Маугли каменных джунглей

и в груди моей клетка,

а в ней вместо сердца

бьётся, крылья ломая,

эта бедная птица.

«бедная птица» наутилус помпилиус

Вывороченный асфальт. Крошка похрустывает под подошвой. Рядом рыдает хлябью лужа, и весь этот пейзаж никак не соответствует словосочетанию — школа искусств. Сынмин торчит здесь минут двадцать, ёжась от пронизывающего ветра и сжимая шуршащую бирюзовую куртку в руках. Впервые кого-то ждёт. От косых взглядов и вполоборотных насмешек спасает только извечный плеер, со смаком жующий новый диск. Наутилус Помпилиус — мама подарила на первое сентября. Мол, учись, сынок, у тебя ответственный — выпускной! — год, а музыка поможет. Когда эта самая музыка в плеере, на компакт-диске, она действительно помогает. Когда же она кровит на пальцах и смердит канифолью от струн виолончели, музыка закапывает в могилу. Сынмин ненавидит виолончель. Поначалу, конечно, нравилось, тем более что получалось лучше всех, а потом… стало душить. И резать. И кромсать ежедневно. На плечи начала давить ответственность — нужно быть лучше других, лучше Джисока, лучше себя. Нельзя разочаровать маму, которая надеялась вырастить великого музыканта или хотя бы доброго человека. Сынмин проигрывает по всем фронтам. Он ни черта не великий и ни черта не добрый. Он ненавидит всех и вся и мечтает разбить свою виолончель об стену каждый раз, когда совершает ошибку. Каждый раз, когда думает об этом дурацком конкурсе. А думает о нём Сынмин постоянно. Казалось бы, выучить сольную партию виолончели из концерта Антонина Дворжака и исполнить перед комиссией жюри — раз плюнуть. С Гайдном бывало похуже. Да и поехать за границу, в Чехию, звучит заманчиво — другая страна, наверняка не такая разрушенная и гноящаяся, как родная, и тем самым он докажет, что способен на победы без чужих подачек. Но, честно говоря, Сынмину мила здешняя убогость. И страх от поездки куда-то в абстрактные дали объедает мозговую кору. А ещё у него вряд ли есть хоть маленький шанс перед чёртовым гением. «Вспомни лучик, вот и солнце», — думает Сынмин, учтиво опуская вторую, более жизненную версию присказки, и шагает к сгорбленному под тяжёлым чехлом силуэту. Джисок выглядит хмурым. На его лице нет и тени от привычной ухмылки — то ли всезнающей, то ли насмешливой, то ли шальной. Брови сдвинуты к переносице, губы запальчиво шевелятся, а пальцы барабанят по перилам уж слишком агрессивно. У них никогда не совпадало расписание занятий, так что Сынмин впервые его видит сразу после репетиции. Даже если и случалось пересечься в коридоре — Сынмин не обращал внимания на чужие эмоции, разговоры и судьбы. Сейчас вдруг обращает. И ощущается это до странного манящим. — Эй, Джисок, стой! — окликает, когда тот, явно взбешённый, уже уходит со двора музыкалки, никого не замечая. Сынмин срывается с места и шелестит на ветру вырвиглазной бирюзой, подбегая к затормозившему Джисоку. Дыхание, касание, и — смотрят. Друг на друга. Не знают, что сказать, словно сталкиваются случайно в переходе. Первым молчание разрубает Джисок: — О, принёс, — констатирует кисло, глядя на свою куртку. — Спасибо, а то б я заболел. Ветровка ложится на худые плечи, истёртые чёрным чехлом, и привычно шуршит. На них никто не смотрит — никому нет дела, — но Сынмину мерещатся тысячи цепких взглядов, испещряющих спину пулемётами. — А как иначе? Она же твоя, — неловко шмыгает он носом. Выключает попусту кувыркающий песни плеер. — Видишь ли, люди очень часто не возвращают то, что взяли, — раздражённо вздыхает Джисок и уверенно шагает куда-то, неосознанно уводя с собой и Сынмина. — Доброту, любовь, правду. Или «лучшие годы жизни». У нас так Чонсу постоянно говорит. Улицы разверзают своё нутро: осеннее солнце крайне стеснительно ютится в блёклых дворах, грязь хлюпает под ногами, листья осиротело и чинно катятся кубарем с веток. Тучи то сгущаются, то распадаются на мелкие атомы, а в ноздри въедается стойкий аромат затяжных дождей и пасмурных сумерек. — А Чонсу это кто? — Сынмин сконфуженно спрашивает, не замечая, как следует за пружинистыми шагами глубже в дебри города. Типовые дома вперемешку растягиваются вдоль улиц, поглощая две юношеские фигуры жадными до сплетен взорами чёрных окон. Фонари ещё не горят — хватает разжиженного солнечного света, каплями сочащегося сквозь щели и прорези. Тут и там сверкают мозгодробительные рекламы, фосфоресцирующие баннеры и их блики так неправильно смотрятся в мутных лужах, что хочется зажмуриться. — Точно, ты же не знаешь… — одёргивает себя Джисок. Потом косится чуть посветлевшими после злости глазами и натягивает на губы улыбку. Как шкуру. — Хочешь, познакомлю? Гониля ты уже видел, а всего нас пятеро. Хорошие ребята, без гонора. Я бы сказал — ущербные. Вот так характеристика. — Странное описание для друзей, — хмыкает Сынмин, соскабливая взгляд с бесчисленных проводов меж многоглазыми домами, затмевающих небо. Гадкое и серое. — Это комплимент! — Джисок забавно дуется и вжикает дешёвенькой молнией, зажёвывая замочком воротник по дороге. — Они такие, как я. — Гении, что ли? — Сынмин уже не скрывает едкой усмешки, наблюдая за метаморфозами на чужом артистичном лице. — Да причём тут гении?! — пышные брови подлетают к растрёпанным ржавым волосам и тут же, как на американской горке, опускаются к переносице. — Они нормальные, обыкновенные. Просто судьба немного помотала. Ты не подумай, они не какие-нибудь криминальные элементы, — оправдывается Джисок, замечая косой неверящий взгляд. — И вообще, ты что, считаешь меня гением? Фырканье режет по касательной. Лезвием по кадыку — кровящее сердце пульсирует в горле. Сынмин мешкает. Стреляет глазами в сумрачные подворотни, в асфальтовые дыры размером с кошачью тушку, в полупрозрачные двери продуктовых — лишь бы не в цепкие зрачки. Пинает камешек, попавшийся под ботинок, отсчитывает три унылых фонаря и только тогда говорит: — А ты это отрицаешь? — вопросом на вопрос. Бито. Ухмылка Джисока ломается в нечто кособокое, более дикое и безумное, но так Сынмину нравится даже больше. Не остаётся отпечатка холодности и высокомерия. Наоборот, искрит необузданность во всех линиях и чертах. — Нет. Я просто иногда этому не верю, — Джисок мыском перебитых и затёртых кед подцепляет тот же камешек, что пнул Сынмин, и отправляет его куда-то в кусты. — Знаешь, иногда я слышу музыку. Не так, как ты в наушниках. Кивок на прицепленный к ремню плеер и дремлющие гадюки проводов. — Я в голове её слышу. Ненаписанную, несочинённую. Она крутится внутри, пока совсем не надоест, а потом — виолончель, смычок, и часа два или три я сижу на улице, высиживаю свою музыку. Глупо, да? Проезжающая мимо фура расплёскивает рёв по тротуару, и у Сынмина появляется пара спасительных мгновений — подумать. С одной стороны, сочинять музыку это правда не глупо, на такое способны только действительно одарённые и вдохновлённые. С другой стороны, бесит. Чертовски. Джисок, значит, не только лучше всех музицирует, так ещё и своё придумывает. Только вот причём тут улица?.. Задние фары уже поблёскивают красным впереди, а шум наводняет проезд за поворотом, так что приходит время отвечать. — Сочинять музыку не глупо. Глупо ради этого сидеть на улице. У тебя что, дома нет? Вопрос ребром. Сынмин не боится, что его пошлют куда подальше — он собирает внутренности в кулак и ехидно ждёт ответа. Ну, или «пошёл ты!..». Джисок на этот выпад едва заметно дёргается и засовывает руки глубже в карманы. Скукоживается. Ясно, больная тема. Он вообще человек настроения. Теперь начинается его нервная молчанка, разбавленная мешаниной из чужих разговоров и отголосков рекламных слоганов, которые льются из а-ля бутиков одежды. Обдумав что-то под пристальным вниманием Сынмина, Джисок изрекает: — Дом у меня есть. Но быть я там не хочу. И не спрашивай про это больше, понял? Сынмин кивает: «понял», — и оставшуюся часть безразмерного пути они идут молча. Джисок его словно на поводке выгуливает и обещает вот-вот привести к своим друзьям. И не то чтобы Сынмин горит желанием с ними познакомиться… Но там точно будет Гониль. Вдуматься только — Гониль! Звезда музыкалки и личный кумир Сынмина! Если он, конечно, сейчас не работает в своём странном полупотустороннем магазинчике. Ещё там будут трое незнакомых ребят, которые, вероятно, не знают об ублюдочном отце Сынмина и не имеют никаких предрассудков насчёт его самого. Раз Джисок сказал, что они «ущербные», то может статься — они его поймут. Хотя бы на один вечер. А если будут раздражать в точности как Джисок, Сынмин просто уйдёт. Сбежит. Сбегать — отличная тактика вообще. Можно вечно играть в догонялки с людьми, ответственностью, музыкой и будущим. Вот только нет никакой гарантии, что ты не прибежишь на то же место, откуда ты начал. Проспект давно сменяется захиревшими деревьями с полуоголёнными когтями ветвей, и центральный парк раскрывает плотоядные объятия. Гостеприимство каменных джунглей — вещь относительная. Подворотни могут обогреть, а родные дворы — сожрать без остатка. — Они ребята хорошие, вот увидишь, — чирикает Джисок, променяв щетинистое раздражение на радостное волнение. Сынмин безмолвно кивает, не осмеливаясь развернуться и тут же броситься наутёк заранее, чтобы не переживать разочарование зазря. Может, не стоило так просто соглашаться?.. Однако спутанный клубок мыслей разрубается надвое, когда перед глазами вырисовываются разнокалиберные подростковые силуэты. Один знакомый, мускулистый, поблёскивающий проколами в разнузданном свете — Гониль. Ещё двое и… И чья-то спина в милицейской форме. — У твоих друзей проблемы?.. — неловко спрашивает Сынмин, останавливаясь метрах в ста от сомнительной компании. Похоже, Джисок соврал, когда говорил, что среди них нет криминальных элементов. Иначе объяснить зажатую в ладони фуражку, берцы и форменное обмундирование нельзя. — В смысле? — Джисок наивно вертит лохматой головой. Тут прямо на глазах Сынмина один из парней, весь в чёрном и балахонистом, нагло чиркает зажигалкой и подпаливает зажёванную сигарету, стоя позади широкой спины стража порядка. Они настолько отбитые? — Ну, твой друг только что закурил перед ментом. Это разве легально? — Сынмин невольно сглатывает и с распахнутыми глазами наблюдает за развернувшейся картиной. — Какой такой мент… а! Так это же Чонсу! Ещё лучше. Сынмин недоверчиво косится на Джисока, потом на шибанутую компанию и снова на Джисока. Тот давит свою привычную ухмылку и неторопливо поясняет, двигаясь ближе к друзьям: — Он у нас в милицейской академии учится, первокурсник. Они с Джуёном из соседнего города приехали, мы только в этом июне познакомились, но они классные, с ними легко найти общий язык! Особенно, если ты ущербный, как и мы. Джисок напоследок подмигивает Сынмину и вдруг срывается с места — несётся к друзьям с криками и воплями. Только и слышны несвязные возгласы, хохот и вопросы полушёпотом. Неосознанно нахмурившись и закутавшись в ветровку, Сынмин неизменно-шустрым, но неэнтузиастским шагом подходит к компании. Смотрит. Изучает. — Я Сынмин, — роняет, шмыгнув. Ветер, скотина, до сухожилий выдувает всю смелость. — Приятно познакомиться. В ответ льются лучистые улыбки и тёплые слова наперебой с рассказами, кто есть кто. Лишь Чонсу резко вздрагивает, слыша новое имя, и неясно что-то бормочет. Однако развесёлый трёп поглощает заминку, и, толкаясь локтями, разнопёрая компания вводит Сынмина в курс дела. Несмотря на серьёзную и грозную форму, у Чонсу очень мягкое лицо. Пухлые розоватые щёки, ссадины на носу, коротко стриженные русые волосы торчком и стеснительно-отважный взгляд. В нём сразу угадывается истинный милиционер, какой он и должен быть — честный, смелый, добрый. Таких в их время очень мало. А Чонсу по всем повадкам — верный друг и надёжное плечо. Парень в чёрном и балахонистом со смердящей сигаретой в зубах оказывается Хёнджуном. Тот ещё кадр. Одет и вправду странно: тут и там висят лоскуты, туника ниже колен, штаны раструбами съедают ноги, какие-то псевдосеребряные цепи и кольца на тонких узловатых пальцах, — но это не кажется безвкусным. А ещё у него подведены глаза чёрными тенями. Таких, вообще, обычно называют пидорами, но Хёнджуна так звать не хочется. Совсем. Не подходит ему. Сынмин про себя примеряет и тут же, морщась, отбрасывает. Хёнджуна так назвать нельзя ещё и потому, что с открытым переломом на виолончели не поиграешь. Его неотёсанная резкость выкручена на максимум равно пропорционально насмешливому, ядовитому тону, щекочущему нёбо при разговоре. А третий — фактурный персонаж. Сынмин даже, признаться честно, залипает. Как на девочек обычно смотрят: воровато, смущённо, впитывая все детали. На такого грех не залипнуть — покатый нос с горбинкой-лезвием; глаза узкие, но не сощуренные хищно, как у Хёнджуна, а расслабленные; блеск такой во взгляде, что чешется под кожей; запястья тонкие-тонкие; кожа бледная по-аристократически и синеватая у вен; а волосы — чудо расчудесное, длинные, чуть ниже плеч, и рассыпчатые. Его одежда совсем не подходит голозубому и осклабистому тысяча девятьсот девяносто девятому году: пожелтевшая от времени белая рубашка и чёрные брюки. Поверх небрежно накинуто коричневое пальто, наэлектризованное торчащими нитками тут и там. А всё это произведение искусства целиком зовут Джуён, и он учится в театральном. Идеальное сочетание. Вкупе с внезапным Шекспиром. И с побегом из детдома, но это уже совсем… — …совсем другая история. Когда-нибудь расскажу, — Джуён рассекает кистью осенний смрад и чарует полуоборотом вскользь. Красивый. Правда красивый. Но его красота даже пугает. Сынмин подневольно скользит взглядом по гогочущему Джисоку, занятому мурованием своей драгоценной виолончели под жухлыми опавшими листьями. Его бесноватая улыбка раздражает, но не пугает. Идиотски выкрашенные волосы не вселяют ни капли страха, а нечто до неубиваемого вдохновенное, зарытое в какого-то грязного цвета радужку, не пробуждает животную панику за грудиной. Джисок тоже не урод. Очень даже не. Конечно, проигрывает в сравнении с Джуёном, но Сынмину, на удивление, приятнее смотреть в эти шальные глаза навыкате, а не в глубокие разломы идеального сечения. Но это так, горячечное, на больную голову, забитую новой информацией. Сынмин сейчас вскипит, как старенький компьютер — засвистит блоком питания. — Вы его сейчас сломаете, — улыбается Гониль и ерошит непослушные чёрные волосы Сынмина. Тому нравится. Неожиданно. Никогда ведь не любил, когда чужие касались. — Он и меня-то когда увидел, чуть в обморок не упал, так что давайте не наседать. Хочется возразить, но это слишком близко к правде, так что Сынмин проглатывает блеяние. — Да с тебя кто хочешь обосрётся, — язвительно хмыкает Хёнджун и рисует сизые мультфильмы дымом в холодном воздухе. — Ходячая мумия. Ты когда и где в последний раз спал? — Сегодня ночью! — возмущается Гониль, ни капли не задетый чужим комментарием. Через мгновение сдаётся, вздыхая, под натиском осуждающего прищуренного взгляда. — Под кассой. Часа четыре. — Нельзя же так, — моляще произносит Чонсу. Смотрит побитым щенком, словно выпрашивает у Гониля чего-то. Заботы о собственном здоровье, например. — Работа это, конечно, хорошо, — продолжает Чонсу вроде жалостливо, а вроде и непреклонно. — Уверен, они ценят твою помощь, но не стоит изматывать себя до такой степени. — Думаешь, ты железный? — Джуён тоже подаёт голос. Переливчатый, влекущий, снова красивый и снова пугающий. — Учись думать не только о других, иногда полезно вспомнить и о себе. А то жизнь так и пройдёт. — Вот-вот! — поддакивает Хёнджун, делая последнюю отравляющую затяжку и размозживая труп сигареты об ствол осины. Припечатывает разговор. Сынмин жадно сохраняет каждое слово в памяти. Он настолько естественно вписывается в эту эклектичную компанию, что они сходу позволяют себе устраивать терапевтические диалоги при нём — уровень доверия переваливает за двести процентов. Странно. Так ведь быть не должно? Они его не знают, а уже улыбаются. Шутят. Рассказывают. И ни слова про тюрьму. — Так, ладно, нечего тут торчать, погнали на аттракционы, — надёжно спрятав виолончель под кипой листьев в рогатку из кривых осин, Джисок в предвкушении потирает взмёрзшие на ветру ладони. — Не нужно торопиться: тот падает, кто слишком быстро мчится, — веско изрекает Джуён, всковырнув увесистую тучу поднятым тонким пальцем. Хёнджун закатывает залитые чёрным глаза и цокает: — Опять ты со своим Шепардом. Джуён тут же взвивается, и его раскрылие бровей артистично изгибается. Молнии блещут в многослойном и непробиваемом взгляде — успевай отдёрнуть пальцы от оголённого провода. — Сам ты шепард! Это порода собаки! — Джуён обиженно ворчит, задрав гордый нос повыше. — А у меня Шекспир. Всё-таки ПТУ отупляет… Наигранно горькое причитание, и всеобщий смех под аккомпанемент матершины Хёнджуна. Он разъярённо кидается за легко ускользающим Джуёном, играя в кошки-мышки, и незаметно все шестеро — бегут. Навстречу грызущему ветру и весёлым визгам из закутка с аттракционами. Сынмин тоже бежит — марается об лужи, шкрябает вязкую слякоть и глубоко дышит. И бежит Сынмин не потому, что все бегут. Потому, что он вдруг — часть «всех», а не подражатель. Он понимает сейчас очень многое, но держит мысли в нераспоротой груди и несётся до одышки, не жалея стоптанных подошв. — Не знаю, куда вы хотите, но на Сюрприз мы пойти обязаны! — задыхаясь прелестной сентябрьской прелостью, заявляет Гониль. — Боже, меня стошнит, — Джуён невероятно правдоподобно изображает рвотные позывы и подтверждает свой актёрский талант. — Давайте начнём с чего-то полегче, — вкрадчиво предлагает Чонсу чересчур нежным для будущего милиционера голосом. — Как насчёт колеса обозрения? — Эй, я боюсь высоты! Забыл? — тут же хмурится Джуён. Хёнджун в своей манере (как Сынмин смог изучить его манеру за десяток минут?) закатывает глаза, протянув: — Тебе не угодишь. — А что, про американские горки забыли? — встревает Джисок, крутясь юлой от аттракциона к аттракциону. В нос набиваются соцветия ароматов: жжёный сахар ваты, сладковатый и вязкий запах кукурузы, смазочное масло с горчинкой. Скрежет металла стружкой оседает на языке, а в ушах гремит заливистый ветер. Сердце истошно сжимается под толщей плоти, и Сынмин смаргивает воспоминания о тех безоблачных субботах, когда они с отцом приходили сюда вдвоём — рвано. Больно. Царапает. Шумный спор об аттракционах продолжается ровно до тех пор, пока голос Джисока не встряхивает мозги: — А ты куда хочешь, Сынмин? Он теряется. Мало того, что он никогда не гулял с друзьями, так ему ни разу в жизни не приходилось высказывать собственное мнение. Его Сынмин успешно запихивал куда поглубже, чтобы не выкорчевать ножовкой. — Я?.. — растерянно переспрашивает. Торопливо оглядывает просторы детского счастья и визга. — Вообще, я Сюрприз тоже люблю. Ну, любил… Давно здесь не был. Сталкивается глазами с обрадованным Гонилем и понимает — он про Сюрприз сказал не потому, что хочет подмазаться. Нет, Сынмину правда нравится этот аттракцион. Нравится, когда печень скатывается в горло, кишки обвивают селезёнку, а невесомость колется в пальцах. И в глазах — смазанное пятно трансвременного континуума, пока механизм натужно скрипит и раскручивается до скорости света. Сынмин ожидает, что спор пойдёт на новый виток с начальной точки, но, на удивление, компания затихает и принимается выворачивать карманы. Все поцокивающие монетки ссыпаются в широкие ладони Гониля — самого расчётливого, похоже. Сынмин тоже выгребает почти всю мелочь из внутреннего кармана ветровки, вкладываясь в общий банк. — Нам хватит примерно на… — Гониль возится с деньгами, кропотливо отсчитывает и создаёт интригу, напитываясь чужим затаённым придыханием, — три аттракциона. И без сахарной ваты. Джуён с Джисоком на пару разочарованно стонут, но тут же приободряются, стоит Чонсу учтиво поворковать с кассиршей и выцепить заветные билетики. Сперва действительно отправляются на Сюрприз (Джуён тоже идёт, он что, «Отелло недоношенный», что ли, отказываться от такого?). Сынмин крепко вцепляется в перила, мозоля ладони об облупившуюся краску, и еле сдерживает радостный клёкот, когда в гортань вдруг забивается сердце. Крутит кувырком, словно в открытом космосе под титаническим давлением. Под правым ухом (левое в стратосфере) верещит Джисок своим визгливым хохотом, и его ржавчина на голове после Сюрприза выглядит как взрыв на макаронной фабрике. Пошатываясь, они все вместе сходят с крутящегося диска и вальсируют к колесу обозрения, нагло пользуясь дезориентацией Джуёна. Тот слишком поздно замечает, как его затаскивают внутрь маленькой красной кабинки, в которой из безопасности — только хлипкая цепочка. И необъятное небо над головой. — Стойте, нет, я отказываюсь! — бунтует Джуён, раскидывая свои длинные волосы по ветру. — Выпустите меня! — Что уплочено, то не ворочено, — издевательски хмыкает Хёнджун из соседней ветхой кабинки, показывая язык. — Попутного ветерка! Колесо обозрения со плотоядным лязганьем двигает ржавыми суставами: почки вибрируют от тряски. В маленькой хлипенькой кабинке есть место лишь для троих, и Сынмин заперт на этом клочке металлолома вместе с паникующим Джуёном и украдкой хихикающим Чонсу. — Успокойся, — лучисто смеётся тот, зажав тёмно-синюю фуражку меж коленей, чтобы не улетела. — Чем больше дёргаешься, тем больше она раскачивается. — Да знаю я, не маленький! — совсем по-детски хныкает Джуён, и его обычно расслабленные веки трепещут от страха. Сынмин давит улыбку, зажимая её в гортани. Тянет. Хочется расхохотаться, щуря слезящиеся глаза и повизгивая чайкой или похрюкивая поросёнком. Стоп. А какой у него смех? Сынмин не помнит. Совсем. Как и того, когда в последний раз хохотал до слёз. Осознание ударяет обухом по голове, заставляя тупую боль расцвести красочным букетом на затылке. Заземляясь, Сынмин покусывает обветренные губы и концентрируется на мягком голосе Чонсу, который успокаивает вовсе не его: — Вдохни поглубже. Сынмин вдыхает. Задерживает пропитанный сентябрьской слякотью кислород в альвеолах. И медленно выдыхает. — Закрой глаза, станет легче. Глаза Сынмин уже не закрывает, наоборот, пользуется случаем и рассматривает Джуёна пристальнее, пока тот жмурится. Идеальные пропорции лица исшрамированы морщинами паники. Пальцы до мертвенной бледности вонзаются в перила кабинки, плачущей осколками краски. Полы изношенного пальто раздувает при особо рьяных порывах ветра, и нитки танцуют мазурку на рукавах. Когда Джуён напуган — он кажется живее. Ему к лицу широкое небо, обнимающее тучами и ласкающее дождевой картечью. Алые отсветы осторожных закатных лучей, продирающихся сквозь завесу облаков, обожествляют гордый профиль — красиво. Красота требует жертв. Покусывая костяшки, Сынмин оглядывает землю под ногами — кабинка уже далеко от разъеденного временем асфальта. Дух захватывает от ощущения высоты, а в рёбра тычутся шпили антенн на однообразных домах. Сынмин старается не выдавать душевного волнения (почему-то это кажется постыдным) и спрашивает Чонсу: — Сколько лет вы знакомы? — кивает на сжавшегося в детонирующую звезду Джуёна. — Десять, — отвечает Чонсу и кладёт широкую ладонь на чужую трясущуюся коленку, готовую вспороть горло невзначай. — Он в первый же учебный день расплакался в туалете, а я дал ему конфету. Так и подружились. Мы делили школу — обычные и детдомовцы, все вперемешку, и сначала я относился с недоверием к таким, как Джуён, а потом понял: удачный смешался винегрет. Чонсу нежно, совсем любовно посмеивается под гундёж то ли напуганного, то ли обиженного Джуёна. Они так хорошо смотрятся рядом — как два кусочка пазла. Или как осколки единого стёклышка. Словно друг без друга распадутся на ничего не значащие атомы и затеряются в вакуумной мясорубке бескрайнего космоса. — О, а помнишь, как мы на речке купались этим летом? — Чонсу стукается ногой о чужую и согревает своим теплом. Отвлекает. — Джисок ещё тогда чуть не утонул. — Он плавать вообще умеет? — со смешком вырывается у Сынмина. — Отвратительно! — Джуён восклицает и принимается пламенно описывать, как некультяписто Джисок ныряет и захлёбывается. — Представляешь, он чуть не уплыл вниз по течению, а там пороги и химикаты. Придурок… Дружелюбная усмешка срывается с губ, а Сынмин — смеётся. Не так уж громко, как хочется, но впервые искренне заливается смехом, слушая другие необыкновенные истории, которые приключились с компанией друзей этим летом, когда они только-только познакомились. Сынмину никогда не доставало этой лёгкости в общении — привет, как тебя зовут, ой, здорово, плевать, что завтра ты меня не вспомнишь, а пока мы друзья. Не может он так. Ему нужно долго, вдумчиво, терпеливо — чтобы каждый нарыв вскрылся. Чтобы в горе уж точно не бросили. Но Сынмин никогда не встречал таких же, как он, которые могли бы выдержать долгое сближение. И сейчас он понимает — Чонсу с Джуёном, да и все остальные не такие, как он. Они полярно другие. Но в них угадывается то нежное очертание терпеливых и самоотверженных беспризорников, у которых ни гроша в кармане, лишь огромное стучащее сердце. Одно на всех. И похоронено оно в забетонированной грудине улиц, трамвайных путей, проводов, обшарпанных подъездов и артериях бордюров. А главное — с ними можно смеяться. — Как красиво… — с благоговением выдыхает Чонсу, вытягивая шею, чтобы видеть каменные прерии дальше и шире. — Ага, — соглашается Сынмин, улыбаясь кончиками обкусанных губ. — Я вас ненавижу. И в этот момент Джуён — самый отвратительный актёр, потому что ни грамма ненависти не отражается на его бледном лице. — Конечно-конечно, — хмыкает Чонсу и теребит его за сгорбленное страхом плечо. — Скоро приедем уже, не переживай. — И не переумирай, — добавляет Сынмин. — Ты классный, не хочу видеть твою смерть. Откровение жжётся на языке шипучей конфетой, точь-в-точь той, с которой десять лет назад началась дружба Чонсу и Джуёна. Сынмин не знает, откуда он понимает всё это, но точно не заблуждается. Тем временем кабинка скрипуче, словно больна ревматизмом, пригибается к земле, пошатываясь на морозящем ветру. Джуён опасливо приоткрывает глаза, только когда Чонсу тормошит его лезвенную коленку. — Ужасно! Кошмарно! Вы худшие друзья на всём белом свете! — плюётся ядовитой любовью Джуён, вылезая из лязгающего исчадия ада. — Мне срочно необходимо заесть этот стресс! Под бесперебойный хохот Джуён ещё мажет крепкими словечками, но после затихает, видя пустующий ларёк с сахарной ватой. Его глаза опасно загораются безбашенной идеей, которую тут же перенимает и Джисок. — У нас совсем ни копейки не осталось? — невинно хлопая ресницами, интересуется тот. — Есть пара монет, но этого ни на что не хватит, кроме дешманской жвачки, — Гониль пожимает плечами. Этот факт не останавливает Джисока и Джуёна, заговорщически перемигивающихся, и двое идут к ларьку напролом. Остальные подтягиваются — нельзя же оставить этих оболдуев одних: может ненароком прогреметь атомная бомба или как минимум извержение вулкана. — Там никого нет, — констатирует Чонсу. Капитан очевидность при исполнении. — Нужно подождать, пока продавщица вернётся. — А зачем ждать? — прикидываясь дурачком, лепечет Джуён. — Мы просто одолжим то, что нам нужно. Господин милиционер, мы возместим весь ущерб сполна, не беспокойтесь! У Сынмина сразу тянет в груди — нельзя так. Даже когда в сгущёнке сумерек туда-сюда снуют дети с родителями, прикрывая их воровские спины своими. Даже когда это совсем не миллион, а обычная сахарная вата, стоящая, в сущности, копейки. Даже когда эти беспризорники, таящие слишком много меж своих избитых судьбой рёбер, чтобы открыться так скоро, не имеют свободной копейки — нельзя. И Сынмин не хочет глотать язык, лишь бы не доставлять проблем. — Вы серьёзно собираетесь своровать сахарную вату? — в лоб спрашивает он. Глядит испытующе прямо в шальные глаза Джисока. — Это не воровство, — встревает Хёнджун, перемалывая меж дёсен незажжённую сигарету. — Это нищета. — Вот-вот! — поддакивает с важным видом Джуён и ловко, как игуана, просачивается в открытую дверцу ларька. Оглядываясь, Сынмин понимает: никому нет до них дела. Все заняты развлечениями, визгами, покупкой кукурузы в дальнем ларьке, но никак не соблюдением правил и законов. Люди живут по накатанной. Идёшь как принято — молодец, а если нет — то пуля в лоб. Вот и вся дискуссия. Правилам следуют исподволь, но чтоб наверняка. Вот они — законы каменных джунглей. Джуён выскальзывает через минуту, как молния — неуловимый. И никто из друзей не говорит ему, что он поступил, вообще-то, плохо. Только Сынмин возмущённо вскипает: — И зачем? — Хочешь жить, умей вертеться, — снисходительно хмыкает Хёнджун и щедро отрывает себе шматок воздушной розовой химозы. — А я другую поговорку знаю, — Сынмин возражает, испепеляя взглядом облако сахарной ваты, — любишь кататься, люби и саночки возить. Так не пойдёт. Не слышали, что воровство — это криминал? Сынмин ищет поддержки, заглядывает в глаза Чонсу и Гониля, но находит там лишь стыд и смирение. В груди злостно клокочет. — Ничего криминального в этом нет, — мотает взъерошенной головой Джисок. — Мы потом занесём. Бывает же. — Ага, конечно, — желчно усмехается Сынмин. — Занесут они! Нет, вы должны заплатить за это сейчас же. Так работает экономика. Купил — и потребляй, сколько душе угодно. — Слушай, Сынмин, не разводи драмы, — Хёнджун морщится, слизывая крупицы сахара с тонких губ. — Неужели ты думаешь, что в этом блядском мире остались ещё честные придурки? Взгляд о взгляд — накал кипит. Сынмин впивается сжигающим взором в раскосые глаза Хёнджуна, кроющие на глубине голозубое урванчество. Таких видно насквозь, как через решето — в дырку, в просветы пулевых от комплексов, скрытых за фанаберией. — Вообще, Сынмин прав, — робко произносит Чонсу. Приосанивается смущённо, шелестя формой. — Нужно заплатить. Мы же не хотим быть преступниками? Джисока и Джуёна ни капли не трогают чужие речи, и они самозабвенно продолжают наматывать сладкие нити на липкие пальцы. Гониль пристыженно молчит, сжимая в кулаке несчастные монетки размером с чечевичные зёрнышки. Терпение заканчивается. Сынмин, больше не раскидываясь пафосными словами, выуживает из внутреннего кармашка ветровки измятую купюру и подсовывает под блюдечко для мелочи, чтоб не улетела. После звонко отряхивает руки от осязаемой денежной грязи и круто разворачивается, шагая подальше от злосчастного ларька. Его бойкие шаги в два счёта догоняют ещё пять пар ног с разбитыми коленками с запертой в них юностью. Плечо царапает чужое прикосновение и перед носом всплывает обглоданное пушистое облако. — Держи. Она твоя. Джисок суёт сахарную вату на тонкой палочке ему в руки, но Сынмин хмурится: — Не нужна она мне, сами ешьте. Даже одна мысль о том, что он стал свидетелем мелкого воровства, заставляет горло сжаться от стекольного кома слёз. Последнее, чего Сынмин хочет в этой жизни — стать похожим на отца. Гнусным, искривлённым под прогнившим обществом, лукавым и жалким. И дело вовсе не в этом ободранном розовом клочке, и даже не в самих ребятах — дело в акте. В действии. В том, что воровство караулит в самом неожиданном месте вот так обиходно. — Ты же её купил, — продолжает упираться Джисок, ускоряя шаг вслед за Сынмином. Хмурится в ответ, уголки губ опускает к узкому подбородку. — Теперь она твоя. — Я её не покупал, — отрезает Сынмин. — Я возместил ущерб вашего воровства. Больше при мне никогда такого не делай, понял? Я не спрашиваю про твой дом — ты не воруешь. Договор? Разочарованно поглядывая на комок сахарной ваты, Джисок вздыхает, вынужденно соглашается: — Договор. И отдаёт занозоопасную палочку в утончённые пальцы Джуёна. Фактически забрался в ларёк именно он, но здесь в силу вступает глупая детская обида на запреты и подстрекательство. Молчание бередит уши. Вся компания затихает на пару минут, переваривая вместе с инсулиновой бомбой и произошедшую ситуацию. Вроде правильно разрулилось — а всё равно царапается. Особенно у Сынмина. Это вообще травма на всю оставшуюся жизнь, поэтому ничего поделать со своей законопослушностью он не может. Да и не нужно, правильно ведь? Законы для того и придуманы, чтобы их соблюдать. Но иногда так подворачивается, что справедливость дремлет под слоем пыли и грязи. Страдающим — страдание. Слабым — молчание. Убогим — убогость. Даже если правда на их стороне. — Ну что, на американские горки? — натянуто улыбнувшись, подбадривает всех Гониль, разрывая канву натужных мыслей. Все соглашаются без споров. Притыкаются к извилистому хвосту очереди и принимаются сосредоточенно ждать. Ожидание быстро наскучивает — спины перед носом двигаются слишком медленно, поэтому Сынмин решает отбросить образ обиженного, жертвуя его любопытству: — А как вы вообще такой компанией сдружились? — спрашивает, скашливая неловкость. А ведь правда, компания эклектичная. Гений виолончели, мент, актёр, панк и усыпанный проколами продавец полупотустороннего магазина. Вот ведь как бывает! — А, так мы с Гонилем и Хёнджуном ошивались у вокзала в июне, и тут видим — какие-то двое с поезда сходят и никак не могут найти дорогу. — Джисок первым оживляется и начинает тараторить. — Вот мы и помогли. — Не обошлось без приключений, конечно, — улыбается Чонсу. — Джуён же сбежал из детдома, и мы боялись, как бы нас не поймали милиционеры. Другой город, понятно, но всё же… Джуён — главная звезда рассказа — подхватывает слова Чонсу и продолжает сам: — Но всё же стрёмно, согласись? Идём по главному проспекту, Гониль с Хёнджуном курят, а нам навстречу — мент. Чонсу морщится. Ему явно не нравится такая снисходительная кличка для своей будущей профессии. — И прямо на нас идёт! Думаем, ну всё, финита ля комедия, сейчас отправят в обезьянник. Мент останавливается, смотрит в глаза и спрашивает, — Джуён выдерживает драматичную паузу и мимикрирует голосом под бас милиционера: — «Ребят, закурить не найдётся?». Связки вспыхивают смехом. — Он разве не понял, что вы школьники? — поражается Сынмин. — Да тут Гониль выглядит на тридцатник, Чонсу может золотую медаль с красным аттестатом показать, а Джуён как будто вылез из позапрошлого века, так что ему все двести семнадцать, — склабится Хёнджун до морщинок на маленьком носу. — А меня кто хочешь испугается. — Ну-ну, гроза морей, — хихикает Гониль, похлопывая его по костлявому плечу. — А закурить-то дали? — веселясь, спрашивает Сынмин. — Конечно! Мы же не нелюди какие-нибудь, — Джисок хохочет подсорвано и прыгает, чтобы посмотреть, сколько остаётся ждать в очереди. — Только мы с середины рассказывать начали, конечно. Дольше всех я знаю Хёнджуна. За логикой уследить сложно, почти невозможно — она ломаная, перебитая в суставах отбойным молотком. У Сынмина уже гудит голова, но такое сумбурное общение, пропитанное искренностью, оказывается куда приятнее замогильного молчания. — Я перешёл в ту же школу в пятом классе, и не смог избавиться от этой пиявки, — Хёнджун наводит прицел зрачков на ржавую голову Джисока. — Пришлось дружить. — Эй, вообще-то ты первый подошёл познакомиться! — тот возникает, пихаясь бритвенно-острыми локтями, и шуршит бирюзовой курткой, как опадающей листвой. — А потом предательски свалил в свою шарагу. Нарочито горький вздох щекочет гланды, и Сынмин еле давит смешок при виде искривившегося лица Хёнджуна с чуть смазанной линией карандаша на нижнем веке. — Чё вы так прицепились? Шарага да шарага!.. Зато я дома после неё нормальные строить буду, а не развалюхи штамповать. — А ты на кого учишься? — мимолётно интересуется Сынмин, не без удовольствия отмечая, что очередь постепенно рассасывается. — На архитектора-инженера. Или инженера-архитектора — не суть важно. Будущий строитель, короче, к вашим услугам. Хёнджун делает вид, якобы снимает шляпу, и выделывает пируэт ногами в поклоне. Всё это с неизменно серьёзным лицом — обхохочешься. — Когда он объявил своё решение меня бросить на произвол судьбы, я с горя стал общаться с Гонилем, — продолжает гримасничать Джисок. — Он хоть меня понимал на поприще музыки. — Вот так, Хёнджун, он со мной, видишь ли, с горя общаться начал. Если бы не твоё «предательство» — не видать мне весёлых дней в вашей компании! — Гониль шутливо качает головой, и с отражений в его проколах сыплются звёзды. Мерцают перебойно и затухают у самых ног, потонув в луже. За этими занимательными рассказами об их знакомстве время рассеивается песком сквозь пальцы, и открытый вагончик аттракциона наконец раскрывает свои объятия. По двое в ряд — Сынмин примагничивается к жёсткому сиденью слева от Джисока. Впереди Гониль и Хёнджун продолжают прения насчёт судьбоносных поворотов, а сзади Джуён увлечённо втирает Чонсу что-то про отчётный спектакль в первом семестре. Невольно вспоминается отчётный концерт в середине декабря. Чёрт. Не думать, не думать, не думать! Остервенелый свист в черепной коробке и истошные визги Джисока под боком помогают отбросить все тревожные мысли. Сердце бешено таранит грудную клетку, а органы сплющиваются в податливое желе на виражах. Конечно, в их задрипанном парке нет навороченных аттракционов, как за границей или хотя бы в столице, но это что-то до боли родное, что Сынмин не согласится променять ни на один билет в безбедное царство. Ему здесь хорошо. Особенно среди таких же, как он — ущербных. Диких. Чуждых. Отданных на растерзание проходным дворам и полуразваленным баракам на окраинах. И наверное, Сынмин кричит вместе со всеми, когда скрежещущую змею вагончиков переворачивает вверх тормашками, но он не слышит. Слышит только слияние чужих голосов и клич попутного ветра, пронзающего кожу до нарывов. А когда бешеная скорость уступает место резкой остановке, сердце вдруг встаёт на правильную выемку. Словно до этого оно было кошмарно смещено и перекрывало доступ к кислороду. А сейчас — всё правильно, всё на своих местах, всё склеено воедино, как если собрать витраж. Осколки, оставшиеся от компании друзей, вываливаются на асфальт и головокружительно смеются, приглаживая торчащие волосы. Густые сумерки проглатывают детали, и фонари один за другим тускло загораются, пятная парк электрически-жёлтыми поцелуями. — Сколько время? — промаргивается Хёнджун. Его жёсткие чёрные волосы торчат во все стороны, расковыривая мрачное небо. Сынмин рыщет взглядом и находит старые часы с трещиной на циферблате над кассой. Их стрелки уныло движутся к девяти вечера, еле волоча механические внутренности. — Полдевятого, — оповещает Сынмин, задумываясь, насколько много времени провёл в компании со съехавшими набекрень мозгами. Около трёх часов. Целая маленькая жизнь. — Чёрт! — выплёвывает Хёнджун и расторопно прощается. — Был рад знакомству, но мне пора. Покедова! И тёмный балахонистый силуэт сверкает пятками меж деревьев-мутантов, обращающихся в ночных чудовищ под сенью луны. — Куда это он? — недоумевает Сынмин. Остальные мнутся, не хотят раскрывать всей правды, и только Чонсу нерешительно мямлит: — Ну, это его дело. Сам тебе расскажет, если захочет. Если ты заслужишь — звенит в ликворе молчания. Сынмин запоминает и хоронит поглубже в память, чтобы непременно навязаться с расспросами, потому что чужие судьбы внезапно начинают его интересовать. Хочется препарировать сердца под микроскопом и размышлять — а какая бывает жизнь? Насколько жестоко она обходится с чужими хрустальными душами? С этими, что блещут глазами под накалом фонарей — особенно кровожадно. У каждого из компании взрослых-недоростков за спиной целая орда испытаний и вдвое больше прямо под носом. Сынмину хочется прикоснуться к истории каждого — вникнуть и оставить свой отпечаток. Чтобы они сделали это для него в ответ. — Думаю, уже действительно поздно, — подаёт голос Джуён. — Нам с Чонсу в общагу надо двигать. «Что значит человек, когда его заветные желанья — еда да сон? Животное — и всё». Шекспир уже тогда это понимал! Металлически-крепко захватив Чонсу и сделав одухотворённое лицо, Джуён отчаливает к изгрызенной электрическим свечением аллее и машет на прощание. — Приятно было познакомиться, Сынмин, — имя со знакомой резью и болью скатывается с языка Чонсу, сглатывающего хрустальный клок воспоминаний. — Надеюсь, ещё увидимся! Две фигуры тонут в желтизне фонарей, вмешанной в оранжевизну прелой листвы. В противоположной стороне скрывается и Гониль, тепло улыбнувшись напоследок и сверкнув пирсингом в губе. Сентябрь на двоих. Так они и остаются опять — Джисок и Сынмин. Соперники в стенах музыкальной школы и чудовищно уравновешенное сочетание в утробе безумных улиц. — Как они тебе? — спрашивает Джисок, заранее зная ответ. — Хорошие. Ущербные, — с видом знатока кивает Сынмин, ощущая ласковый трепет в ямке меж ключиц. — Я смогу ещё раз прийти? Надежда дерёт кожу. Ягнёнок цокает копытами и складывается в облако на чёрном небе. Дремлет, думает — о своём, о вечном. Сынмин упирается щекой ему в мягкое брюхо и заталкивает нож ненависти поглубже. Сейчас не время. — Сколько угодно, — равнодушно соглашается Джисок. — Наш город примет ещё одного. Главное, не тревожь облака и не обнажай лезвие. Он словно бы читает мысли Сынмина, скрываясь, как призрак, в сгущённом молоке рухнувшей ночи, и оставляет после себя резь от музыки в пальцах. А Сынмин непреклонно шагает домой, в один из «Жирафов», боясь метнуть неосторожный взгляд в небо, чтобы не потревожить сон ягнёнка, взявшегося непонятно откуда. И в голове все мысли складно обнимаются: глупые истории, перечные фразы, галдёж наперебой, цитаты Шекспира, фуражка под мышкой, раскосость под прикрытием хитрости, блещущие фосфором проколы, аллергенная гениальность и свернувшийся калачиком на небе ягнёнок. Всё это — маленькие части огромного витража. И сборище из пятерых парней — это некогда витражные дети, выросшие среди бетонных панелей, железных штыков и проспиртованных дворов. Это — маугли каменных джунглей.