брови. — Я же говорю — котёнок! — кричит Джисок, не зная, куда деть свою зашкаливающую энергию. Вместо него адекватно объясняется Хёнджун: — Там около «Жирафов» на дереве котёнок застрял. Орёт, слезть не может. Бабка, хозяйка, рыдает и просит снять эту рыжую жопу оттуда. Вот мы и помогаем. Щетинистая меланхоличность Хёнджуна с одушкой дешманского курева резко контрастирует с взрывоопасностью Джисока. Вот-вот высечет искру и взорвёт галактику. — Там такой дубище, что без лестницы не забраться, — звенит тот и даже не обращает особого внимания на поражённого Сынмина с распухшими мозгами. У них во дворе действительно есть высоченный и толстенный дуб, которого боится даже управа района. Хотя от управы там только название — на деле это лысый дядька с потными ладонями и обвисшими боками. Ну, и миллионным счётом в банке, ибо в управу района идут либо самоубийцы, либо криминальные авторитеты. Вторые часто заканчивают, как первые. Так вот, дуб. Кажется, в его корнях можно заблудиться, а на ветвях — повеситься ненароком в студёную ночь. Он видел революцию, войну и даже, может, всемирный потоп. Верхушкой дуб доходит до пятого этажа и закрывает обзор своими ручищами на унылый двор с двумя качелями, пустой песочницей и жестяной горкой. Сынмин в детстве лазил по его нижним ветвям, пока управа района (в лице лысого дядьки) не приняла решение спилить их к чертям собачьим. Но до макушки не достали — побоялись. И как там оказался беззащитный котёнок — загадка похлеще Бермудского треугольника, но из каморки выбирается пыльный Гониль со стремянкой в руках, и на размышления не остаётся времени. Пора действовать. — Бегите, я тут останусь. Клиентов же надо обслуживать, — он неловко разводит руками и вверяет хлипкую лестницу Чонсу и Сынмину. Сынмин никогда не видел здесь клиентов, но спорить не охота. — Только не сломайте! Наставление уже летит в спину. Во время суматошного балагана Джуён успевает спрятать свои пятна за воняющими «Уайт спиритом» брюками и первым выбегает на пронзительную улицу. За ним длинноногими шагами плывёт Хёнджун с новой тлеющей сигаретой. Сынмин, взвалив на хилое плечо стремянку, еле поспевает за Чонсу, который сочетает в себе широкую спину, сильные руки и мягкие детские щёки. А Джисок — везде. Повсюду. Крутится, как йо-йо, и мылит взгляд. — Вы как вообще у «Жирафов» оказались? — Сынмин спрашивает, костями смягчая тарахтение лестницы. Елозит. Режет немного, но это пустяки. Джисок наконец переходит в более статичное положение и пятится спиной вперёд, смотря на Сынмина. Отвечает с большим энтузиазмом: — Диски добывали, — ухмыляется довольно. Свинченный. — Прикинь, я наконец купил «No surprises»! Год за ней охотился! В протараненных октябрьским ветром ушах возникает мелодия, зажёванная хрипом радио. Буквально вчера Сынмин размышлял, что Джисок, наверное, такое любит. Что за игры судьбы? — Запомни: самая клёвая точка с кассетами и дисками в восемьдесят третьей квартире первого «Жирафа», — залихватское подмигивание режет сетчатку, и Сынмин закатывает глаза. Лишь бы не подставиться ещё раз. — Я там живу, вообще-то. Во втором доме. Опасно сверкающие глаза-стекляшки Джисока выпучиваются. Даже дымящий впереди Хёнджун ошарашенно оборачивается и в его зрачках грызётся нечто. Клыкастое, кровоточащее, совсем звериное. — Ты?! В «Жирафе»?! — на весь квартал горланит Джисок. Какая-то бабуля с крашенными синькой волосами вздрагивает и испуганно дёргает протёртой авоськой. — У тебя чё, родаки депутаты? — насмешливо и кисло подначивает Хёнджун. Затягивается поглубже, чтобы загасить душевную горечь никотиновой. Скокужившись, Сынмин яростно мотает головой. Идиот. Зачем сказал? Сейчас это прелестное новое знакомство закончится в два счёта. — Нет, мама в пенсионке, отец на заводе. Теперь. До этого семь лет сидел. Звуки вымирают. Ну за что ему это! Каждый раз после слов про сидевшего отца наступает гробовая тишина, отпиливающая уши. — И до этого шишкой не был, просто дураком, — как бы оправдываясь, Сынмин бормочет. — Это ещё деда квартира, так что не думайте, я не мажор. Такой же, как вы. Чуть погодя, шёпотом прибавляет: — Ущербный. Сбросив с острых плеч оцепенение, Джисок вновь расплывается в улыбке и звонко хлопает Сынмина по сгорбленной спине. Весело хохочет, будто тот только что рассказал анекдот. Семейная драма — и вправду забавная шутка. А главное, жизненная. — Это хорошо, — одобряет Хёнджун и размазывает труп сигареты по раздолбанному асфальту. Так и идут. Джуён попеременно разражается шекспировским цитатами, Хёнджун цокает и закатывает глаза, Чонсу упорно и молчаливо несёт стремянку, Джисок мелет всякую чепуху про скорый дебют какой-то британской рок-группы, а Сынмин… Сынмин просто с ними. Приобщается, так сказать. А на улицах хозяйничает осень. Промозглая, моросистая — с неоновыми созвездиями фонарей и не вполне дружелюбными оскалами голых ветвей. Она дышит. Расправляет целлофановые лёгкие и рвёт артерии. Хрустит останками под подошвами и ютится в носу горелым и прелым ароматом. Осень — повсюду. И город — живой. И Сынмин вместе с ними. И Сынмин набирается решимости, чтобы якобы невзначай спросить у сутуловатого, гранёного Хёнджуна: — Слушай, а почему ты в прошлый раз так быстро убежал? Эта непоколебимая куча пепла и угля, прозванная Хёнджуном, даже не оборачивается на оклик. Неровно подведённые чёрным карандашом глаза проникают в материю геометрии улиц, но не удостаивают вниманием Сынмина даже вскользь. Однако ответа тот всё же дожидается: — Я живу в бараке на окраине города с родителями и семью спиногрызами. Думаешь, они будут рады, если я заявлюсь заполночь? — Хёнджун наждачно хмыкает и шаркает истёртыми пятками ботинок по бордюру. Теперь Сынмин понимает, что такое грызлось в его глазах. Пока Сынмин живёт в двенадцатиэтажном доме с работающим лифтом и отоплением, Хёнджун толчется в разваливающемся бараке вместе с братьями, сёстрами и родителями, простужая плоть сквозняками из щелей в стенах. В его глазах грызлась зависть. И пока Сынмин корчится в муках от зависти к гениальности Джисока, Хёнджун испытывает куда более жестокую — экзистенциальную. Зависть грызёт его изнутри, обсасывает хрящи и дробит суставы, а он — ходит, смеётся, курит, котят с деревьев достаёт. И по затравленным переглядываниям Чонсу, Джуёна и Джисока Сынмин прекрасно понимает, что ему говорят не всю правду, но и этой он безмерно благодарен. Эту он заслужил. Он так ничего и не отвечает на риторический вопрос Хёнджуна, испытывая облегчение, когда слышит пронзительное мяуканье упитанного и неуклюжего рыжего кота в родном дворе. — Ничего себе «котёнок», — присвистывает Джуён. Это лохматое и взбешённое существо грациозно визжит на ветке исполинского дуба. Щерится, космится, электризуется — крикливый артефакт. Чонсу и Сынмин оперативно приваливают стремянку к массивному стволу. Из-за угла магическим образом возникает сгорбленная радикулитом старушка в очках с толстенными линзами — охает, бормочет, чуть ли «Отче наш» не начитывает: — Милые мои, хорошие, верните мне моего рыженького! Котёночка моего маленького!.. «Маленький котёночек» громогласно ревёт и раздирает когтями пуленепробиваемую кору. То ли у него уже израсходованы восемь жизней, то ли зашкаливает уровень наглости, но он даже не пытается самостоятельно спрыгнуть на землю. Только мечется и сотрясает весь двор своими визгами. — Не волнуйтесь, бабуль, — примирительно улыбается Хёнджун и даже сходит за адекватного. — Ща всё устроим. Прежде чем успевают заняться споры, кто полезет по хлипкой лестнице укрощать строптивого, Джуён отхватывает себе роль личного психолога, успокаивая охающую бабушку. Хёнджун даже не рыпается — задрав подбородок, с неизменным хитрым прищуром изучает кота. Медитативно крутит в глистоватых пальцах зажигалку. Сынмин тоже стоит в стороне; донёс стремянку, и довольно. Ну, и страшно. Не потому что высота, а потому что дикий котище и полный двор раззявившей рот мелкотни. И стыдно как-нибудь опозориться перед этой бесстрашной компанией, которая доканывает судьбу гаданиями и умеет жить сорвиголово. Сынмин в этом деле — ученик. И пока получает сплошные неуды, потому что никак не может избавиться от стереотипов и рамок. И в то время, как он бессмысленно гоняет самоедские мысли у себя в голове, по стремянке резво карабкается Джисок. Тонкий-тонкий, маленький-маленький, один на один с безжалостными порывами ветра и шаткой опорой. Сынмин рефлекторно бросается к лестнице и хватает, чтобы не съехала. Чтобы Джисок не упал и не разбил себе что-нибудь. Сердце, например. На подмогу приходит Чонсу: сильными руками придавливает стремянку к дубу, как будто старания Сынмина совсем ничтожны. По правде говоря, они и есть. Своими хилыми ручонками он вряд ли бы спас Джисока, который в мгновение ока добирается до конца лестницы и цепляется за мощную подспиленную ветку. — Ты прям обезьяна, — усмехается Хёнджун и звонко щёлкает огоньком. Отдаёт свинцом в висок. — Не грохнись только. И котёночка не угробь! — Не бубни, — в ответ на указания кричит Джисок и опасно высовывается из-под драного соцветия красных, жёлтых и бледно-зелёных листьев. Шальной. Сам — как уличное животное. Улыбка до ушей, спичечные ноги и искры в глазах. Сумасбродный. Сынмин смотрит на него то ли испуганно, то ли заворожённо, продолжая придерживать стремянку. Когда-то давно, в далёком и позабытом детстве, он и сам лазал по этому дубу, вгоняя занозы и сдирая кожу в кровь. Тогда казалось, что до неба можно достать рукой, если взобраться на верхушку исполинского дерева. Тогда казалось, что мама и папа всегда будут счастливы вместе с ним. Тогда казалось, что… Много чего казалось. А в итоге за углом поджидало разочарование. Прогоняя назойливые мысли, Сынмин режет ладони о ледяной металл. Вонзает взгляд в баталию над головой: голосистый рыжий кот воет на весь двор, а Джисок изо всех сил пытается схватить его и не свалиться с хрупкой ветки. Под ухом кувыркается запальчивое бормотание бабушки и терапевтический лепет Джуёна. Кажется, он даже слабосердной старухе цитирует Шекспира: «Но, видит Бог, излишняя забота — такое же проклятье стариков, как беззаботность — горе молодежи». Нашёл, конечно, чем утешать. — Ты там скоро, укротитель? — посмеивается Хёнджун, ничем не помогая спасательной операции. Сверху доносится раскатистый кошачий рёв, человеческий чих, а после — какофония из адского созвучия. Сквозь рваную решётку полуопавших листьев Сынмин видит небывалые акробатические пируэты Джисока, который наконец хватает кота. Тот яростно сопротивляется и полосует тонкие голые руки своими когтями, не в силах вырваться из крепкой хватки. Морщась от метаний и визгов наглого существа, Джисок сползает с ветки на ветку, пытается добраться до лестницы, и… Катится кубарем вниз. И летит. Прямо на Сынмина. Держать несчастную стремянку уже бесполезно. Зажмурившись, Сынмин бросается в сторону — и грохот, крик, визжание сотрясают прокисший осенний воздух. Бах! Тыц! Тра-та-та! Кажется, вся детская площадка оборачивает свои глазницы на размазанного по жухлой траве Джисока и дезориентированного кота. Ветер улюлюкает и треплет непослушные волосы над звенящими ушами Сынмина. Гробовая тишина. Секунда. Две. Минута. Джисок подаёт признаки жизни: кряхтит и вяло поднимается. Подскочив к нему, Сынмин протягивает руку, чтобы помочь, но её упёрто игнорируют. Он так и остаётся с глупо оттопыренной ладонью, пока Джисок по позвонку выпрямляется и тихонько пыхтит. Прямо под ним — злосчастная стремянка. Слева — обезумевший кот, бросившийся наутёк за угол дома. — Боже праведный! — совсем отчаянно восклицает старушка и указывает треморным пальцем на след рыжего чудовища. — Голубчики, верните мне моего маленького!.. Не успевший сардонически расхохотаться над чужим падением Хёнджун запихивает зажигалку в карман и кивает Чонсу: — Ну, куда ж мы денемся. И шагает размеренно, нетленно по раскуроченному асфальту. — Последи за Джисоком, пожалуйста, — на бегу просит Чонсу Сынмина и тоже устремляется за поворот. — Встретимся здесь через полчаса, — дополняет Джуён и под руку ведёт бабушку навстречу её дражайшему коту. Так и складывается пазл. Они все как будто понимают друг друга без слов, договаривают и подхватывают мысль — Сынмин, пожалуй, никогда так не сможет. Пока что он может только сохранить Джисока в живых — или что там делают с людьми, которые расшиблись об землю с высоты нескольких метров? — Ты как? — морщась, уточняет Сынмин. Выглядит Джисок апокалиптично: расцарапанные до нежной крови руки, острый поцелуй когтей на левой щеке и потерянный взгляд. Кажется, сотрясение. Или, как минимум, шишка. Самое поразительное, что при всём этом он умудряется ответить: — Нормально. И посмотреть в глаза мутным зрачком до холода по спине пронзительно. С неизменным безумием, но потрясающей сосредоточенностью. Сынмину неуютно. До подкожного зуда. Или, скорее, страшно, что Джисок может разглядеть за считанные мгновения замешательства. Не осознавая себя, Сынмин складывает лестницу, аккуратно оставляет её возле необъятного дуба и вдруг говорит: — Идём со мной. Зачем — сам не понимает. Хватает Джисока за пульсирующее порезами предплечье и тянет на автопилоте. — Тебя нужно обработать, — у самой двери подъезда Сынмин наконец удосуживается пояснить самому себе этот странный порыв. — Мало ли, в чём у этой твари когти были. А, и как твоя голова? Шишка есть? Код вжимается в дверь распальцовкой и заставляет полупотухший подъезд раскрыть своё нутро. Шаги отлетают чеканным эхом. В этот раз Сынмин не тянет, сразу вызывает лифт и нервно притаптывает ногой в ожидании. — Да чего ты суетишься, у меня всё нормально!.. — пытается возразить Джисок, но его больно щиплют за свежую рану. — Я спрашиваю: шишка есть? С нажимом. Выходит авторитетно. Джисок нехотя сдаётся и опирается на холодную стену, признавая свою слабость. Он боязливо касается собственной всхорохоренной головы и ощупывает её, словно ожидая наткнуться на энцефалитного клеща. Хёнджун бы обязательно посмеялся. — Ну, небольшая… — мямлит Джисок и тут же выпаливает. — Только я не зайду к тебе. Подожду здесь. — Почему? — Сынмин выгибает бровь и, спохватившись, отпускает тонкое израненное запястье. — Неловко как-то, у тебя родители дома, — пожимает плечами и прячет хмурый взгляд в перкособоченных почтовых ящиках. Джисока непривычно видеть смущённым. Хочется возразить: «не на свидание же я тебя веду», — но двери лифта, похожего на камеру пыток, уже приветственно скрежещут. Сынмин торопливо заходит в тесную кабину и напоследок бросает: — Как знаешь. Только никуда не уходи! — Не бойся, никуда я не денусь, — ухмыляется Джисок и пропадает в тёмной щели клацнувших челюстями дверей. Странно всё это: как один рыжий кот мог наделать столько шуму и породить столько приключений? Даже не странно — глупо. Смешно. Сынмин не сдерживает неверящего хмыка и думает, как бы оправдаться перед родителями, что ему нужна… Осознание бьёт наотмашь в темя на уровне шестого этажа — родители. Во множественном числе. Отвлекаясь от мурыжащей рутины, Сынмин постоянно забывает, что теперь дома его ждёт не только запах розовых духов и аляпистое платье в подсолнухах, но и въедливый налёт чужого человека. Постороннего. Нежеланного. И Джисок побоялся заходить, потому что в его квартире буквально живёт преступник. Дрожь. Скрип. Остановка. Вместе с лифтом скрежещет и осиротелое сердце Сынмина. Ключ проворачивается неохотно, через силу, однако страх, что Джисок сбежит или испарится миражом, пересиливает неприязнь. Квартира пахнет стиральным порошком, трезвонными кастрюлями и канифолью. Немного сладостью и пылью. Журчит телевизор и покачиваются от сопливого сквозняка занавески. Квартира не обдаёт теплом или уютом — только режет наживую — и особо не желает называться «домом». Неряшливо скинув ботинки, Сынмин прокрадывается на кухню и хватает с верхней полки аптечку в древней, как мир, коробке из-под подарочного печенья. Морозилка подкидывает железобетонную «ножку Буша», а в спину вонзается мягкий вопрос: — Милый, что-то случилось? И в этот момент Сынмин ощущает себя самым настоящим вором. Кожу на пальцах стягивает от льда куриной ноги, а душу — от непонимания, что говорить. Правду? А в чём она — правда? Ложь? А зачем она — ложь? Оборачивается. Мама в дверном проёме — настоящая Дева Мария, которая наизусть знает все грехи человечества. — Да так, — натянуто улыбается Сынмин, — моего друга кот поцарапал, нужно промыть. — А курица для чего? — мама задумчиво хмурится, но теснится в проходе, открывая лазейку для бегства. Он сбегает. Ну да, опять. — У него шишка небольшая, холодное приложить, — Сынмин тараторит и бегло влезает в ботинки. — Не волнуйся, я мигом, скоро всё верну! — У тебя есть друг? — раздаётся хриплое над ухом. Гром среди ясного неба, чтоб его. — Ты говорил, никто не хочет с тобой дружить. Отец в проёме двери выглядит совсем не как нечто святое. Скорее, вылезший из преисподней бес. Бледность впалых щёк порозовела за месяц, но характер с гонором вытравливать придётся дихлофосом не один год. — Появился, — отрезает Сынмин и наконец впихивает пятку в слегка промокший от слякоти ботинок. — Долгая история, потом расскажу. Прежде чем кто-либо успевает обронить ещё какую-нибудь фразу, Сынмин хлопает входной дверью. Вдох-выдох. Сердце клокочет в горле. Бег по лестнице наперегонки с собственными навязчивыми мыслями слегка успокаивает. И Сынмин никогда никому ни за что не признается, что искренне радуется, видя физиономию Джисока, умостившегося на вынесенной соседями две вечности назад лавке. — Держи, прижми к шишке поплотнее, — первым делом, затолкав сентиментальность поглубже, Сынмин вручает ему «ножку Буша» и плюхается рядом. Лавка жалобно скрипит. — Если будет больно, терпи. Шмыгнув носом, пять минут назад пропахавшим иссохшую осеннюю землю, Джисок вдавливает холодную куриную ногу в череп. Писков не издаёт. Старательное сопение Сынмина, гремящего перекисью и зелёнкой, разбавляется редким урчанием лифта и соседскими бытовыми симфониями. Где-то поскуливает собака, где-то убегает суп, где-то ноет младенец, — а они вдвоём сидят, закрытые глухим подъездом от внешнего мира, и молчат. В молчании — ответы на все вопросы. Признания на все чувства. Главное, правильно расслышать тишину. Пушистый шматок ваты, пьяный от хлоргексидина, проезжается по кровавым рельсам на руках Джисока. Тот стискивает зубы, стараясь не шипеть. Ладони — мясорубка. Пальцы измяты до борозд, мозолей и алых подтёков от бритвенных струн виолончели. И отчего-то эти замученные руки кажутся самыми красивыми, которые только существуют на свете, ведь красота требует жертв. Огромных жертв. Сынмин улыбается дурным мыслям краешком губ и всё-таки нарушает молчаливую идиллию: — Ты не зашёл, потому что боишься моего отца, — утверждает так, словно спрашивает. У Джисока в глазах — битый хрусталь. Тусклый грязный свет от подъездной лампы расщепляется на тысячи осколков, отражённых от стекляшек. О его взгляд можно ненароком пораниться, стоит только приблизиться на непозволительно доверительное расстояние — дыхание вмазывает в изнанку грудной клетки. — Ты дурак? — спрашивает так, словно утверждает. И — вот чудо — Сынмин впервые не обижается. — С чего сразу дурак? — бурчит он, сосредоточенно заливая зелёнкой боевые ранения от схватки со сбрендившим котом. — Думаешь, я не знаю, что твой отец не за убийство сидел? Или что-то ещё такое. Страшное, — описывает по слогам, подбирая каждый с тщательностью. — Мне не к чему бояться сидевшего, я просто не люблю ходить по домам. Получается, Джисок немножко нормальный? Хотя нет. Как раз-таки нормальный боялся бы в любом случае, а этому — хоть бы хны. Сынмину с таким безбашенным даже легче. — И почему? — под аккомпанемент несдержанного шипения от яростных укусов зелёнки спрашивает Сынмин. Гнёт свою линию. — Где ты вообще ночуешь, если тебе якобы не нужно домой? Джисок ощутимо сжимается и ощеривается, а его рука холодеет так, словно он «ножку Буша» прижимает не к голове. Сынмин уже готовится получить своё заслуженное «иди ты!..», но вдруг от простуженных стен подъезда отскакивает попрыгунчиком: — Где попало. То у Гониля под кассой, то у Джуёна, если его сосед шляется и не приходит в общагу, то на улице, то у матери. «У матери» звучит с особенной досадой и неприязнью. Словно бы Джисок избегает её упоминания в любом разговоре. — А отец у тебя есть? — Сынмин переходит на вторую руку, трепетно обеззараживая алые полосы. Спрашивает как можно спокойнее. — Не-а, сроду его не видел. Может, кинул, может, умер — без понятия, мне никто не рассказывал. «Никто» равно «мать». Такое себе уравнение. Хруст упаковки от куриной ноги елозит по извилинам, а внезапный визг петель на два этажа выше вонзает стрелу в позвоночник. У Сынмина болезненно, аритмично замирает сердце. Всю жизнь он считал себя одиноким. Теперь даже стыдно становится. — А мать у меня алкашка, — горько усмехается Джисок и больше не глушит шипения. Забавно морщит нос и сыплет горы перемолотого хрусталя Сынмину в раскрытые ладони. Саднит. — Беспробудная почти. Каждый день по полстакана, а в выходные… легче просто не появляться. Она ещё ж в коммуналке живёт, и там одну комнату снимает её алкотоварищ, так сказать. Огурец — ну и жуткая кликуха! Слушать такое — как добровольно вставать под шквальный огонь. Сынмин кидается грудью на амбразуру, принимает все пули и запоздало понимает, что так спасает не кого-то другого, а самого пулемётчика. Смягчает лёгкими раскатистый гул стрельбы и ловит альвеолами перезвон гильз. Пусть так. Зато Джисоку будет легче хотя бы на мгновение. — В общем, дура моя мать, — припечатывает задорно-разочарованно, подставляя поцарапанную щёку под хирургические пальцы Сынмина. Тот хмурится. Бесконтрольно хлопает по ножевой коленке под изгвазданными в грязи джинсами: — Нельзя так про мать говорить! — чуть ли не обиженно и назидательно заявляет он. Мама это же святое, ну: с розовыми духами, неряшливой дулей волос, рисовой кашей, бесформенными платьями, пережившими два столетия, сказками на ночь, всегда тёплыми руками, шаркающими тапками, нежным голосом, хамелеонным переливом глаз и самым ровным стуком сердца. Неужели бывают другие мамы? С вонью водки, спутанным клубком колтунов, кашей языка во рту, бесформенными взглядами без толики узнавания и тепла, сказками, что «всё ещё будет», всегда холодными руками, шаркающими шагами от холодильника до пепельницы, надсадным криком, хамелеонным переливом разбитых стаканов и самым рваным стуком сердца. — Как будто ты по-другому про отца своего говоришь. Едкое замечание попадает точно в цель. Сынмин поджимает губы и прячется в скорлупе дела: склоняется к подвспухшей от беспорядочных царапин щеке и злорадно выливает побольше перекиси. Болезненное мычание вручается как утешительный приз. Хотя утешать тут надо Джисока — ни семьи, ни дома, ни-че-го. Человек без земли под ногами. Дитя города, взрощенное проспектами и подворотнями, наученное хорошему и плохому бетонными блоками и железной арматурой. От Джисока пахнет городом — его безумным бегом, смесью прелой листвы, разбитых кафельных плит и музыки, закованной в пальцах. У Джисока на щеке лёгкий шрам, который болит для блезиру. Шрамы вообще болят не на теле — они пронзают душу. Старательно рисуя зелёные полосы на бледной щеке, Сынмин понимает, что не чувствует раздражения. Какое-то сочувствие ворочается в предсердии и на низком старте готовится устроить забег по артериям. Какое-то видение человека в этом стеклянно-прозрачном и хрупком мальчишке напротив. — Спасибо, — говорит мальчишка и совсем не смахивает на чванливого гения виолончели. — А теперь пойдём, ягнёнок уже заждался. Шальной блеск горит в глазах-сферах и наконец не пугает Сынмина, которого принимает их город. Главное, не тревожить облака и не обнажать лезвий.