декабрь и декаданс

никогда он так не колебался. никогда тело не проходило такие испытания горячей водой в душе, не тряслось в попытках согреться, на деле бессмысленных: когда мёрзнет душа, помочь ей может лишь сотканное из спокойствия одеяло, а его, как назло, рядом не оказывается. кир ищет и за камнем, и в лесочке, и под мост речной заглядывает: пусто. можно ли так долго блуждать в вымышленном пространстве, полностью пропуская происходящее в реальности? вот ноги, околостабильно удерживающие слабое тело в одном положении, уже все красные; тело неприятно обжигает водой, но спина продрогла, словно в морозилку залез. развернуться? да, чтобы потом резко вернуться в исходное положение, издав перед этим вздох такой измученно удивлённый что, кажется, весь дом услышал. кто в здравом уме полезет в кипяток частями тела, не привыкшими к такой температуре? ничтожно слабо, удивительно уныло, ведь по сути, что пошло не так? на его чувства ответили, что-то даже было, но воспоминания отзываются в теле не приятной дрожью и теплом, а сильнейшим отвращением. тошнота не подступает, было бы там что-то кроме дешёвого чая на скорую руку, но ком в горле и чёткое «что я вообще натворил?» словно туманом окутывает и давит, заставляя задыхаться и терпеть последствия собственных чувств. наверное, побриться нужно, а то серёжа снова начнёт шутки про наркотики и ежей травить. вопреки ожиданиям, ни единого пореза. лицо вновь выглядит моложе, относительную старость выдают лишь морщины и взгляд извечно уставший. возможно, стоит думать меньше и больше наслаждаться? серёжа домой сбегал за сменной одеждой, говорит, с родителями рассорился и больше с ними жить не хочет. «детская глупость», – кир посчитал так, – «всё равно скоро вернётся» и разрешил переконтоваться. позволил ложиться рядом с собой на диван, лезть в объятия, целовать; охотно выслушал все рассказы об учителях, двойках, родителях-гандонах; потратился неприлично много на завтраки: школьникам нужно хорошо питаться. да, акумов не просил, ел дешёвые макароны и ни разу не пожаловался на их противный вкус, но спокойно кормить кого-то тем дерьмом, что ест сам, тем более, что этот кто-то – серёжа, ему морально тяжело. что заставляет людей держаться рядом друг с другом на протяжении долгого времени? общие интересы постепенно исчезают, учебные заведения оканчиваются, жизненные позиции и принципы меняются. не меняются лишь сами люди, их основание и нутро, словно скелет, будет удерживать в равновесии всё то, что в него вкачивали, и сопротивляться, если появится вдруг новая кость, решившая заменить старую. никаких тут протезов, иначе личность потеряешь. по-другому никогда не было. киру больше нравится слушать. он привык молча тупить в телевизор, впитывая из него информацию об очередных клишированных героях, и точно так же впитывает рассказы акумова. тому словно никакой ответ и не нужен: он готов говорить и говорить без устали, с улыбкой принимать молчаливые кивки или фразы сдержанные, на самом же деле едва ли не кричащие от неподдельного интереса. не скажет же кир эмоционально, совершенно не в своём духе, громкую и с матом фразу в духе "продолжай!" и не хлопнет по столу, как типичный батька. он, как минимум – спокойнее, как максимум – опыта имеет недостаточно, чтобы потом, после рассказа подростка, вываливать внезапно что-то в духе «а я в молодости в космос летал, там такая же хуйня была». за пролеживанием дивана никуда он не развился, разве что подрос. и это удручает. семья для него всегда была чем-то невнятным, как слова матери. вроде хорошего желает, пытается обезопасить, но ранит раз за разом так неосторожно, что и у самого границы потом размываются. неприятно. а что курседов делал, когда было неприятно? бил. а потом, когда понимание собственных поступков постучалось в дверь, ничего не осталось, кроме как убежать. все будут против, все будут уговаривать, останавливать и пытаться вернуть, кричать, подсылать друг друга и различными способами подкупать, но на всё это стоит лишь закрыть уши. они ещё не понимают, насколько станет легче. когда-нибудь, за чашкой чая, вспоминая всё произошедшее, поразмышляют они недолго о том, как сильно жизнь бы испортилась, и поблагодарят того, кто не позволил себя в очередной раз спасти. вода льётся бессмысленно. счётчик и без того круги безумные мотает с появлением подростка в доме, явно ничего не смыслящем в оплате коммуналки, так ещё разум собственный загоняет в угол размышлений, не давая никакого доступа к внешнему миру, пока не помучается. и сколько он стоял так перед зеркалом, разглядывая собственное отражение? надеется, что недолго. – че ты там столько времени делал? – серёжа оборачивается на него не сразу, видно, увлечён просмотром какого-то шоу. вряд ли это в его вкусе, скорее, больше просто нечем заняться. – ахуеть, ну помолодел прям. – искренняя, чуть хитроватая улыбка трогает уголки его губ. – и больше, наверное, не колешься. – что, неинтересным становлюсь? – а? – ну, свалишь от меня к тем, кто колется? – кир плюхается на диван рядом и даже не пытается спихнуть в ту же секунду закинутую на него ногу. – нет. среди них ты самый прикольный. внезапные комплименты, пускай и шуточные по большей части, распаляли в груди такой жар, что унять было очень сложно, можно сказать, нереально даже. слишком долго его самооценку, тысячу раз пробившую дно, не подкармливали чем-то столь сладким и питательным. он становится ненасытным. слишком мало всех этих знаков внимания, оказываемых исключительно серёжей, ибо кир умеет лишь в недо-содержание, такое, как поесть приготовить, посуду помыть, запустить стиралку и развесить вещи на балконе. но серёже, судя по всему, этого более чем достаточно, он ничего не просит и не требует, лишь сам даёт до бесконечности. но всё равно мало. очень мало. кажется, это первый раз, когда кир обнял серёжу самостоятельно. так, почти без страха, но с бешено колотящимся сердцем, в момент абсолютно тупой и неподходящий: просто обвил руками сразу, как началась реклама посреди серии очередного детектива. а к нему в ответ льнут, жмутся, трутся по-кошачьи и приобнимают уже за руку, пальцы переплетают, но ненадолго, потому что жарко. – я себя девочкой чувствую. маленькой. – бубнит серёжа со своей обычной хрипотцой, но киру в ней слышится смущение. словно он разделяет всю ту непривычность и необяъснимую тревогу. словно он понимает. и ночью кир лезет обнимать сам, даже в лоб целует мельком, на что получает поцелуй полноценный, но уже от серёжи. он не давит, он мягок и спокоен, чуть смущён, растрёпан, чист и словно невинен. в свете луны видны лишь очертания худого лица и конечностей, жмущих в объятия, но не крепкие: чтобы можно было друг на друга смотреть. – хочешь? – с того раза ситуация не изменилась. – нет, значит? – я не могу. – кир борется с желанием отстраниться. столько сил было потрачено на такие банальные объятия и поцелуи, что даже смешно становится. он ничтожен даже в неправильном, ничтожен в умении выражать что-то позитивное. – и что это за хуйня? – это ты мне скажи, что за хуйня. я ведь говорил, что не могу, а... – зато взять себя в руки получается с первого раза. кир выдыхает напряжённо, чуть меняя положение рук, пытается прижать серёжу ближе, но тот не поддаётся. вот блять. – ...ладно, в пизду. – что? договаривай. – и отталкивает от себя самостоятельно. кир вновь не лезет, лишь отползает так далеко, как позволяет разложенный узкий диван, дабы ещё неприятнее не сделать. – я не хочу ругаться. давай просто спать ляжем, серёж. – объяснись. – это не то, что стоит обсуждения. – ты импотент или я просто тебе не нравлюсь? – хватит. я не знаю. – знаешь, раз говорить не хочешь. – это бессмысленно. давай просто ляжем спать, прошу. – нет, это не бессмысленно. как мне тогда быть уверенным в том, что ты вообще воспринимаешь меня как любимого человека, а не просто боишься потерять? – а мне как быть уверенным в том, что ты воспринимаешь меня как любимого человека, если игнорируешь мои просьбы? – какие, блять, просьбы? – прекратить это всё. – тогда и мы прекратимся. в свете луны серёжа будто улыбается. победно так, насмехаясь над тем, кто оказался хуже, кто дал слабину и поплатился первым местом. и кубок сияет в его белоснежных руках, взгляд зелёный прожигает лазером дыру в полу, отправляя слабаков в место им подобное, населённое падалью со всего мира. но он не улыбается. он зол. это пройдёт, просто нужно подождать. – как скажешь. ответом служит лишь возня. серёжа явно собирается встать с дивана, но кир, среагировавший быстро и схвативший его за запястье, действие предотвращает. – блять, отпусти. – и куда ты пойдёшь? уже поздно. – куда нибудь. – ложись. утром решишь. – я не хочу с тобой рядом лежать, отстань. – серёжа. – да блять, что за привычка? говори всё сразу, я тебя нормально слышу. – акумов молчит ровно секунду. – ну? – я тебя люблю. – и я тебя. – давай спать. – тогда объясни мне всё. тяжёлый вздох и служит ответом максимально подробным из всех, что мог сейчас выдать кир. ему тяжело находиться рядом, заботиться, обнимать и тем более целовать, а вываливать на стол всё то, о чём говорить не привык – тем более. акума – единственный его друг, человек, перед которым падать кажется страшнее всего, и показывать себя можно лишь с хорошей стороны, как человека терпеливого, спокойного, экономного... и всё. он не может сделать ничего особенного, разве что сигареты купить; не может ничего интересного рассказать, только в каких магазинах что дешевле. это ли не настоящая деградация личности? что он тогда вообще представляет из себя кроме ходячей иллюзии свободы, на деле запертой в четырёх стенах в обнимку с телевизором и тёплым одеялом? – что мне тебе рассказать? – тон уже около-спокойный. собственные мысли вновь пробивают на слёзы, как когда-то в детстве пробивало воображение, подкидывая возможную реакцию родителей на его смерть. было бы жаль отцу? как долго плакала бы мать? сколько обязанностей возлегло бы на плечи старшего брата? – я же сказал, что не знаю. – чего ты? – серёжа ощутимо расслабляется, сам садится туда, откуда вскочил, но никаких попыток успокоить не предпринимает. понятия не имеет, наверное, как и что лучше сделать, что в принципе послужило причиной такой реакции. или, может, размышляет, что такого произошло, раз скрывается так тщательно? – всё нормально. давай спать. – я тебя любым приму. – не неси бред. не примешь. – значит, что-то всё таки случилось? раскусил, сука. подловил и раздавил. и что теперь? – серёж, я правда не могу. я не готов. – ...ладно. – кому-то суждено было дать заднюю. серёжа ложится совсем рядом, обнимает до безумия нежно, некрепко, хоть сейчас и хочется, чтобы с силой сжали, до неприятного давления на рёбрах и опьяняющего мозг недостатка кислорода. он хочет показать своё смирение с ситуацией, с поражением, но поражение это говорят, не в войне, а лишь в битве. вряд-ли неугомонный подросток смирится с тем, что где-то на свете существует загадка, далеко не желающая быть разгаданной. – но ты ведь расскажешь мне потом? – расскажу. а сейчас давай спать, хорошо? тебе завтра в школу. – давай. дни превращены теперь не в немое пролеживание дивана без единой мысли, а в ебучую саморефлексию: как по расписанию, от самого пробуждения до возвращения серёжи из школы. шум, что подросток создаёт, не даёт утонуть в своих мыслях, а тёплые объятия и поцелуи выбивают из головы мерзких личинкок-паразитов. мотивационные речи так и летают в голове в подобные моменты на огромных дережаблях: «двигайся дальше!», «пытайся развиться!» кричат переливающиеся радугой заголовки, и этому действительно хочется следовать. серёжа удивляется, когда по возвращению из школы в качестве обеда он получает суп. не макароны вновь, а полноценный борщ, даже мясо есть, пускай его и кот наплакал: очевидно, большими деньгами особо никто не располагал, а говядина – мясо явно недешёвое, особенно если сравнивать с продуктами, которые обычно кир покупает. очевидно, подобная попытка в кулинарию не могла не удивить и не обрадовать, поэтому почти до конца дня курседов отмахивался от комплиментов и похвал. второе крупное изменение – частые прогулки. на дворе давно весна, снег весь растаял, листья первые распустились, давая обширной зелени во дворах застелить небо, и красота такая манила к себе. возможно, состаривание произошло, прибежало желание каждый день драить квартиру, копать грядки и на даче пиво с друзьями пить, гулять по лесам и восхищаться всеми кустами подряд, но и кир, и серёжа были всеми руками за. курседов по причинам уже объясненным, акумов – за компанию и ради сигарет, шуток, фотографий на страничку и случайных поцелуев в местах, где никто не видит. третье, четвёртое, пятое... много мелочей, например, самостоятельные звонки брату и попытки в регулярную уборку, сильно повлияли на повседневную жизнь, изменив её настолько, что и думать об этом страшно. словно произошло столь желанное возвращение в возраст выздоровления и, под ручку с собой прежним, прохождение всего того, что было упущено, и упущено до безумия глупо. он мог работать над взаимоотношениями с родственниками, мог помочь им забыть всё то, что делал, мог заботиться о максимке; мог, в конце концов, обрести и собственное счастье в виде семьи, возможно, обзавестись детьми, но решил убежать. спрятаться. и только серёжа смог пробудить ото сна, показать, что можно было сделать иначе, показать, что ещё не потеряно ничего из того, что курседов давно похоронил. возможно, не так уж это всё неправильно? – серёж. – слышу я, слышу. – подросток выключает телефон почти сразу, как к нему обращаются. – мамка строчит, бля, достала. что случилось? – я могу рассказать, что произошло. ну, тогда. – а? а, да, давай. – зелёные глаза блестят искренним интересом, но, кажется, подросток уже про всю эту ситуацию забыл. кир мог бы и не напоминать, но распирающее чувство благодарности бы не позволило. – я ещё мелким тогда был. по дурости что-то не то старшеклассникам сказал, по итогу получил. сильно. отшибли куском камня половину черепа. травму получил, из-за этого себя не контролировал и на всех подряд бросался. вылечился потом, понял, что родные меня ещё пиздец боятся и съехал от них сюда. – из-за травмы пособия получаешь? – ага. не хотел работать никогда, а учиться дальше бы не взяли. да и учиться я не хотел... – кир затылок неловко чешет. рассказ этот выглядит больше как шутка, чем плод многолетних переживаний, но красноречием он не наделён. – я не понимаю, почему ты так боялся мне об этом рассказывать. – что? – ты ведь вылечился, и мне никогда плохо не делал. но я всё равно очень ценю, что ты мне открылся. неожиданно легко оказалось. страхи не были необоснованными, нет, но они абсолютно не накладываются на взаимоотношения с серёжей. подросток банально не видел то, что кир делал, и оттого его восприятие сильно упрощено. стоило учитывать это и не ебать себе мозги. тяжёлый вздох: любит же он устроить проблемы на ровном месте. – спасибо. – ...и ещё я не совсем понимаю, как это связано с тем, что ты, ну, не можешь. – неловкость и на лице серёжи проявляется, но уже в виде улыбки нервной, натянутой. – я боюсь тебе навредить и считаю не совсем нормальными такие отношения, понимаешь? и ещё, пока я тут лежал почти двадцать лет, мне было явно не до этого. – мне скоро восемнадцать. – больше, чем через полгода. – а шестнадцать уже есть. – на его колени вновь ловко взбираются. и когда акумов так научился? должно быть, всегда умел: стоит учитывать эту определённо хитрую, наглую улыбку. – это всё равно большая разница. – очевидно повисшее в комнате напряжение кир улавливает, но не прячется, как спрятался бы недавно. наоборот клюёт, высовывается сам, проявляет слабоватую, но инициативу: аккуратно сжимает пальцами чужие бёдра. – ой-ой, как же ему не хочется... – воздух в комнате словно раскаляется, обжигая кожу, и прикосновения серёжины оставляют раны таких размеров, что ни один хирург не справится, не зашьёт, а они жгут и жгут, идут выше и выше, останавливаются на лице и плавят его, словно куклу восковую. – сделай так, чтобы я захотел. – гордо задирает голову, смотрит в упор, так, словно не боится ничего. все сомнения и страхи спрятались в тёмных уголках, там, куда не суется яркий и пленительный аромат возбуждения, остальные же, подчинённые страсти, пляшут на потеху тому, кому это сейчас выгодно. кир ощущает сильнейшую жажду даже когда его со всем желанием целуют. слишком сильно было всё то, что он прятал и сдерживал, и сейчас оно вырывается наружу через двери явно слишком маленькие рывками, нетерпеливо. за поводки удержать не даётся, сил совсем мало, а те, что есть, тратятся на прикосновения к горячему телу напротив. серёжа точно не температурит? нет, сезон уже давным давно прошёл, да и стал бы он, будучи больным, двигаться так резво? со всей силой вжимает кира в спинку дивана, пытается разобраться с его домашними штанами, растянутой футболкой, грызётся в поцелуе и млеет от ответного напора, такого же сильного и желанного, но крайне неожиданного. взгляд у него мутный и будто пьяный, глаза полуприкрытые смотрят с невинностью и некоторым смущением, а конечности раздвигаются и жмут ближе так по-блядски, что во всю эту невинность просто не веришь. – ...я не уверен, что это надолго. – кир тихо вздыхает, когда серёже всё же удаётся просунуть руку под его одежду. – пиздец... – явно не соображающий подросток только ругаться и в силах. слишком для него крышесносна эта близость, но он не теряется, не отступает, делает, пускай и неуверенно, старается. – ...не проверим – не узнаем. ночью спокойно. нет мерзкой грязи, стекающей по ещё мокрому после душа телу, нет кома в горле и отвращения, застывшего в местах, куда целовали с особыми усилиями: лишь приятное расслабление окутывает, словно мягкое облачко, мягко обнимает, пускает в глаза песок сонливости и показывает, что жмущегося к нему подростка стоит обнять чуть крепче. – ...я тебя люблю, но в последнее время особенно сильно. – ты чего не спишь? – а ты? кир в ответ лишь улыбается, пальцами зарываясь в чёрный, едва мокрый ворох сережиных волос. с выключенным светом не видно, но родной цвет отвоевал себе уже пару сантиметров всей длины. – да сейчас уже лягу. поздно. тебе завтра в школу. – спокойной ночи. – спокойной ночи. и растворяется сознание в нежно-розовом озере, как и мысли любые, стоит голове чуть другое положение принять на подушке, хватке вокруг тела стать более расслабленной, а легким поглаживаниям по голове прекратиться. завтра оба будут проклинать отклонение от привычного графика сна, обматерят будильник, но это будет завтра. а сегодня... Maria новое сообщение