Отражение души

Вы когда-нибудь бежали так быстро и долго, что казалось — ваше тело больше не принадлежит вам? Ветер, рассекающий щеки, камни, скрипящие под массивной подошвой, и дыхание, тяжёлое и колючее, где-то в центре груди. Звук щелкающих сустав; они хрутстят как орешки, когда коленка сгибается и разгибается. Такое непринужденное «щёлк-щёлк». И так на протяжении долгих минут. Пока ты не врезаешься в поворот, который оказывается тупиком. И сердце больше не принадлежит тебе. Оно клокочет в горле и вязкой слюной стекает на асфальт. Рукой ко лбу, потом вытереть рот, и красное месиво на дрожащей от адреналина ладони. Вы когда-нибудь чувствами боль? Такую, что ваше тело разрывает, а в мозг словно впиваются маленькие и острые осколки вашей прошлой жизни. Потому что как раньше теперь не будет. Потому что вместо глаз — темная пустота. Вы когда-нибудь умирали? Нет? А вот Джисон умер. На улице, когда у него забрали глаз и часть его души. Говорят, когда бежишь — лучше не оборачиваться. Бред это собачий. Лучше обернуться и напасть первым. Возможно, сохранишь хоть часть себя. Мягкий голос впивается клешнями за последние остатки сознания и так мелодично успокаивает, что тяжело разлепить наждачные веки. Блаженство. Здесь мягкая кровать и непонятная тревога в груди от мельтешащих картинок прошлого. Там — острое лезвие, резкий выдох и протяжный стон. Там — предначертание. Хочется в этом утонуть. Вы когда-нибудь тонули? — Джисон… Джисон, просыпайся. А вот Джисон словно утонул. Он подскакивает на смятой постели, хватаясь за руку, что все это время тормошила его плечо. Там ожог, там мягкое покалывание, его ватное после сна тело тянут ближе к груди. И Джисон поддается. Сминает футболку на спине Минхо, тянется ухом ближе к сердцу, чтобы слышать это мягкое и слегка беспокойное «‎тук-тук-тук»‎ замест этого раздражающего «‎щёлк-щёлк»‎. — Эй, все в порядке, — Минхо запускает руку в спутавшиеся волосы на загривке Джисона, тянет и совсем невесомо целует прямо в темечко. — Ты здесь. Джисону тяжело восстановить прямо сейчас хронологию всех событий. Но перед глазами отчётливо плывут запечатлевшиеся им картинки ночи, где Минхо медленно разрушался под ним, а сам он не разрушал, а что-то создавал. Наверное, свое будущее. Которое с самого начала было предрешено. Тело горит от прикосновений ночи. Душа — от прикосновений тьмы. — Который час? Голос Джисон хриплый после сна, такой томный и тягучий; Минхо бы сказал — мурчащий. Поэтому он улыбается, вглядываясь в красноту глаз — там ещё травмирующие слизистую черные линзы. Губы от этого поджимаются в тонкую полоску, а руки тянутся к векам, чтобы охладить. И Джисон подставляет под осторожные касания лицо. — Шесть вечера… — Я проспал целый день!? — Джисон распахивает глаза, шипя слегка от боли. Но Минхо только улыбается, наклоняясь чуть ниже и касаясь чужого лба губами. — Я как раз хотел тебя об этом спросить, — Минхо мнется, закусывая нижнюю губу и выдыхая в подставленную Джисоном щеку, — у тебя часто так? Ты проспал не день, Джисон. А два дня. Сегодня вечер перед Рождеством. Бежать, умирать, тонуть всегда было тяжело и больно. Это медленное разрушение, и оно тянется вне времени и календаря. Ты это не контролируешь. У этого нет рамок. Джисон зарывается рукой в волосы, с силой оттягивая их и вглядываясь в сторону окна. Оно полностью завешено шторами, виднеется только маленькая щель, благодаря которой можно увидеть кусочек спокойного моря. И рубленное собственное отражение, которое гудящей патокой впивается в глазницы. Искажает границы настоящего. Прячет за собой тьму. На щеке — теплое касание. На уголке губ — мягкий и быстрый поцелуй. — Эй, не грузись. Твоему организму это, значит, было нужно. Джисон давно так не уходил в себя и сон. Если так подумать, он давно хорошо не спал. Часто работал ночью, днём разгребал бумаги, а свободное время тратил на быстрый секс, бокс и промежутками на сон. Он намеренно выбрал такой образ жизни. Потому что медленно разрушаясь, ты чувствуешь, что жив. — Извини, — Джисон выдыхает, спуская голые ноги с кровати, и впиваясь пальцами в мягкий, ворсистый ковер. Минхо разминает его плечи, укладывая после острый подбородок на плечо и ловя дрожащую ладонь. Накрывает своими так мягко и нежно, что Джисон готов снова провалиться в сон и утянуть туда Минхо. — За что ты извиняешься? — Я плохой партнер, просто ужасный, — Джисон дёргает уголком губы, сжимая спрятанную в руках Минхо ладонь. Тепло. — Возможно, — Минхо склоняет голову набок, дёргая парня за подбородок и разворачивая к себе, — будешь учиться значит быть хорошим. Я знаю, что ты хороший человек, Джисон. — Нет, это неправда. — Ты можешь допускать ошибки, но это не делает тебя плохим. Я многого о тебе не знаю, но сейчас ты для меня хороший. Ты для меня не тот Джисон, который для Чанбина или своего босса на работе. А тот, который здесь, мягкий и помятый после сна, переживающий и желающий что-то исправить. Ты не плохой, ты потерянный. — А ты ванильный, — Джисон смеётся, зарываясь носом в ямочку ключиц, вбирает в себя теплый аромат Минхо и лижет, ведя дорожку поцелуев до подбородка. — Все мы неидеальны, — Минхо касается ладонями щек Джисона, проводя большими пальцами под нижними веками глаз. Там оглушающая пустота. — Меня волнуют твои глаза. Они очень красные. — Я сменю линзы. — Им стоит отдохнуть, — Минхо качает головой, смыкая потяжелевшие веки, — тут недалеко магазин. Я схожу, куплю нам что-то поесть. А ты сними линзы, я позвоню, когда буду подходить к дому. — Минхо… — Джисон снова подхватывает чужую ладонь, когда Минхо поднимается с мягкой кровати. Целует тыльную сторону, проводя большим пальцем по костяшкам, — спасибо. Джисон правда ему благодарен. Очень жаль, что кто-то из них воткнет другому в спину нож.

***

Мягкая попсовая музыка слегка успокаивает. Минхо перебирает баночки оливок, все думая с какой начинкой должны быть лучше. И пусть Джисон, перехватывая Минхо у выхода, всунул в руки его карту и сказал что-то наподобие «трать сколько хочешь» — Минхо разрывается от возмущения. С одной стороны — хочется накупить всего и побольше, с другой — расплатиться своим и показать, что такой своевольности он не позволит. Но Джисон выглядел расстроенным и виноватым. А Минхо не хочет больше видеть его таким. Поэтому он скидывает в тележку всего понемногу, подхватывает с полки бутылочку игристого и размеренно покачивает головой под тихо играющюю Let it snow. Щеки краснеют, потому что что-то похожее играло в их с Джисоном недавно проведенную вместе ночь, и Минхо не верится, что он позволил этому произойти. Джисон по виду совсем ненадежный. Такие как Джисон — не навсегда и быстро находят замену таким как Минхо. Такие как Джисон — обычно оказываются мудаками. И те три дня, в которых Минхо разрывал себя в негодовании, что он сделал не так, отчетливо показывают, что такие как Джисон в любой момент могут исчезнуть. А Минхо не хочет, чтобы Джисон исчезал. Но он над чувствам другого не властен. Только совсем чуть-чуть. На глаза попадается мягкие кроличьи ушки. Минхо улыбается, проводя пальцем по меху и щёлкая кнопкой, — светятся. Когда-то в детстве у него были такие же, и от этого болит в груди. Прошлое появилось вместе с Джисоном и очень громким звоночком преследует Минхо по пятам. Перед глазами засело это тошнотворное «признайся» от неизвестного номера. Маленький осколок прошлого появился спустя несколько дней с не менее ужасным «прячься», и это впилось куда-то пониже груди, оставив маленький, но все время кровоточащий надрез. В прятки Минхо всегда плохо играл. Но до сегодняшнего дня сообщений больше не было. Как и других действий от этого «незнакомца». Минхо закусывает губу и скидывает ушки в корзину, загребая следом ещё оленьи рожки. Джисону должно подойти. В Рождественскую ночь кассы оказались пусты. Парень в красной шапочке за одной скучающе постукивает пальцами по ленте, насвистывая мелодию, тарабанящую из колонок. Минхо неловко выкладывает продукты на ленту, слушая пиликанье и всматриваясь в потолок. Этот кассир как-то слишком внимательно рассматривает Минхо, пробивая товары. Его взгляд липнет то к губам, то к заостренной скуле и не подхватывает взгляд лишь потому, что Минхо сам его отводит. — Хорошая сегодня ночь, правда? — Сбоку колышется воздух. Минхо хмыкает, встречаясь со взглядом кассира, и пробегается глазами по бейджу: «Ким Ёнджу». Этот парень молод и скорее всего одинок раз согласился на столько позднюю смену в праздник. — Скучаете? — Минхо решает поддержать диалог, доставая Джисонову карточку из кошелька и проводя пальцем по её граням. Он немного игрив сегодня, поэтому забавно наблюдать за смущенным парнем напротив и замедляющимися движениями его руки. На кассе остались только кроличьи ушки. Ёнджу словно не ожидал, что ему так открыто ответят. Парень высовывает кончик языка, проходясь им по нижней губе, и тянется за последним предметом. Рассматривает. Вскидывает брови, и Минхо от этого только шире улыбается. — Немного. А вы? — парень косит в сторону Минхо, слегка прокашлявшись, и пробивает чек. На что-то рассчитывает. Но Минхо слишком верен своим чувствам, пусть и таким противоречивым. Он оттягивает краем пальца шарф и ухмыляется. Джисон слегка перестарался. Минхо нагло этим пользуется. — Может, совсем чуть-чуть, — оплата проходит быстро, пакет шуршит слишком громко, а ухмылка на лице Минхо ускользает, стоит чеку упасть в руки, — но мне есть с кем это исправить. Счастливого Рождества, Ким Ёнджу. Кассир кривится, но отвечает взаимностью. А у Минхо от этого осознания теплится в груди: сейчас ему есть к кому вернуться.

***

— Что это? Джисон выглядит все ещё помято, но слегка свежее. Его глаза блестят все той же чернотой и пустотой: Минхо, как и обещал, позвонил перед приходом. Парень разглядывает в своих руках кроличьи ушки, проводя пальцами по меху и рассматривая светящийся ободок. Минхо ухмыляется, продолжая выкладывать продукты на стол, а после перехватывает вещицу и цепляет на свою макушку. Джисон бы сказал: милый кролик, но не хочет распалять ни себя, ни его. — Это мне, — его игривый тон Джисон улавливает быстро, потому и укладывает руки на бедра парня, когда Минхо подходит ближе и касается ладонями головы Джисона, — а это тебе. Теперь Джисон неловко улыбается, всматриваясь в отражающую поверхность бутылки от шампанского. Всматривается в свои блестящие глаза, топорщащиеся вьющиеся волосы и маленькие колокольчики возле рожек, они звенят от каждого движения, и Джисон от этого как-то не по-детски краснеет. — Почему оленьи? — искренне интересуется, всматриваясь в песочные блюдца напротив. И все же, милый кролик. — Других не было, а на кролика ты не похож, — Минхо вырывается из рук, снова огибая стол и над чем-то задумываясь. Рассматривает выложенные на древесную поверхность продукты и крутит эти прохладные баночки от оливок. Точно не убегает от изучающего взгляда. Точно не смущается от собственноручно купленных вещей, да ещё и не за свои деньги. Ну подумаешь, детство немного в груди заклокотало. Ну подумаешь, тянет теперь там не от клокочущего детства, а от пронизывающего насквозь взгляда. Такого черного и искусственного. И что им готовить? — Правда? — Джисон как-то быстро появляется сзади, трётся кончиком носа о чужой загривок и пробегается музыкальными пальцами по ребрам. Играется, вызывает мурашки, заставляет Минхо прикусить губу и не сказать что-то колкое, ещё больше распаляющее в ответ. — А на оленя прямо сильно. — Джисон… — Минхо как-то уже сильно обречено выдыхает, когда чувствует на шее горячие губы, мазки шершавого языка по ярким меткам, что бутонами расцвели на шее и так не стухли. Ли не то, чтобы против: ощущать это чувство принадлежности кому-то. Но с Джисоном все ещё стоит говорить. Не заходить дальше положенного. Не думать, что от Минхо снова требуется только, как его там… Секс. — Детка, всё хорошо? — Джисон разворачивает притихшего Минхо, мажет взглядом по поджатым губам, а хотелось бы языком. Но Минхо их как-то слишком сильно прикусывает, запрокидывая голову и рассматривая потрескавшуюся побелку на потолке. — Минхо? — Просто не хочу думать, что ты мудак. — И не получается? Джисон мягко улыбается, обводя большим пальцем контур острой скулы. Минхо весь выточенный из мрамора, с просвечивающимися венками на груди и ладонях, с острой, словно отшлифованной спинкой носа и глубоким взглядом, в который хочется вглядываться, изучать и тонуть-тонуть-тонуть. Джисон очень постарается не сделать Минхо больно, не втянуть его в дерьмо или вытянуть, если он уже туда втянут. Очень постарается не воткнуть уже заточенный нож в спину, очень постарается направить его себе в грудь, потому что так будет правильно. Минхо качает головой, зарываясь пятерней в прохладные волосы Джисона, перебирает один завиток, слабо оттягивая и наматывая на палец. А потом впивается губами, языком мажет по языку, а после так невесомом по подбородку. И Джисон плавится в его руках, позволяет залезть под мягкий свитер, позволяет очертить уродливые шрамы, а после прикоснуться к лицу, векам — Джисон весь открыт, нараспашку, бери сердце и топчи сколько влезет, он не пикнет. Но Минхо не топчет, Минхо касается его сердца собственным, смешивая ритмы и кровь. Джисон вообще-то тоже не хочет, чтобы Минхо сделал ему больно. Но Джисон это как-то переживет, потому что привык — больно всегда. — Просто… говори со мной, ладно? Не исчезай, потому что что-то случилось, даже если это что-то… — Минхо неуверенно закусывает нижнюю губу, склоняя голову на левый бок, — опасное. Хорошо? — Даже если я кого-то убью? — Даже если ты кого-то убьешь. И Джисон совсем тихо смеётся, таким грудным смехом, лаская чужой слух и впиваясь сильнее холодными пальцами в ребра. Минхо связывает его узами слов, такими прочными и в тоже время тонкими, что подуй и разлетятся. — А ты можешь? — Минхо это добавляет совсем неуверенно, открывая баночку оливок и вскрывая упаковку красной рыбы, когда Джисон начинает ему помогать. — Могу, — отвечает он честно. Минхо, скорее всего, ему не верит, только как-то изучающе наблюдает, но ничего не говорит, а слабо кивает. — Но никогда этого не сделаю, если это не угрожает жизни моим близким. — О себе бы позаботился, — Минхо вскидывает томный взгляд на едва заметный синяк возле ключицы и сбитые костяшки. — Добрый злодей. Или как там? Великолепный мерзавцев. Джисон вздергивает уголок губ, когда Минхо проскакивает в гостиную с полными тарелками всякой закуски и бутылкой шампанского. — Скорее просто — олень. — Тогда очень сексуальный олень, — Минхо шепчет это в бокал, проверяя его на пыль, а после охает, когда чувствует горячее тело сзади. — Прямо-таки, сексуальный? Кроличьи ушки Минхо покачиваются от его смущения, когда он старается спрятать себя в усердном открытии бутылки шампанского. Пробка вылетает громко, но остается в его руке. Лёгкий дымок растворяется в жёлтом свете торшера и в блестящих глазах, когда бокалы наполняются алкоголем. У них нет ёлки, нет подарков, нет того рождественского счастья и настроя, который у обычных людей. У них только теплота слов, поцелуев и искры любви, что скачут в черноте искусственных глаз и вполне искреннего взгляда. По сердцу и венам. По глупому флирту и ушедшему детству, которого у них обоих не было. — С Рождеством, Джисон, — Минхо поднимает бокал, оставляя их диалог незакрытым, но на этот раз завершенным. Джисон закатывает глаза, укладывая ладонь на поясницу парня, которая прогибается, благодаря чему грудь Минхо упирается в грудь Джисона. Ритм их сердец сплетается в какой-то единый, неизвестный и греющий в холодную зиму и их общее холодное одиночество. — С Рождеством, Минхо. Глоток шампанского и мягкий поцелуй. Без атмосферы и даже без Франка Синатры. Только ритм и танец сердец. И звук колокольчиков на оленьих рожках, где от этого у Минхо алые щеки, а у Джисона впервые за долгое время спокойствие в груди.

***

Камин потрескивает, согревая от легкого сквозняка, что стекает по полу из забытой и не закрытой форточки. А поцелуи шелестом листьев рассыпаются по мягким бёдрам и тянутся вниз под коленку, где от щекотки ползут мурашки, а от лёгкого возбуждения мутится взгляд. Пройтись по спутанным волосам дрожащей рукой, вцепиться одеревенелыми пальцами и притянуть к лицу, где губы в губы: — Липучка, — Минхо морщится, когда Джисон мажет языком по крылышку носа, по едва заметной родинке, а после собирается снова спуститься вниз. Какая-то жуткая страсть у Джисона к ногам Минхо. До стиснутых пальцев и красноватых пятен на мягкой плоти. — Ничего не могу поделать, у тебя очень красивые и мягкие бедра, — Джисон мурчит, укладывая подбородок на коленку парня, и подставляет голову под ладонь, что вплетается во вьющиеся волосы. Хотелось бы навечно остаться здесь. В этой маленькой комнате, в кирпичном домике на берегу моря, где за окном треск сухих деревьев и шум прибоя, а не гул машин, голосов и прошлого. Они здесь чуть больше недели. Прячутся. От самих себя. — И скоро от них ничего не останется, если ты так активно продолжишь их любить, — Минхо ойкает, когда Джисон с каким-то нечленораздельным рыком подминает всего парня под себя и утягивает в едва нежный поцелуй. Кусает за нижнюю губу. Давит языком, проводя пальцем по влажному подбородку и слегка оттягивая щеку. Заводит и заводится. — Могу любить что-то другое, м? — ладонь с глухим шлепком припечатывается на оголенную ягодицу. Минхо разнеженный долгим сном и мягкой кроватью только поглядывает на закатное солнце. Он как-то не привык весь день проводить в постели. Он как-то не привык, что рядом с ним кто-то так долго есть. — Детка? — Мне очень хорошо с тобой. И здесь уютно, — признается как-то отчаянно, поглаживая ладонью мягкую щеку Джисона и касаясь губами в полюса. Джисон тоже не привык, что рядом с ним так долго хотят находиться. Что, увидев уродливые шрамы, его не оттолкнули. Что, почувствовав холодное сердце, не побоялись согреть. Минхо был не обязан. Не обязан был приезжать, не обязан был слушать, не обязан был видеть разбитого и побитого Джисона. Но он хотел. И это разбило все обязательства, которых и не было. И это разбило Джисона в конец, что сердце, которое он так отчаянно пытался растоптать — подобрал и согрел. Понял, что оно способно любить. Пусть и по-своему. Пусть и больно. — Мне тоже, Хо-я. Кончиком носа к кончику, щека к щеке, ладонь в ладони и сердце к сердцу. По сплетенным венам и душам, по слову «связаны», где есть тонкая грань прошлого и будущего, на которое они оба так отчаянно закрывают глаза. Где между ними тонкая папка с фотографиями и угловатые буквы: «дело Ли Минхо»; где сбитые в кровь руки, где изрезанное словами друга сердце, где есть мягкое «люблю» и «рядом», где нет тягучего времени, а только теплота объятий и влажных поцелуев. Джисон подобострастно склоняет голову, выцеловывая шею и ключицы, тянется рукой ко внутренней стороне бедра и оглаживает ягодицу; губами ловит стон, когда погружается одной фалангой в Минхо и оглаживает мягкие податливые стеночки; сердцем ловит пропущенный стук другого сердца и замирает, когда в уши настойчиво впивается телефонный звонок. Он ненавидит телефонные звонки. Минхо выдыхает, пытаясь поднять свое тело с постели, но Джисон впивается в ноги пальцами, оставляя его на месте. — Сбрось, я собираюсь сейчас тебя любить, — Минхо плавится, закатывая глаза и не глядя, сбрасывает звонок. Телефон замолкает. Джисон поцелуями создаёт свою картину. Любить. Минхо это слово режет по сердцу. Так безнадежно и легко. Джисон так легко это сказал и словно оставил его без надежды на то будущее, которого у них в априори не может быть. Но Джисон целует, снова и снова. Притягивает Минхо ещё ближе, стягивая с себя давящие на член боксеры. Звонок снова препарирует тишину комнаты. Джисон бросает беглый взгляд на светящийся экран: «Босс К.» Под ним мягкий и слегка встревоженный Минхо. А у Джисона пустота в глазах. — Ответь, Джисон, вдруг что-то срочное, — Минхо тянется к тумбочке, подхватывая прохладный телефон. Парень ёрзает на смятой простыни, тихо стонет, когда проходится по эрегированному члену Джисона, но телефон в ладонь всовывает, оставляя мягкий поцелуй в центре лба. — Я сейчас с тобой. И он знает, что я не люблю звонки, — Джисон стискивает зубы, но от Минхо отстраняется, чувствуя на себе взволнованный взгляд. Наверное, Джисон выглядит сейчас ужасно. Ужасно взбешенным. И Минхо от этого теряется. — Извини, — Джисон клюет в щеку, слегка успокаиваясь, и снимает трубку, прикладывая холодный экран к распаленной щеке. — У тебя тридцать секунд, Чан. Но после слов Чана, Джисон бы дал ему бесконечность. Вас когда-нибудь медленно убивали? Проходились тонким лезвием по теплой плоти, рассекая нерв и надрывая суставы? Вы когда-нибудь теряли свое сердце? Так вот. Это очень больно. Наверное, смерть — лучший исход. Завершение цикла страданиям. У Джисона словно и этот выход забрали. — Джисон? — Минхо обеспокоенно подхватывает ладонь Джисона, которая резко впилась в горящую на прикроватной тумбочке свечу. А у Джисона в душе и разуме только надломленный голос Чана: — Ёнбок в коме. Отец умер. Ты мне нужен, Джисон. Джисону тоже кто-то нужен. Желательно на место его сердца. Там всё же пустота.

***

Мороз отрезвляет. Даже скорость, с которой Минхо едет по просьбе Джисона, не пугает, но заставляет вжаться в чужую спину. Но это скорее от тревоги и боли. Больше всего за Ёнбока. С Ёнбоком они знакомы давно и познакомились как-то совсем нелепо. Джисон подловил его на краже собственного кошелька и, если бы не опыт, Джисон бы кошелек так и не нашел бы. Тогда у Ёнбока руки торчали как сухие ветки и коленные суставы хрустели как хворост, а голос, совсем шелестящий и сиплый, впился в грудь, выгрызая место если не под крышей, то у кого-то под боком. Джисон тогда врезал ему слабо, но ощутимо, что парень потом ещё долго шмыгал и жалобно скулил при простуде: нос хорошенько так подкосило. Дижисон не извинялся, но Ёнбока подобрал, потому что в пустоте глаз и торчащих рёбрах почти увидел себя. И от этого стало жутко. Ёнбок — настоящая дворняжка, которая бросается, кусает за голень, отгрызает кусок, а потом этим куском делится с тем, от кого его откусил. И если его приласкать, показав чистые намерения и руки, то Ёнбок становится не дворовым, а псом породистым. Мозги у парня на месте и руки там, где надо. Джисону даже немного завидно, с какой скоростью Ёнбок усваивал информацию и как быстро от теории переходил к практике. И Чана он этим завлек: акью чуть выше среднестатистического и преданностью. Потому что дворняжки, они такие преданные, что готовы загрызть. И если раньше Ёнбок был предан своей жизни, то после, несмотря на острозаточенные клыки, стал таким для ещё двух людей. И Ёнбок на самом деле мягкий и эмпатичный. И Джисона с Чаном считает семьёй, пусть вслух этого и не признает. Но по блестящим глазам и вывернутой наизнанку груди это заметно. От того у Джисона и стоит посреди горла это надломленное: «Ёнбок в коме». Значит, почти мёртв. И от сердца что-то отламывается. Джисон вообще-то Чана с Ёнбоком тоже семьёй считает. Но у них это не приятно оглашать. Разве что, действиями. Минхо подъезжает к самой больнице, когда луна перекатывается на центр неба, а подтаявший Сеульский снег слякотью прилипает к колесам байка. К кирпичной кладке у самой железной двери жмётся темная тень, из света — только слабое свечение кончика сигареты, которое и то потухает, стоит байку подъехать чуть ближе. И Джисон срывается. На ватных ногах отлепляет себя от спины Минхо, спотыкается о ступеньку крыльца больницы, чуть не заваливается на пол, но удерживает шаткое равновесие и хрупкое сознание лишь благодаря теплым и горячим рукам на его плечах. Чан притягивает Джисона нарочито медленно и нежно, как это делал в первый раз, когда Джисона приютил и в последний, когда Джисон проснулся в больнице с жжением в глазу — тогда на лице остался уродский шрам, а линзы стали близким другом. И сейчас в этих объятиях смешивается боль, тревога, обида, страх и что-то теплое, такое колючее среди холодной зимы, влажных стен больницы и едкого сигаретного дыма — это Чаново сердце, которое так непривычно для него больно и быстро отбивает свой ритм о ребра. Джисон прикрывает наждачные веки, поглаживая друга по спине, и чувствует, как на его плечи наваливается всё то, что тянул на себе всё это время Чан: болезнь отца, страх за бизнес, боль за друга и обжигающую душу ненависть на самого себя. Но слова режут больно, пока обида утекает в слякоть и в отблеск луны на железной двери больницы. — Извини, — Чан выдыхает это слово через стиснутые зубы, перекатывая буквы в пальцах, когда вцепляется в кожаную куртку на Джисоне и зарывается лбом в плечо, пряча эмоции, таившиеся все это время в сердце. — За всё. — Ты должен был сказать. — Нет, это мои проблемы. Я и так слишком много от тебя требую, хотя ты мне ничего не обязан, Джисон, — его лоб кое-как отлепляется от чужого плеча. Джисон мажет взглядом по лицу мужчины, подмечая помятость и уже привычные синяки под глазами. — Ничего… ты вообще можешь в любой момент уйти. Это… — Не могу, — Джисон прерывает Чана на полуслове, хватая того за локоть, чтобы дать понять — он здесь и никуда не уйдет. — Не могу, Чан, потому что ты с Ёнбоком — всё, что у меня есть. Твои слова сделали мне больно, но они не сравнятся со всем тем, что ты сделал для меня. Ты мне подарил билет в жизнь. — Я не лучше твоего отца. Я тебя привязал к насилию и боли, — Чан качает головой, стискивая зубы. Прячет взгляд. Его вина ярким пятном виднеется на раздертой от нервов щеке, — эта работа — не жизнь. — Возможно. Но ты мне дорог и если моя судьба — избавляться от придурков, которые вставляют палки в колеса моей семье, то я приму эту судьбу. — А он не придурок? — Чан косит за спину парня, перекатываясь с пятки на пятку. Джисон дёргает головой, но не поворачивается полностью, чтобы не привлекать внимания и так встревоженного Минхо. Джисон докажет Чану, что Минхо ни в чем не виноват. И то, что Ёнбок в больнице... И та записка… Это всё наводит на некоторые мысли, которые еще рано оглашать, но которые засели в мозге опухолью. — Нет, Чан, он теперь мой. И защищать его я буду так же, как тебя. Не ставь меня перед выбором. Я всё улажу, у меня есть зацепки. — Я тебе доверяю, Джи, — ладонь Чана ложится на плечо парня, слегка сминая его. — Да и, в связи с этим всем, я отсрочу поставки в Италию. Уже связался с нашим потенциальным партнёром, договорились на весну. Только… только не говори Минхо. Джисон коротко кивает головой, краем уха улавливая размеренный шаг и чавканье тяжёлых ботинок по растаявшему снегу. Плечи опускаются, словно Минхо одним своим присутствием может забрать боль и печаль, тот тяжёлый груз, что навалился за очень короткое время. Иллюзия — не больше. Но Джисон хватается и за это, чтобы не сорваться и остаться на плаву. Тонуть не хочется. Снова. — Меня зовут Ли Минхо, — парень протягивает руку, пока другую укладывает на плечо Джисона, слегка его сминая. — Соболезную, я помогу чем смогу. Друзья моего друга — мои друзья. А Чан тушуется. Натурально так, не скрывая этой складки между бровями, тяжёлого и пустого взгляда прямо в глаза Минхо. Читает на его лице что-то, да сам не может понять что. Цепляется за выбеленные пряди волос, за дрожание пушистых ресниц, а руку тянет в ответ машинально, по привычке. Джисон замечает эту неуверенность, слегка приподнимая уголок губ: значит с Чаном тогда был не Минхо. И от этого на душе становится легче, но тяжелее при мысли: а тогда кто? Кого он всё это время ищет, кого ему нужно придушить, чтобы закончить эти страдания его близких? — Бан Чан. И не стоит, всё в порядке, — Чан прокашливается, забирает руку и отходит в сторону, просовывая между губ палочку сигареты. Горбится, закуривает и выдыхает в небо, зажмуривая до белых пятен глаза. Минхо упирается подбородком в плечо Джисона, хлопая ресницами и обжигая горячим дыханием кусочек оголенной шеи. Джисон покрывается мурашками, откидывая спадающую на глаза челку парня. И улыбается, так спокойно и нежно, словно не ему придется пройти эти круги ада, чтобы добраться до правды. — Извини его, он сейчас потерян, — Джисон кивает в сторону Чана, который подпирает плечом стену и рисует носком ботинка узоры на влажной плитке крыльца. — Я понимаю. Но смотрел он жутко. У вас это правда, как по-семейному. — Эй, — Хан фыркает, отталкивая от себя Ли и притягивая его за подбородок лицом к лицу. Дышит в губы, но не даёт поймать свои. — Я с тобой ещё не закончил, детка. Минхо ухмыляется, шепча на ухо что-то похожее на «правда?», и мажет губами по мочке, скатываясь поцелуем на щеку и подбородок. — Я тебя подожду. Джиу все равно работает, мне нечего возвращаться в дом. Тем более, я не могу тебя просто так с этим оставить, детка, — Минхо выдыхает смешок, оставляя в серьезном разговоре несерьезный поцелуй. Такой быстрый клевок прямо в губы. Джисон стонет, припечтываясь лбом в плечо парня и заводя руку за его спину. Глухой шлепок о джинсы встречается с тихим «ой». — Тебе можно, а мне нельзя так называть? — Минхо выгибает бровь, пытаясь словить взгляд Джисона и тушуется встречаясь с темной бездной. — Я с тобой не закончил, — Джисон подхватывает подбородок, целуя теперь сам более напористо и влажно. И не давая Минхо зайти дальше, парень отцепляет его от себя, вкладывая свою ладонь в теплую ладонь Минхо, — поэтому вот ключи, консьерж на входе тебя узнает, а если нет — позвони мне, я отвечу. — Джисон… — Всё хорошо, Минхо, в моем доме слишком пусто, чтобы я за что-то переживал. Так буду хоть переживать за тебя. Включи обогреватели, пользуйся всем, что хочешь, — Джисон отходит назад, отпуская руку Минхо и оставляя в ней прохладную связку ключей. — Я тебя подожду. Джисон качает головой, перекатываясь с пятки на пятку и потупляя взгляд на массивные ботинки. — Я приду не скоро, возможно, даже не сегодня ночью. Но приду, Хо. Ложись спать, тебе стоит отдохнуть. — Тебе тоже. Джисон улыбается от искренней наивности парня, снова тянется к нему, зарываясь пальцами в блестящие белые волосы. Маленькая снежинка. Только теплая. — Я отдохну рядом с тобой. Когда разберусь со всем этим, — Джисон обводит взглядом Чана и здание больницы, — ему я тоже нужен. Как и Ёнбоку. Обязательно вас познакомлю, если… — Обязательно, Джисон. Минхо прерывает реплику парня, оставляя липкий мазок гигиенички на его щеке. Задом сходит с крыльца, кивая на прощание Чану, что стойко выстоял в стороне все эти нежности, от которых у него скрутило живот. И уезжает. Без рева. На слабой скорости, чтобы Джисон подольше на него посмотрел. Потому что дальше ему предстоит встреча со смертью. И в нескольких ее обличиях.

***

— Ёнбок? — голос шелестом растворяется в темноте августовской ночи, что едва доносится до слуха парня, сидящего под массивным дубом. Его смольные волосы цепляются за кору дерева, а ладони бегают по росистой траве, собирая влагу. Он весь словно слившийся с природой и темнотой, только на щеках слабо светятся веснушки, а глаза как зеркала отображают свечение темного неба. Над головой мерцают капельки звёзд. Одна-две полоски. Прелестные Персеиды. Ёнбок собрал собственное созвездие на лице и сердце. Под боком шелестит тело. Голос снова повторяется, заполняя собой пустоту, что сковала за этот долгий час парня. — Не спится? — Джисон протягивает баночку колы, дёргая на себя язычок крышки. Сладкая вода с шипением стекает по металлу и липнет к пальцам, — без сахара, бери. И Ёнбок берет, прикрывая глаза и вливая в организм прохладную жидкость. Какое-то астральное чувство стекает по горлу вместе с газами, растворяясь слабым запахом моря в грудине. — Красиво, — парень кивает головой на небо, заставляя Джисона перевести взгляд на вновь падающую звезду. — Не думал, что ты любитель звёзд. Ёнбок, не споря, пожимает плечами, полностью заваливаясь на ствол дерева. Спину приятно покалывают засечки на дубе; тонкая кора, что трескается и крошится в пальцах, стоит ее подловить большим и растереть между средним и безымянным. Ёнбоку бы не в городе жить, а где-то в глуши, горах, может, поддаться в отшельничество и мало-помалу пописывать свои коды. Наверное, так бы он и сделал, не будь в нем выточенная прошлым и потерянным детством необходимость в деньгах. Скорее жажда получить того, что всегда сковывало, нежели острая необходимость. Ёнбок позвякивает время от времени побрякушками на перочинных запястьях, мажет взглядом по стекающим с неба звёздам и надламывает горло, поглощая жидкость. Джисон не мешает расползающейся по телу тишине. Пусть и видеть таким Ёнбока непривычно: потерянным, задумчивым и словно невидящим. Но через время, может, через три или все десять минут, небо препарирует хриплый голос: — Один человек мне сказал, что стоит всегда смотреть на звёзды и луну, потому что где бы я не был — они всегда одинаковые. Да, меняют положение, светят где-то тусклее. Но я знаю, что на них смотрит кто-то ещё. И я не один. Джисон хмурится, сжимая в руках банку. Он никогда не придавал значения таким мелочам: шелесту травы, капающему с небу дождю, звёздам и луне, что всегда скорее раздражала, чем давала какую-то надежду. А Ёнбок, весь такой закрытый, с виду холодный из-за бледноты и прозрачности кожи, что можно взглядом уловить переплетение вен на запястьях, которые он то и дело прячет за плетенными и кожаными браслетами; парень оказался теплой клоакой мысли с верой во что-то неживое. Замест надежды, наверное. При рождении надежду у него сразу забрали. — Он был тебе дорог? — Джисон качает локтем, придвигаясь ближе. Старается как и Ёнбок слиться с деревом и небом. И сколько не крути — не получается. — Он мне дорог, — Ёнбок прокашливается, отлепляя себя от ствола. В волосах скопилась кора дерева и кусочки травы, что Джисону так и хочется потянуться и избавить от грязи. Но для парня — это не грязь, скорее важная его часть, которая показывает, что неживое всегда переплетается с живым. — Меня зовут Феликс, только Чану не говори. Не хочу, чтобы он привязывался. Для всех я Ёнбок. И это такая живая и искренняя откровенность, что выпитая кола становится поперек горла. Ей богу, еле не поперхнулся. — А хочешь, чтобы я привязался к тебе? Ёнбок тире Феликс с ухмылкой качает головой, откидываясь на локти. Джисон ловит взгляд парня, такой слегка игривый и насмешливый. — Хочу, чтобы хоть кто-то знал правду. Тяжело жить во лжи, пусть к ней и привыкаешь. Когда кто-то знает хоть чуть-чуть от тебя настоящего — ты не боишься потеряться. — Ты умный, Феликс. — Это не Феликс, — парень запускает ладонь в волосы и с выдохом оттягивает прядь, — это Ёнбок. Джисон стекает по стволу дуба, играясь с пустой банкой. Вопросов задать хочется много, но Ёнбок сейчас слишком открытый, чтобы играться с этим доверием. Ночь не щадит никого. — И где сейчас Феликс? Раз здесь Ёнбок. Джисон подхватывает выстроенную парнем игру, играясь если не с прямым контекстом, то образами. В груди клокочет спокойствие. А блестящие глаза наконец улавливают глубину ночного неба. И правда. Чу́дное зрелище. — Это мне подарил брат, — Ёнбок тянет небольшой медальон на шее, показывая его Джисону. — Вместительная вещь, на самом деле. Для фотографии типа. — Покажешь? — Там пусто. Я не храню фотографии. Не вижу смысла, — парень усмехается, выдыхая, — не видел, пока не понял, что брата мне будет не хватать, — Ёнбок тянет это грустно, затихая в конце предложения и полностью ложась на траву. Роса холодит загривок. Джисона приводит в чувство поступившая информация. — Он не умер. У меня нет семьи, Джисон. Я из детдома. Очень противное чувство, когда тебя передают из руки в руки, словно игрушку, явно уже поломанную. Его зовут Бао. Его родители — моя пятая, вроде бы, семья. Хорошие люди. Но приемный сын — не родной. Балласт. Обуза. Я же, немного ненормальный. — Они тебя вернули? — Как животное какое-то, — Ёнбок стискивает зубы, вырывая из земли клочки травы. Мягкое успокоение для острого сердца. — Бао извинялся. Но мы не должны нести вину за поступки своих родителей. Тогда он и сказал мне смотреть на небо, пообещав, что всегда будет на него смотреть тоже. Джисон укладывается рядом. Не сердце к сердцу, конечно, но ладонь к ладони. Тянет руку неуверенно, но по велению души и своего околелого сердца. Ёнбок — дворняжка самая настоящая. Феликс — породистый щенок, родившийся не в том мире. Несправедливость Вселенной? Возможно. Но если так подумать, то у них есть ещё вся жизнь, чтобы послать Вселенную. Телефон Джисона пиликает в штанах, и это пиликанье так раздражает, пробираясь сквозь ребра к сердцу… А с неба стекают звёзды. Но остаётся только протяжное: пик... Пик, пик, пик… Джисон считает каждый плевок этого устройства, где не кардиограмма, а самый настоящий адский суд. Ёнбока почти не узнать: у него заплывший глаз, перевязана шея и лоб; пальцы в проводах, а сердце забилось в угол. Картина не маслом — кровью. И у Джисон от осознания, что виновник этого где-то рядом, мутится в глазах. И это не плещущая злость, а боль, что скапливается в один комок и рвется наружу через стиснутые пальцы и пустые стекляшки глаз. Джисон взглядом мажет по палате. Маленькая и прохладная комнатушка, сделай два шага — окажешься у противоположной стены. Замест гроба и, наверное, за это надо благодарить. Только кого? Ёнбока или того, кто Ёнбока не добил? — Куда же ты ввязался, Феликс?.. Джисон сам не узнает своего тихого и хриплого голоса, препарирующего только равномерное пиликанье медицинских приборов. Пульс стабильный. У Джисон, напротив, нет. Потому что если Феликс куда-то и ввязался то изначально в их с Чаном жизнь, где он Ёнбок и где нет места счастливому и спокойному существованию. Джисон перекручивает свою жизнь неосознанно. Чан прав — он если и подарил ему жизнь, то жизнь в насилии. Джисон стал тем, кого презирал. Добродетель — порождение зла. Он не убивал, но он крал важные документы, подделывал эти же документы, избавлялся от конкурентов Чана и тех, кто вставлял Чану палки в колеса. И втянул в это Ёнбока. И это им стоило больничной койки и разума на пересечении жизни и смерти. Бизнес — всегда вещь опасная. И правды в ней нет, как и честности. Свет луны пробирается сквозь неплотные больничные жалюзи. Это кусочек луча помогает зацепиться за поблескивающую подвеску, что всё это время мирно лежала на прикроватной тумбочке. — Это мне подарил брат. Вместительная вещь, на самом деле. Для фотографии типа. — Покажешь? — Там пусто. Я не храню фотографии. В лёгкие вместе с луной врывается вечерний августовский ветер. Веснушек на лице Ёнбока почти не видно, толь отекшие щёки да неестественно вздернутая вверх бровь, в которой ранее покоилась штанга-сережка. Джисон, одеревеневший от воспоминаний, еле как отцепляет свои ноги от пропитанного хлоркой пола и в два шага доходит до тумбы. Серебряная цепочка холодит руку, а маленький квадратик с незамысловатыми узорами блестит в глазах. Слегка сдавить его большим и указательным пальцем, словить тихий щелчок и быстро вылетевшую бумажку. На ней всего несколько цифр, а с обратной стороны, неаккуратным Ёнбоковым почерком: «адрес ячейки». Джисон хмурится, пытаясь понять, что это может значить, копошится возле кровати, вглядываясь в тяжело дышащего с помощью кислородной маски Ёнбока — и это всё стоило этого? Маленького клочка бумажки? Джисон откидывает голову, непривычно для себя истерично посмеиваясь. Но после бросает взгляд на пол: ещё один маленький, сложенный в несколько раз квадратик. Пальцы дрожат, когда он приседает и так и остаётся сидеть на холодном полу. «Я всегда буду благодарен тебе, Джисон, как бы не огрызался. Жаль, что не говорил тебе это лично. И передай Чану, что я никогда бы его не предал (вас), несмотря на то, что вы узнаете.

Ф.»

Джисон отодвигает штору: в лоб припечатывается круглый диск луны. — Где бы ты не был, Ёнбок, знай, что я тоже всегда буду смотреть на луну, — Джисон невесомо касается дрожащими пальцами веснушек на чужих щеках. Они — причудливые созвездия. А Ёнбок, поцелованный солнцем, но так любящий ночь. Главное, чтобы он не остался в ней навечно. Джисон не готов потерять вторую семью.

***

Минхо, окутав свои острые коленки руками и уложив на них горячую щеку, медленно моргает, всматриваясь в свечение ночного неба. Оно неяркое, еле уловимое из-за мигающих и переливающихся высоток, ярких голов фонарей и цветных баннеров, которые улыбкой высечены среди неба и звёзд. У Джисона в квартире одиноко. Он не пришел ни через час, ни через два, не когда стрелка на циферблате часов перекатилась за полночь. Греет лишь осознание, что в какой-то момент Джисон придет, и в этой вечно пустой и холодной квартире его будет ждать не гуляющий по полу сквозняк, тупое пиликанье электрических приборов, что хоть как-то заполняют вечную тишину, а теплое и мягкое тело с большим сердцем, — Минхо ему покажет, что все трудности можно преодолеть. Парень встает с кровати, подходя к окну. Хотелось бы его открыть, пустить морозный зимний воздух, чтобы окутал всё тело и унес назойливые мысли. Но навороченные панорамные окна и отсутствие чего-то близко напоминающего форточку этого сделать не дают. Поэтому Минхо дышит ртом на стекло, что в миг запотевает, и рисует кошачьи лапки и улыбающиеся смайлики — детская забава. Ему всегда нравилось этим злить семью. С е м ь я. Если так подумать — она у Минхо была. Но всё развалилось. И от этих развалин остались только острые осколки, на которые он в последнее время наступает голыми ступнями. В мыслях проскакивает, что стоит съездить домой, к Джиу. Звонить уже нет смысла, да и она, скорее всего уже работает — рождественские праздники закончились, а вместе с ними и волшебное тепло, что давало надежду на что-то хорошее. Иллюзия счастья. И эта иллюзия всё ещё с ним, раз Минхо находится в этой квартире, касается прохладных предметов и ждёт того, кто обещал прийти. Впервые к нему хотят прийти. Впервые он кого-то так отчаянно ждёт. Взгляд цепляется за сейф, спрятавшийся в углу комнаты. Минхо присаживается на корточки и смотрит на него тупым взглядом. — Как в дешёвом фильме, честное слово, — Минхо фыркает, отворачивая голову, но после снова цепляется за ручку железного ящика. Неправильно это. Но, черт возьми, как же заманчиво. Минхо дёргает за ручку, наперед зная, что затея провальная. Сейфы, как правило, закрыты. Но для сейфов, как правило, выбирают странные коды. Минхо, надеясь, что его шалость останется незамеченной, тыкает по цифрам. Сначала «0000» — неверно. Глаза закатываются непроизвольно, но Минхо пробует снова. «1111». Неверно. — Ладно, Хан Джисон, ты не сама очевидность, — Минхо опускает голову, взъерошивая свои волосы, и глаза неожиданно цепляются за лист, что спрятался под мягким креслом. На нем какой-то снимок. Тяжело разглядеть из-за полумрака комнаты — за спиной на пол выплёвывает жёлтый сгусток света только один торшер. Минхо подмечает на фото только козырек кепки, снова переводит взгляд на сейф, размышляя. Наверное, этот листик оттуда. Наверное, не стоит тянуть к нему руку. Но Минхо тянет. Лист пыльный и помятый. А ещё режущий сердце своими острыми концами. Минхо тяжело дышит, в неверии рассматривая черты лица парня на этой фотографии, эту угловатую улыбку, кепку, спущенную на глаза. И проводки сердца обрываются, грозясь разорвать грудную клетку напополам. Минхо просовывает лист обратно под кресло. Вытирает руки о штаны, которые выкрал из шкафа Джисона. Пальцы дрожат, а загоревшийся экран телефона на смятой постели, только подливает масла в огонь. Там одно сообщение от неизвестного. Того самого, который появился всего один раз и исчез. И лучше бы навсегда. Ещё несколько лет назад. Неизвестный: Если он узнает, что ты сделал — он тебя бросит. Поэтому прячься, Хоша. От себя самого. Минхо отбрасывает телефон, выбегая из комнаты и прячась в ванной. Отражение в зеркале пугающее. Руки дрожат, соскальзывая с раковины, в которую он упёрся, чтобы не свалиться на пол. Но это не помогает, и Минхо стекает на холодную плитку. На ней рассыпаются крупицы надежды. Минхо не знает сколько проходит времени, но отчётливо ощущает холод, что расползся по его телу. Он прикрывает глаза, в надежде уснуть и избавиться от пугающих мыслей. Но Минхо отчётливо улавливает щелчок входной двери. И где же она, эта надежда? Наверное, умерла ещё в детстве.