декабрь и декаданс

когда что-то заставляет вернуться мыслям о детстве, чаще всего в голову лезут именно тёплые руки матери, что гладили нежно по волосам, а потом закрывали лицо и тело от ударов. и бил её нет, не пьяный муж, а собственный сын, утративший любой контроль. то время в голове вспоминается мутно. учиться начал ещё хуже, чем учился раньше, хватание девочек за хвостик превратилось в выдирание клоков волос, истерики и постоянные посещения директора, а драки... драки закончились. любые хулиганы, даже самые крупные, обходили кира стороной. кто-то даже слух пустил, мол, до смерти забьёт и не заметит, что отчасти являлся правдой: слишком сложно было остановиться без чьего-то вмешательства. учителя и директор не делали ничего. влетело им, конечно, по полной, но взятка спасла от отстранения и тюрьмы, а постоянные компромиссы с киром спасали от последующих подобных проблем. говорили вот, к примеру, хочешь пятёрку по математике получить? тогда не трогай девочек, сидящих перед тобой, даже если очень хочется, а если терпеть совсем не получается – выходи в коридор и успокаивайся. и стабильно несколько раз за урок кабинет приходилось покидать, чтобы как следует выпустить пар на одиноко стоящем в углу потрепанном диванчике. – как дела в школе? – нормально. – пятёрку получил? – не получил. – чего так? и сразу к матери в объятия, под её руку, гладящую по волосам всегда очень нежно. лишь бы не разозлиться. лишь бы закончить этот рассказ с повисшим в воздухе раздражением, а не очередным срывом. – да маша дура. дразнит меня. – да? и что говорит? – что мне в психушку надо. вот я её и ударил. – бедный мой мальчик, ну вот как ты терпишь это всё... не волнуйся, скоро школа закончится, и тебя больше никто не заставит с ними встречаться. – а куда я смогу работать пойти? – зачем тебе работать? – я не хочу с тобой вечно жить. и с братом. – ты ведь не сможешь один. – почему это? – ну а кто тебя успокаивать будет, например? готовить, убираться? ты ведь сам не умеешь. – жену себе найду. – малыш, мама всегда рядом с тобой будет и поможет. брат твой тоже. и отец постарается. просто пойми, что ты, ну... не сможешь жизнь сам построить. ты вот такой-вот человечек. с мамой оставаться и правда не стоило. слишком много проблем он приносил, слишком часто родные наблюдали за непрекращающимися драками. кир рос, но не менялся. в один момент это действительно начало беспокоить даже расслабленный, мутный мозг, привыкший полностью полагаться на эмоции, чаще негативные. от посещения врачей родные не отговаривали: кир просто никому не сказал и молча записался на первый приём. выйдя из кабинета с трясущимися руками, обесцененный, он чувствовал себя ужасно, дальше – лучше. прописанные таблетки выходили в копейку, были мысли всё бросить, но видеть, как родные больше не боятся каждого его движения, ощущать в голове легкость, блядское счастье, а не привычную тяжёлую ненависть, нравилось слишком сильно. а потом счастье сменилось ничем. не стало регулярного посещения одного и того же кабинета, денег стало больше, а мозг, не замечавший ничего то из-за тумана злости, то из-за такого же плотного, но навязанного счастья, резко оказался под прицелом. червяки собственных мыслей прогрызали плоть, скатывались по извилинам, закачивали гнилью, загоняли и загоняли настолько, что вынудили переехать. боялись ли его? да, боялись. брат всегда вставал перед матерью, когда кир подходил слишком близко, и в глазах их уже ни разу не появилась прежняя, пускай и редкая, мимолетная нотка любви. все ждали от кира разрушения и боялись заранее. все привыкли видеть его таким, и иначе уже не научатся. кир не будет даже пытаться. ему проще уйти. – ну чё ты, а? – брат легонько толкает его в плечо, вставая, всё же, не слишком близко: то ли дым сигаретный отталкивает, то ли опять страх. – мать по тебе соскучилась уже, постоянно трындит. – пусть делом займётся. давно пора. – затяжка, едкий дым куда-то в сторону. рома с явным презрением глядит на него исподлобья. пусть говорит уж, что скрывать? – я никогда не собирался на шее у неё сидеть до конца жизни. я, блять, не инвалид, и в вашей помощи уже не нуждаюсь. – а работать кем собрался, самостоятельный? – пенсию оформил. – не инвалид же. – завались, а? меня бы просто никуда не взяли. – рабочая сила сейчас везде нужна. – уже вижу улыбки работодателей, когда им аттестат свой протяну и документы со справочкой. – да ты просто не хочешь работать. – не хочу. – сигарета, почти до фильтра докуренная, отправляется в мусорку, и заместо неё в пальцах оказывается новая. тяжёлый разговор. – остался бы тогда с матерью. реально, стирать не надо, убирать не надо, готовить не надо, за тебя всё делают, а пенсия как карманные. квартиру ещё бабкину сдавать мог, вообще песня. сейчас экономить придётся на всём, потянешь? – это лучше, чем вам мозг ебать. я же знаю, что вы меня за ту хуйню никогда не простите. – мы же семья. все уже давно всё поняли и забыли. – ром, я не хочу обратно. – понятно. ну, удачи тебе. – лёгкий хлопок по плечу запомнился в тот вечер особенно сильно. и ветер, летний, кажется, приятно обдувал затылок, ворошил волосы короткие, не то, что сейчас. да и в шею ему теперь тычется никакой не ветер, так сладко и убедительно обещавший перемены, начало настоящей жизни, а серёжа. обещает он, в принципе, то же самое, только ему противостоять невозможно: он материальный, видимый, не исчезнет и не отпустит, скуёт тревогой и непониманием того, куда вообще дальше двигаться. одно лишь ясно: мерзко, но худое тело в шмотках не по размеру он сжимает так, словно отпускать совсем не собирается. и к нему жмётся ответно этот ворох чёрных волос, сопит, пальцами сжимает футболку старую, растянутую.

влип. очень влип.