Маугли каменных джунглей

you look so tired, unhappy…

«no surprises» radiohead

До-диез мажет копотью по ладоням. Наканифоленный смычок грызёт струны, взрывшие мясо на пальцах. Око за око, что называется. Лоб гудит, отдавая урчанием в расщеплённый мозг. Сынмин устал. У Сынмина не получается. Долбанный концерт долбанного Дворжака комкается нотами у ступней, виолончель никак не слушается, а метроном пробуривает нефтяные скважины в ушах. Всё бесит. До зуда. До расквашенного сознания. Уткнувшись лбом в деревянный черенок грифа, Сынмин тяжело дышит. Без-на-дё-га. Прямо так, по слогам. Словно приговор, который зачитывает палач в красной балаклаве перед казнью. Сынмин не готов класть голову на гильотину, но, кажется, музыка убьёт его скорее, чем опустится острое лезвие. Во втором случае было бы не так больно. Не так обидно. Не так жалко. Сынмин не хочет себя жалеть, но не получается не. Одиночество проедает стигматы в ладонях — острее, чем до того заветного дня, когда он познакомился с компанией беспризорников. Чем до того, как он вкусил запретный плод. С того момента проходит четыре дня. Вечер пятницы елозит пилой наживую, расковыривая старые швы. В тишине умирает всякий звук — Сынмин ненавидит эту пятницу, эту квартиру, эту виолончель и этого себя. Зачем он поддался соблазну? Зачем познакомился с той сомнительной, но обворожительно живой компанией? Зачем позволил себе выглянуть из-за усердно воздвигаемых стен? Как итог — Сынмин желает повторить. Снова почувствовать себя живым. Это как наркотик. Самый страшный наркотик на свете — действительно быть живым. Сынмин не видел Джисока все эти четыре дня и сходил с ума по касательной. Нет, не потому что не видел именно Джисока! Потому что был отрезан от его занимательных друзей, кажущихся теперь фантомом, чем-то нереальным и далёким. Сынмин так и не рискнул подкараулить Джисока после занятий в музыкалке, как тогда с курткой. И учатся они в разных школах, так что даже в коридоре не увидишь и не спросишь: «А можно я приду сегодня?». Вообще, разрешение у Сынмина есть: «Приходи сколько угодно, наш город примет ещё одного. Главное, не тревожь облака и не обнажай лезвие», — проронил тогда Джисок. И сейчас Сынмин уже сомневается, что не потёк тогда крышей, увидев курчавого ягнёнка на небе. Это всё, скорее, сон. Волшебный, мимолётный, несбыточный. И дело не столько в разрешении, сколько в том, где искать эту компанию. У магазинчика Гониля? У милицейской академии или общаги театрального? Такое чувство, что они не имеют пристанища, лишь неприкаянно скитаются по бетонным прериям и побираются по подворотням в поисках ценных воспоминаний. И среди них Сынмину не место. Он слишком обычный, слишком скучный, слишком нормальный. Либо он ещё не обвыкся со специфичным гостеприимством дворов и проспектов. Может, у него всё-таки есть шанс?.. Костяшки звонко, ломко хрустят. Резкими движениями Сынмин заталкивает осточертевшую виолончель в чехол и запирает её в углу, как нашкодившего ребёнка. Стол, хромоного опираясь на укрытый бордово-узорчатым ковром пол, выдерживает на своей спине учебники, тонкие тетрадки, старую лампу и допотопное радио. Сынмин крутит колёсики, ловит субтильную волну и замирает, заточив в своей маленькой комнатке, похожей на гроб, звук. Что-то западное. С грязной гитарой, тонким голосом и отчаянием в каждом миллиметре нотного листа. Джисок наверняка такое любит. Он рассказывал. Сынмин не может чётко расслышать и понять слов, но выцепляет ухом «no alarms and no surprises». И почему-то к горлу подступает прогорклый ком взрывчатых слёз, когда солист режет своим голосом вдоль позвоночника. Сынмин не знает слов, не знает группы, не знает человека, но чувствует его боль, как свою. Жизнь Сынмина летит к чертям на третьей космической: к возвращению отца из тюрьмы и дурацкому конкурсу теперь ещё прибавляется амбивалентное сумасшествие. Желание сорваться с места и искать компанию друзей по всему городу. А город у них немаленький — мёртвые узлы проводов над головой, паучья сетка трамвайных путей, улицы-проезды-проспекты-переулки и даже городская река вдоль исторического центра. Сынмин ограничивается маршрутом между домом, школой и музыкалкой, так что с лёгкостью сгинет в глубоких тенях подворотен. Но как же хочется!.. Музыка начинает шипеть гадюкой вместе с первыми пощёчинами капель окнам. Радиоволны путаются в лезвиях отвесного дождя и сворачиваются клубком на крыше двенадцатиэтажки с жёлтыми пятнами. Так и не дослушав надрывную песню, Сынмин со вздохом выключает радио и в следующее мгновение слышит скрип входной двери. Время лениво ползёт к густому и мрачному вечеру — мама возвращается с работы. Вдруг Сынмин осознаёт, как сильно скучает по человеку. Не по какому-то конкретному. Просто: по объятиям, двойному биению сердца, долгим разговорам и теплу в кончиках пальцев. Эта внезапная сентиментальность сама выводит его из комнаты и бросает на произвол судьбы лицом к лицу со снимающим куртку отцом. Не угадал. — Привет, — даже удивлённо здоровается тот, развязывая шнурки замызганных ботинок со сбитыми пятками. Сынмин не знает, что ему делать, потому от безысходности ляпает: — Привет, — ощеренно. Тикающая стрелками часов и капающая расплавленным воском цены деления тишина отвёрткой ковыряет уши. Отец успевает неторопливо снять верхнюю одежду, помыть в руки в узенькой ванной и выпить стакан воды в похожей на миниатюрную шкатулку кухоньке. Конечно, «Жирафы» славятся своими лифтами и высотами, однако размер квартир смахивает больше на табакерку. — Как дела? — ужасно неловко спрашивает отец, замерев в бездверном проёме кухни и гостиной. Его исхудалый за семь лет силуэт очерчен тусклым жёлтым светом одинокой лампы, а вытянутый нос против воли владельца тычется в собеседника из-за узости бледного лица. — Сойдёт, — рвано выдыхает Сынмин и отводит взгляд на сероватый календарь, пришпиленный гвоздём к цветочным обоям. Первое октября. За спиной всего один осенний месяц, но кажется, что он обошёлся с Сынмином хуже, чем нацисты с пленниками концлагерей. — Где ты был? — сиплым то ли от кипучей злобы, то ли от неуклюжести произносит Сынмин. Он услышал, как хлопнула дверь за отцом, но не утрудился ни проводить его, ни даже поинтересоваться целью выхода. Он вообще старался сводить коммуникацию с отцом к фатальному минимуму, что печалило маму, но придавало душевного равновесия. — Устраивался на работу, — по делу отвечает тот, стягивая растянутый серый свитер и оставаясь в старомодной рубашке в тонкую полоску. Все его вещи отдают безвкусной старостью и мертвенным упокоением. — Меня приняли. Теперь работаю на заводе с семи до семи. Очевидно, ни в какую даже самую плешивую конторку человека с судимостью не приняли бы. Завод — вполне нормальный вариант для заработка в безнадёжном случае отца. Но Сынмин не имеет ни малейшего представления, как на это всё реагировать: поздравлять, игнорировать, пререкаться? Вообще-то, он по-прежнему обижен. Чудовищно сильно. И каждое слово в разговоре с ним корёжит и кромсает. — Последовал твоему совету, — не скрывая горечь, усмехается отец. — Больше не буду без дела сидеть на этом чёртовом диване. Так быть не должно, но в сердце стыдливо колет. Сынмин явно задел отца своей гневной тирадой пару недель назад, но не испытывал угрызений совести, потому что объективно считал себя жертвой обстоятельств. Но в груди всё равно точит когти о грудину свора диких котов. — Ну, рад, — сухо бормочет Сынмин, окончательно утопляя взгляд в ковре под ногами. В глаза отцу смотреть страшно. Страшно увидеть там зверя. — А у тебя что с подготовкой к конкурсу? Или, наоборот, увидеть там человека. — Ничего нового. Я справляюсь, — едко и шипуче лжёт. Сынмин на девяносто девять процентов уверен в своей неудаче. Остальной процент отвечает за сектор «револьвер». Победа Джисока, если логически раскинуть мозгами, предопределена. Это несомненно бесит до белого каления, но глупы те, кто слепы к правде. Сынмин хочет верить, что он в проигрыше, но хотя бы не глуп. Не находя больше тем и сил для разговора, он шаркающей походкой, слоняясь от комода к полкам, от полок к занавескам, доплетается до собственной комнаты. Отец как ни в чём не бывало занимается своими делами и больше ничего не говорит. Лимит взаимодействий на ближайшую неделю исчерпывается. Оно и к лучшему, а то Сынмина сейчас разорвёт от концентрации ненависти: отец, музыка, чужая гениальность и послевкусие запретного плода. Гроб-комнатушка встречает похоронным маршем дождя в окно и обиженной виолончелью в углу. Подушечки пальцев ноют созвучием, напоминая о двухчасовом препарировании нотных листов, и возвращаться к этому делу совсем не хочется. Мурыжащая тоска пилит его уже четыре дня. И что-то Сынмин не спешит воскресать, как Лазарь. А впереди выходные. Тонна бесполезной домашки как-нибудь переварится в собственном соку сама собой, а вот родители никуда не денутся. И контактировать с ними нет никакого желания, потому что мама снова самоотверженно будет пытаться помирить их с отцом. Бесполезно. Волшебная тактика сбежать снова дерзко стучится в дверь мозга Сынмина, готового уже на всё что угодно, чтобы окончательно не обезуметь. Какой парадокс — чтобы не сойти с ума, он решается вероломно разрушить свою тонкую душевную организацию. И пятеро беспризорников помогут ему с превеликим кровожадным удовольствием.