Отражение души

Расплющенный серебряный шар висит надкусанным пятном на небе. Об его острые грани расщепляются снеговые облака, пока асфальт устилается тонким слоем белой пыли. Джисон всей душой ненавидит зимний холод. Джисон всей душой ненавидит бессонницу. Веки режет тусклый свет экрана планшета, на котором тонкими, угловатыми буквами выведен текст. Бессонница сковывает Джисона в свои липкие лапы уже третьи сутки; если ему удается провалиться в сон, его выдергивают кошмары. Тревожность тихими шагами ступает по потолку и оседает пылью в воздухе — Джисон, кажется, весь ею пропитан. На сетчатке глаза словно острым лезвием уже высечено это имя — Ли Минхо. Оно сплошным текстом прыгает со стены на стену, из одной комнаты в другую, но ничего дельного за собой не несет. Ли Минхо — обычный байкер, мечтавший стать ветеринаром, но почему-то свернувший не на ту дорогу. У Ли Минхо красивые, глубокие песочные глаза, нежный тембр голоса и кошачий взгляд. Его руки теплые, как шматок ранней весны на ладони. А еще у Минхо есть большое сердце — и неосязаемый грех на плечах. Потому что Ли Минхо запечатлен на чертовых фотографиях со складов, и Ли Минхо точно в этом виноват. Джисон кряхтит, вытягивает руки к потолку и разминает затекшую шею. Его взгляд падает на часы: «2:46». Чудесно. Томный вздох рассекает стены, а на губах теплится воспоминание, колкое и едва ощутимое. Оно все еще с Джисоном с того вечера, после которого они с Минхо больше не общались. После которого Джисон так и не смог собрать себя до конца. Чан, вроде как, дал выходной. Точнее, подкинул пару мелких дел — съездить на склады, проверить пункты транспортировки. Все готовятся к импорту вина в Италию. Все готовятся к неизбежному — что-то пойдет не так. Потому что вместе с Ли Минхо пропал и тот Минхо, что подрезал поставки и проникал в их инфополе. А еще Ёнбок так и не объявился, и это настораживает больше всего. И все же — сердце. Сердце чувствует к Минхо слишком многое. Джисон несколько раз за ночь порывался взять телефон, чтобы позвонить. Не написать, как привык, а услышать голос, почувствовать будто Минхо рядом. Ведь их разделяет только экран телефона, какой-то там динамик и пара километров от одного дома до другого. И все это можно было преодолеть, но Джисон никогда не делал первых шагов. К нему всегда прилипали первыми. Возможно, это и волнует: Джисон не знает, что делать дальше. Раньше все было просто: улыбнулся кому-то, дал себя потрогать, потрогал сам, сняли отель и попрощались. Никаких свиданий, никаких поцелуев у подъезда, никаких слов — только животное желание удовлетворения. И всегда это был не тот, кого Джисону надо уничтожить. Но чтобы уничтожить Минхо, нужно уничтожить свое сердце тоже. Джисон шлепает босыми ногами по холодному ламинату — это отрезвляет. Так он доходит до ванной, ресницы все еще слипаются, заснуть не получается. Джисон уже устал: завтра нужно ехать к Чану и лучше быть в сознании, а не с затуманенным разумом из-за недостатка сна. Дверца шкафчика над раковиной со скрипом открывается. Джисон перебирает бинты, полупустые блистеры таблеток, но ни одного снотворного. Только какие-то уже просроченные таблетки от боли в сердце. Джисон усмехается и выбрасывает их в мусорный бак. Уж лучше пусть оно болит. Смотреть на свое отражение страшно: тонкая полоска шрама, заплывший глаз. Получается мазать взглядом только по запутанным вьющимся волосам и голой шее. Джисон прижимает ладони к холодной воде и окунает в нее лицо. Вдох-выдох. Нужно постараться заснуть. Телефон вибрирует. Джисон сонно семенит к тумбе, под ребрами что-то быстро колотится, но взгляд упирается только в уведомление о садящейся батарее. И в собственную безнадежность. Джисон устало укладывается на прохладные подушки, щёлкая зарядкой и откидывая бумаги с делом Минхо на пол. Найти того, кого нет, невозможно. Джисон уверен, что Минхо не виноват, но против улик в виде фотографий, которые он видел своими глазами, не попрешь. Но есть еще Ёнбок. Точнее... сейчас его вообще нет. Пальцы слегка подрагивают. Джисон сжимает ими подушку, стараясь дышать равномерно, делая несколько глубоких вдохов. Говорят, это помогает заснуть. Наверное, Хану уже ничего не поможет, кроме хорошей промывки мозгов на кресле у врача. Когда тишину ночи разрезает тихая, заводская мелодия, Джисону кажется, что это сон. Страшный кошмар, в котором все еще прыгает это дурацкое имя — Ли Минхо, а на губах теплится колючий поцелуй, оказавшийся ядовитым. Но мелодия звучит слишком громко и четко. Приоткрыв глаза, Джисон видит светящийся экран телефона, подскакивает и надеется, что успел. — Да, — звучит как-то загнанно, но в ответ тишина. Джисон уже хочет отлепить телефон от уха, как слышится тонкий вздох, а на фоне — гул проезжающих машин. — Хо? — Привет, — Минхо выдыхает: явно держал до этого в зубах свою тонкую сигарету. Джисон мажет взглядом по циферблату часов: «2:57», а казалось, что прошла вечность от последнего его выхода из комнаты. — Извини, что так поздно… — Что случилось? — Джисон промаргивается, включая на прикроватной тумбе светильник; под ногами всё ещё кипа бумаг, которую он аккуратно подбирает. — Ничего, просто… — снова выдох, Джисон не хочет слышать такой безнадеги в чужом голосе. Хотя стоило бы. Они не должны быть даже друг другу друзьями. И переживать друг за друга тоже. Им вообще лучше сейчас не разговаривать, а разговаривают, потому что против сердца не пойдешь, только расшибешься. — Просто мне не спится… извини, ты, наверное, устал. — Нет, — ответ получаются сухими и резкими, но Джисон просто боится, что телефонный разговор прервется. Он его долго ждала. Гордый дурак, — извини, я тоже не сплю. Знаешь, уже несколько дней. — Надеюсь, не из-за меня. Вообще-то из-за тебя. Джисон только усмехается, потому что не может соврать, не может уйти от ответа и прямо сказать — тоже не может. Улыбается, всматриваясь в фотографию Минхо на бумаге. Красивый. В жизни ещё лучше. — Знаешь, у нас же ничего не получится, верно? — Минхо шмыгает. Джисон только сейчас вспоминает о звуке проезжающей машины. На улице мелким порошком сыпит с неба снег. Луна совсем спряталась за облака. — Ты где? — Я… — Минхо сжимает губы в тонкую линию, замолкая на полуслове, потому что Джисон как-то удушливо стонет. Сдерживается. — Всё в порядке? — Ты далеко от дома? Зачем ты вообще вылез ночью на улицу, с ума сошел? — Джисон шипит, прижимая к уху трубку, думает, что так его будет лучше слышно. Словно это что-то поменяет. — Ты волнуешься? — этот неуместно игривый тон Джисона чуть расслабляет. И правда. Чего это он. Минхо сам разберётся. — Со мной все будет в порядке. Трасса успокаивает. — Приезжай. — Чего? Джисон усаживается на пол, запрокидывает голову и подпирает пушистой макушкой стену. В пальцах все тот же лист с фотографией Минхо, а в сердце четкое осознание: этот Минхо, что в руках и тот, что звучит в ухе — разные. Осталось только это доказать. — Если хочешь, ты можешь приехать, — и не знает зачем предлагает, потому что ничего от этого не изменится. И не знает, что будет, когда Минхо приедет. Его просто хочется увидеть. — Хочу, — и снова выдох. Только уже более спокойный. В трубке — только остаточный отзвук очередного вздоха Минхо, а в голове Джисона — запоздалое осознание того, что именно он сейчас предложил. Без какого-либо контекста, без пошлости — просто простое предложение, но оно заставляет его нервничать. Джисон никогда не приводил никого в свою квартиру. Даже Чана. И от этой мысли хочется биться головой о стену. Это слабость — и от нее хочется выть. Бумаги получается собрать с пола быстро, ещё быстрее закинуть их в сейф, чтобы Минхо ничего не увидел. Если тот узнает об этом, будет больно. Им обоим. Поэтому Джисон поспешно приводит квартиру в порядок. Это не вызывает проблем, потому что она всегда относительно чистая — если о полупустой квартире можно так сказать. Джисон никогда ничего не коллекционировал, не закупался роскошной мебелью или декором. У него не было книг, потому что он предпочитал читать всё в электронном виде. У него не было растений, потому что у Джисона не было сил на уход за ними. У него не было ни одной фотографии, потому что он ненавидел свое отражение. Его квартира была пуста, как и он сам. В нее никогда не хотелось возвращаться. Джисон не хотел привязывать себя к месту. И не хотел ничего оставлять после себя, чтобы, если умрет, уйти бесследно. Такие, как Джисон, обычно умирают не своей смертью. И о таких, как он, обычно потом не говорят. И всё же в отражение снова приходится заглянуть. Правый глаз зудит — шрам прятать уже нет смысла. А вот глаза — да. Ловким движением пальцев, Джисон с шипением надевает линзы, глаза пекут, а с ними — всё ещё хуже. Приходится терпеть. Теперь в отражении зеркала две червоточины. Теперь не так тревожно. Запоздало, но Джисон понимает: Минхо, скорее всего, не пропустят. Приходится звонить сонному консьержу и просить его проводить парня хотя бы до лифта. Пожилой мужчина сначала долго молчит, переваривая информацию, а потом недоверчиво говорит «да», потому что Джисон одиночка. И у таких, как правило, нет сердца. Наверное, Джисон — очень яркое исключение. Звонок раздается короткий и тихий, будто боясь потревожить чей-то покой или остаться без ответа. Но Джисон вскакивает с насиженного за последние пятнадцать минут стула слишком быстро. Тем временем чайник, поставленный относительно недавно, начинает булькать. Джисон куксится от мешанины звуков, но все же открывает дверь. Минхо стоит на пороге — холодный и продрогший. В его белоснежных, вновь осветленных корнях путаются хлопья снега. Джисон запоздало улыбается, дает парню пройти, и в легких тут же оседает мороз с привкусом гнилой вишни. Минхо мнется на месте, а Джисон так открыто и неправильно любуется им. Чайник щелчком оповещает, что вода закипела. Свет в комнате растекается по полу желтым пятном, пока Минхо медленно и неуверенно разувается. Быть у Джисона дома в такой поздний час странно, и оба это понимают, но молчат. Минхо вообще-то красив, даже несмотря на синяки под глазами, похожие на поцелуи луны, которых еще несколько дней назад не было. Даже несмотря на беспорядочные румяные пятна на щеках, которые горячими ожогами расползаются по этому выточенному словно из мрамора, лицу. Сняв куртку, Минхо жмется ближе к Джисону. А тот наконец оживает и семенит на кухню. Следом тянется холодная зима. Хотя в этой квартире холоднее Джисона уже ничего не может быть. — Я бы предложил чего покрепче, но у меня в запасе только чай. И то травяной, — Джисон чешет затылок, а после упирается поясницей о край кухонного стола. Минхо размыкает свои поблескивающие от слюны губы и неловко усаживается на мягкий стул. — Все в порядке. Думаю, это лучшее, что ты можешь мне предложить, — голос Минхо слегка надломленный и отчаянно уставший. Джисон, если так подумать, о Минхо знает почти всё, но в то же время ничего. Какие у Минхо любимые фильмы? Он предпочитает DC или Marvel? Уж лучше последнее, потому что они тогда не уживутся. Что Минхо чувствовал, когда цеплялся с желанием за куртку Джисона, пока тот расторопно его целовал и касался? Что он чувствовал, когда остался один? Думает ли он, что всё это глупость? Наверное, да. Потому что Джисон тогда услышал тот отчаянный вопрос и также отчаянно изменил тему. Потому что страшно цепляться за неизвестность. И такую шаткую надежду. Джисон промаргивается от струящегося к потолку пара. Какой-то липовый чай с мятой, который он по настоянию Чанбина когда-то купил, чтобы спалось легче, пахнет на удивление приятно. Пусть и болезненно. Джисон придвигает к Минхо сразу две чашки, чтобы сам выбрал какую, пусть они идентичные, но право выбора — Джисон так думает — даже в этом вопросе должно быть. И становится как-то тягуче тревожно, когда Минхо зверьком жмется к горячему, обжигая о кипяток пальцы и искусанные губы. Только сейчас Джисон замечает: парень перед ним дрожит. — У тебя тут очень холодно… — и голос звучит как-то надломлено, что Джисону кажется, что не стоило звать сюда Минхо. Потому что эта квартира как душу открыть и всунуть только заточенный нож в руку. Джисон подрывается неестественно для себя быстро, включая все обогреватели. В первую очередь — пол, который уже через пять минут гудит теплотой под ногами, а Джисон вытаскивает из шкафа флисовую толстовку. — Держи, — протягивает ее неуверенно, но Минхо улыбается, хватается за кусок ткани бледными пальцами и шепчет что-то типа «спасибо». — Я обычно сюда никого не вожу… Джисон подмечает это осторожно, но неожиданно даже для самого себя. Наверное, Минхо не должен об этом знать, потому что их уровень доверия сразу взлетает на десять шкал вверх. Но связать ни руки, ни рот не получается, и Джисон расплачивается за это растерянным взглядом напротив. У Минхо песочные глаза, и Джисону со своими червоточинами грешно туда смотреть. Он точно этого не достоин. — И все равно, жить в таком холоде невозможно, — Минхо прячет опущенные уголки губ в горячем чае. А Джисон готов протестовать, но не видит в этом смысла, потому что правда невозможно, и продолжает он это делать скорее по привычке. Отец всегда говорил, что ко всему нужно быть закалённым. Но вот к Минхо закалиться не получается. Как бы Джисон не пытался дать себе пощечину, когда мысли об этом парне то и дело заползали в голову, ничего не удавалось. Щека горела, а ком отчуждения от самого себя только рос в груди. Минхо хлюпает носом уж как-то слишком часто и сильно. А Джисон хлюпает открытой ножевой, потому что по рукам все ещё ожогами ощущаются те самые бумаги, которые выносят этому сжавшемуся кому усталости приговор. — Ты всё ещё дрожишь, — Джисон укладывает свою ладонь на ладонь Минхо. И тот вообще-то по-хорошему должен был этому противиться, но только поддается ближе, сплетая пальцы. Вены теперь как-то по-особенному гудят, словно по крови пустили яда и в лошадиной дозе. Потому что неправильно чувствовать так много всего к потенциальному врагу, и уж точно неправильно звать потенциального врага домой. Чан узнает — взбесится. Джисон если проиграет, наверное, умрет. И даже не физически, потому что смерть за все, что он делал, будет слишком щедрой платой. Минхо ничего не отвечает, устало придвигаясь ближе и протягивая вторую руку. По его сгорбленной спине, рваному сопению и слипшимся векам, Джисон считывает и примечает какой-то до этого не видимый глазу груз. У Минхо за эти дни что-то случилось. И Джисон сейчас очень надеется, что сам он к этому на прямую не причастен. — Давай ты сходишь в душ и погреешься там, а я пока тебе постелю, — Джисон со скрипом худых ножек стула поднимается и утягивает Минхо за собой. Тот промаргивается, всматриваясь изучающе в черные глаза напротив, и как-то обречённо хмурится. Наверное, глупо было ожидать, что Джисон дома будет без линз. А Джисону было глупо ожидать, что Минхо в его квартире как-то ему поможет. Но по правде, он вообще ничего не ждал. Он просто хотел его увидеть. — А у меня ты оставаться не хотел, — Минхо дёргает уголком губ, со свистом рассекая возле Джисона воздух. Вот он — взмах ножа. Вот он — слабый удар чуть выше сердца. Потому что Минхо добавляет следом: — Но хорошо, что я не ты. И тебе мне правда хочется доверять. А Джисон бы не промахнулся бей он ножом по открытой душе, потому что его так научили — если бьешь, то бей до последнего. Джисон меняет постельное на своей кровати, после тащит ещё один комплект в гостиную, воюя там с диваном. Джисон даже не был уверен, раскладывается ли он, но благо со скрипом, хрустом в пояснице и отборным матом диван был разложен. И ничего такой вообще-то, чуть твердый, но Джисону приходилось спать и в месте похуже. Растянуться по ровной поверхности не даёт бьющий из угла свет — Минхо вышел из ванной комнаты. И грешно и так открыто в Джисоновой одежде появился прямо в проёме: с раскрасневшимися щеками, с капающей и стекающей водой по белесым волосам и молочной коже. Джисон вообще-то в Бога не верит, но если кто-то скажет, что Минхо спустился откуда свыше, то беспорно согласится. — У тебя вкусно пахнет гель для душа, — Минхо натягивает поверх футболки все ту же флисовую толстовку и приземляется рядом с Джисоном. Диван прогибается под их весом. А Джисону кажется, что это он падает куда-то вниз. И что дальше? — Идём, ты будешь спать у меня в комнате, — Джисон нехотя стягивает себя с нагретого места, шлёпает босыми ногами по ламинату и останавливается лишь тогда, когда не слышит следом никаких звуков. Очень хочется спать. И спорить с Минхо сейчас не получится. — Нет, Джисон, я твой гость. Поэтому я не буду занимать твою комнату, — Минхо склоняет голову вбок, проводя ладонью по складкам на расстеленной простыне. — Вот именно. Я сам тебя позвал, поэтому ты будешь спать на удобной и мягкой кровати, — Джисон скрещивает руки на груди, проталкивая язык за щеку. Минхо какой-то, ей-богу, весь несносный. И это больше стимулирует интерес, чем раздражает. — И там теплее. Я прогрел комнату. — Лучше бы ты так о себе заботился. Я не могу понять, как ты живёшь в этом холоде, имея столько обогревателей. И лучше не понимать. И не знать. Джисон просто привык, что вокруг него боль и холод. И поэтому Минхо здесь не место, но он сейчас настойчиво пытается высказать свою правду, и Джисон ему это позволяет. Лишь бы спал. Но сам Джисон из принципа в комнату теперь не пойдет. — Ладно, — Хан хмыкает, закрывая дверь в свою комнату и хватая оттуда лишь ноутбук, — спи здесь. Минхо вскидывает бровь, но укладывается спиной вдоль разложенного дивана, вдыхая запах лаванды от постиранного постельного и ощущая присутствие Джисона. В конечном счёте он усаживается на пол у подножия дивана. — Ты будешь здесь? — Минхо шепчет, играясь с собственными пальцами, когда хотелось бы сделать это с пальцами Джисона. И поцеловать его тоже хотелось ещё с самого порога, ещё с того момента, когда он наконец-то смог услышать его голос. Но это было бы не уместно. Снова проскальзывает мысль, что это всё не правильно. А вот почему? Ответа нет. Джисон молчит, только выдыхает, откидывая голову и укладывая ее на край дивана. И Минхо такой красивый, но задающий такие сложные вопросы, просто медленно Джисона разрушает изнутри. Здесь это где? В этой комнате или в жизни? Хотелось бы везде. А вот почему? Не понятно. Джисон не должен ничего такого чувствовать рядом с человеком. Это не по его профессии. — Джисон, — Минхо сонно причмокивает губами, все же распуская руки и играясь с кончиком пряди волос Джисона. Хан мычит, двигая голову ближе. Минхо весь такой тактильный, что тяжело ему в этом отказать. — И все же… у нас ничего не получится, да? Джисон стискивает зубы и кулаки до побеления костяшек. Вопрос не закрыт, вполне открыт на рассмотрение, как и сердце Джисона, которое он так отчаянно старается прятать от чужих глаз, но оно всё торчит где-то сбоку, куда из раза в раз приходится лезвие теплых слов. Не получится, скорее всего. Но почему-то не хочется в это верить. — Спи, Хо, — и, наверное, это не то, что хотел слышать Минхо, потому как он сжимается в комок, отворачиваясь. И обижаться, и расстраиваться тут не зачем. Они просто разные. Настолько, что уничтожают друг друга каждый день. Но Джисон не может это так оставить, поэтому запускает пятерню в ещё влажные волосы на загривке Минхо, а после вкладывает эту ладонь в чужую, такую теплую и мягкую. Серебряный шар поблескивает из-за слегка приоткрытых штор. У Джисон зудят веки и душа. И если с первым можно расправиться, сняв мешающие линзы, то второе не вытравишь ни травяными чаем, ни мордобоем. Но клин клином вышибают. Может тогда у них с Минхо хоть что-то, но получится? В другой жизни. Но хотелось бы в этой.

***

У Джисона было всего несколько вредных привычек: бить грушу, когда больно, бить грушу, когда зол, и временами травить свою душу быстрым сексом и откровенно дерьмовым кофе. И просыпаться на полу из раза в раз, ощущается уже не как привычка, а как вполне себе обыденная проблема, которую Джисон и не спешит решить. Даже если от неудобного лежания, после шея плохо разгибается и на протяжении всего дня только и делает, что похрустывает. Джисон протирает сухими пальцами веки, шипя от назойливого зуда — линзы так и не снял, наверное, теперь вместо глаз точно червоточины. Чужое сопения над ухом отрезвляет: Джисон никогда не оставался ни с кем на всю ночь. И никогда не оставлял. Но с Минхо у него ничего и не было, а если и было бы, смог ли Джисон выставить его за дверь? Навряд ли, потому как Минхо причмокивает губами, сладко зарываясь носом в край мягкого пледа. На его щеке отпечатался сон и косые линии от смятой подушки. Наверное, ему здесь было хорошо. Наверное, Джисон никогда этого не почувствует. Джисон кое-как отдирает себя с пола охая и ахая, разминая поясницу, шею, распрямляя затёкшие ноги и руки, и старается делать это все так тихо, чтобы Минхо как можно дольше поспал: темные синяки под его глазами всё ещё отчётливо видны; луна его любит и не брезгует поцелуями. Джисон тоже бы не брезговал. Но ему категорически этого делать нельзя. Смотреть в отражение страшно и тошно: там на щеке отпечаталась бессонница и собственное уродство вдоль глаза. Слизистую щиплет, и Джисон пугается, что от слез. Сознание такое крохкое и вялое, что в любой момент может оторваться один проводок, и полетит всё к чертям, а Джисону сейчас нельзя лететь вниз, хотя бы ради кого-то, если не ради себя. Потому что Чану всё ещё нужна помощь. А Минхо, Джисон чувствует, что во всём этом не виноват, потому что не был бы он так глуп забираться в сердце Джисона. Ну или он слишком умён: тогда Джисон готов признать поражение и отдать свое сердце. Умывается быстро, холодной водой, чтобы наверняка. Сейчас бы дать глазам отдохнуть, поэтому он, недолго всматриваясь в поблескивающий взгляд, натягивает на себя темные очки — мало ли, Минхо проснется. А то, что Джисон прячет, он уже из принципа не покажет: это как последний замок в его душу, это как та часть, которая должна отпугнуть и вывернуть всё наизнанку, чтобы и Джисона, и Минхо грудью вверх и сердцем наружу. Потому что если Минхо это примет, как принял шрам — то Джисон разобьётся. От дерьмового кофе Джисон не избавляется только потому, что утром он бодрит: не заставляет засиживаться за завтраком и всегда остаётся в чашке до вечера, чтобы Джисон по глупости его хлебнул и вспомнил, что его жизнь всё ещё дерьмо. И тянется к чашке и стеклянной баночке по инерции, как и отвечает на звонок Чана. Даже слишком быстро, чтобы долго не трезвонил. У Джисона, вроде как, под боком парень спит. Просто сказка какая-то. — Это срочно. Я хочу, чтобы ты был в течении пятнадцати минут, — Чан выпаливает быстро, рассекая словами, как по камню. Джисон стискивает зубы, чтобы не огрызнуться. В последнее время его добротой и услужливостью вертят как хотят и когда хотят. — Мне до офиса полчаса, — Джисон заливает кофе кипятком, упираясь лбом о прохладную дверцу шкафчика. Видимо, сегодня утром даже без дерьмового кофе — Тогда, блять, поезжай на машине, — в трубке не голос, а сплошное ядовитое шипение. И Джисон даже не ведёт бровью, но внутри накаляется все до предела. — Остынь, Чан, в машину ты меня не заставишь сесть, — Джисон один раз отхлебывает кофе, кривится и выливает его тут же в мойку, чтобы Минхо не дай бог, это не попробовал. В шкафчике вообще-то есть хороший кофе для стоящей недалеко кофемашины. Вот это как раз для Минхо. — Буду через двадцать минут. — Извини, — Чан на той стороне трубки выдыхает и звучит более отчаянно, чем Джисону хочется: — Спасибо, ты мне правда нужен. И в этом весь Джисон: если он нужен своим родным, он пройдет по головам. Даже по своей.

***

Стена противно липнет к кожаной куртке, пока под ноги покапывает конденсат от кондиционера. Место разит отборным смрадом, под толстой подошвой берцев надламывается хребет бутылки из-под соджу. Джисон шипит, вляпываясь в слякоть и проскальзывая на ней какой-то метр. Это свалка — вернее, переулок, забитый местными наркоманами или просто бродягами, — явно не то место, в котором Джисон хотел бы сейчас быть. Мыслями он время от времени впервые возвращается в свою теперь тёплую, прогревшуюся чужим телом и душой квартиру. Но Минхо, скорее всего, уже проснулся. Скорее всего, он уже успел убежать, оставив после себя только слабый запах и тягучий сон. Потому что Хану не верится, что этот парень настоящий. Потому что Джисону кажется, что он гоняется за тем, кого и нет. И сейчас, уже после обеда, после того как парень насмотрелся на тяжёлые мешки под глазами Чана и выслушал неприятные новости, он подпирает стены склизкого переулка своей дорогой курткой и перекатывает в ладони холодные кастеты. Под правым боком что-то хлопает. Это Джисон отлетает в открывшуюся дверь. Пальцы одеревенели, почти не слушаются, когда Джисон пытается их размять после не совсем удачного падения; локоть скрипит, коленка, проскользившая по бетону, жжётся. Просто убийственное комбо. Джисону приходится проморгаться. Удивительно, как очки остались всё ещё на носу, но осадок неприятный — напали со спины. Навострившимся ухом Джисон улавливает чавканье чужой обуви, а потом замечает сбоку тень, а следом ещё одну. Сзади раздаётся урчащий смех. Чан говорил, что их будет несколько, но Чан не учёл, что они будут какого-то хрена вооружены. — Сиди, — затылок Джисона холодит металл пистолета. Дуло приставили ровно посередине, чтобы, если размазало мозги, то конкретно, красиво. Парень знает, как это выглядит, и от этого морщится, медленно поднимая руки вверх. — Умница. Джисоновы ноги разводят другие ботинки, вставая прямо напротив, а потом приседая на корточки ровно на уровне лица. Очки ударом руки слетают с носа. Глаза впервые за день отчётливо видят свет, пусть и совсем тусклый, где-то за спиной дородного мужчины, перекатывающего в своих пухлых губах тонкую спичку. Стёкла очков отлетели к стенке. Джисон вздёрнул уголок губ — маски сняты, творение отца вылезло наружу. — Некрасиво портить чужие вещи, — Джисон усмехается, но его тут же перехватывают за подбородок, сильно сжимая челюсть. Лицо у этого мужчины некрасивое: покрыто морщинами, кожа вокруг губ треснула, а сбоку над ухом — длинный шрам, который пытались скрыть под шапкой. — Это ты, маленький сучонок, не знаешь порядков, раз суёшь свой нос сюда, — плевок летит Джисону под ноги. Он медленно опускает руки, поскольку в нём не видят опасности — он под прицелом и в сухих, мозолистых пальцах. А сзади слышится клацанье. В левом глазу мельтешит бита. Джисон смеётся — так открыто и нагло, несмотря на стиснутые пальцы на его щеках. За это получает по скуле, а потом снова по второй, потому что смеяться не перестаёт. — Ты вообще отбитый, а? — Нет, просто вы такие забавные, — Джисон подтягивает к себе колени, укладывая на них локти и сверкая на ссутулившегося мужчину блестящим взглядом. Тот от этого тушуется, сжимая ладонь в кулак. Джисон теперь готов к удару. — Вы первые лезете в дела компании моего друга, наводя беспорядок в системе охраны, а потом говорите, что это я не знаю порядков. Знаете, что делают с теми, кто суёт нос не в своё дело? Их убивают. Жаль, что это не в Джисоновой политике. — Ты про «CB»? — мужчина хмыкает, не сводя с Джисона глаз. Так и хочется всечь ему в эту кривую и похабную улыбку. — Нам за это хорошо заплатили. — Кто? — А вот всё вам расскажи, — по подбородку Джисона скользит влажный металл биты. Её головка облицована исцарапанной железкой; Хан знает, как легко от такой штуки потерять голову. Знает — и улыбается. Голос этого парня мягче, чуть растянут на гласных и картавит на «р». Если приглядеться, можно уловить едва заметный юношеский азарт в его тёмных глазах. Джисон знает это чувство вседозволенности, когда рядом с тобой два амбала, у одного из которых пушка. Но Джисон опытнее. Джисон чуть отбитее. — И как много он вам предложил? — Достаточно. Но вот, что можешь предложить нам ты? — грузный мужчина, стоявший всё это время впереди, снова дёргает Джисона за подбородок, всматриваясь в его блеклые зрачки, заставляет заёрзать. Холодный бетон проскребается через кости прямо в сердце. Глаза — слабое место Джисона. И за это он ненавидит себя больше всего. — Не мучительную смерть, — Джисон улыбается, выпячивая клыки и щуря глаза. Непроизвольно склоняет голову вбок, чувствуя, как дуло пистолета сползает к шее. — Самонадеянно, — хмыкает тот, что с битой. Он вертит её в руках, со звоном поднимая пыль с цемента. — Назовите имя, и я просто уйду, забыв дорогу в этот вонючий гараж. — Или… — новая спичка прячется между потрескавшимися губами. У этого мужчины, который выглядит как «я здесь всё решаю», глаза косятся наверх, что выдаёт, что решает здесь не он. Но Джисону не позволяют повернуть голову, поднять её хоть чуть-чуть в сторону, потому что щёлкает затвор. — Или мы размажем твои тупые мозги по стенам этого вонючего гаража, м? Как тебе такая идея? Джисон стискивает зубы, просовывая околелые пальцы в карман штанов, который всё это время утяжелял кастет. Просто надо настроиться и не промахнуться. Просто надо потом посильнее всечь Чану, потому что эта вылазка была бессмысленной — эти собаки слишком преданы деньгам. Но Джисон не верит, что Ли Минхо обладает такой властью, чтобы заставить этих ублюдков бояться. Сейчас Джисон вообще ни в чём не уверен, кроме того, что к его голове приставлен пистолет, а в руках — его спасение. — Значит, мучительная смерть. Тонкий луч света продирается через щель приоткрытой железной двери. Джисон по привычке толкает язык за щёку и срывается с места, перехватывая тяжёлый пистолет, который в этот момент выстреливает. От стен отскакивает эхо, оно могло бы пробраться прямо под кости, если бы не мелькавшая сбоку бита. Джисон так и не успевает рассмотреть мужчину с оружием: на его глаза сведена кепка, но улыбка такая искренняя и в то же время ублюдская сверкает в отблеске металлического конца биты. Хан увертывается, выворачивая руку, что всё это время сжимал пистолет. Под ноги сыпятся пули; в глазах блестят слёзы, по затылку проходит что-то тяжёлое. Он стискивает зубы, отпуская чужое запястье. Джисон зажмуривается, но не даёт себе нужной короткой передышки. Он проезжается по рёбрам того дородного мужчины, который так противно чавкает спичкой и бросается склочными взглядами. Кастеты приятно холодят ладони. Джисон выдыхает, ожидая помощи: скоро должны подбежать его ребята. Убивать — не Джисонова прерогатива. В глазах прыгают цветные светлячки. Хан, запоздало, но понимает, что борется уже не с тремя, а с двумя мужчинами: пистолет исчез, как и знакомая, удушающая угловатая улыбка. — Кусок ублюдка! — Джисона бьют между лопаток, а потом снова, пока он стоит спиной. Это какая-то очень животная борьба, где о справедливости лучше не заикаться. Хан перехватывает биту, когда она снова мелькает возле его правого глаза, и заносит её на мужчину с торчащим шрамом из-под шапки возле уха. Тот шипит и надрывно стонет, давая немного времени, чтобы Джисон смог разобраться со вторым. Этого парня бить жалко: у него взгляд запуганного щенка и отточенные движения, которые он выполняет только из чувства самосохранения. Поэтому всечь ему в нос холодными кастетами оказывается несложно. Хан расслабляется только тогда, когда его ребята забегают в гараж, скручивают мужчину со спичкой и цепляются за парня с битой. Рёбра ноют, но не из-за сильных и тяжёлых ударов, а из-за высеченной на сетчатке улыбки, которую Джисон клянётся, что уже видел. На той самой фотографии. Это удар, куда-то глубже, чем просто в сердце. И Джисон срывается за тем парнем следом. Чтобы наконец-то открыть правду.

***

Время тягучей слизью стекает по белёсым стенам Чанова кабинета. Джисон постукивает прохладными пальцами по ручке кожаного кресла и насупленно разглядывает мужчину перед собой. Понять, что творится в голове Чана, невозможно, но если пробежаться взглядом по смятой рубашке, закатанным рукавам и потрескавшимся от нервов губам, можно понять, что в его мысли лучше не лезть. Но Джисону хочется покопаться там, развязать узлы недосказанности, распотрошить натянутые нервы и вывернуть хребет наружу, чтобы пройтись по каждому позвонку — как Чан заслужил. Джисон шипит, прикладывая к разбитой губе вновь проспиртованную ватку. — Хорошо тебя поколотили, — Чан размыкает пальцы, которые всё это время были сложены перед его лицом, и вздёргивает подбородок Джисона вверх. Вглядывается в его стеклянные глаза — это, отчасти, его творение. У Джисона как будто никогда и не было выбора, чем ему заниматься. Это было предрешено с самого рождения: или военный, или ублюдский убийца. Он попал в середину. Лучший из исходов. Джисон молчит. Ему нечего ответить, потому что в таких боях всегда кто-то выходит побитым, если не мёртвым. Что стало с теми двумя парнями, Джисон не знает. Знает лишь то, что из-за чёртовых людей Чана, о которых Хан не знал, он так и не поймал третьего: в кепке и с фальшивой улыбкой. Бежать за ним было, конечно, опрометчиво — у него пистолет, ни одной гематомы и чистая совесть. А у Джисона только азарт и стальное желание доказать, что за этим образом не прячется Ли Минхо. Не его Ли Минхо. — Молчишь? А смысл? — Чан хмыкает, отпуская подбородок и вставая со своего кресла. Скрип отсекает стекающее время. У Джисона перед глазами щёлкает: это спадает маска благоразумия. — Действительно, а в чём смысл говорить? Ты мне будто бы что-то недоговариваешь, чёрт возьми. Вот скажи, как выглядел Ли Минхо, которого ты в ту ночь трахал? — Джисон стискивает кулаки. Виски, как натянутая струна, — всё гудит, но не решается разорваться. — Что ты несёшь? — Чан хмурит брови, отворачиваясь к окну. В стекле отражается лишь слабый силуэт, сливающийся с блестящими окнами многоэтажек. — Это бы упростило задачу, не думаешь? Знай мы, как он выглядит. Так скажи, как он выглядел, чёрт возьми! — Так же, как и тот, которого трахаешь ты. Вот оно — острое лезвие, которое окончательно разрывает последний натянутый провод. И это не струна. Это чёртов проводок от взрывчатки, на котором было высечено сердце Джисона. Он подскакивает, огибает стол и впечатывает Чана грудью в стекло. В глазах Чана — смирение. В глазах Джисона — оглушающая пустота. — Я разве не прав, Джисон? — Если бы не твои люди, я бы поймал третьего, и всё бы встало на свои места, — выпаливает Джисон, сильнее стискивая ладонь на шее Чана. Тот не сопротивляется, зная — Джисон не причинит ему вреда, даже если его сердце будут медленно уничтожать. — Ты бы его уже поймал, если бы не твои сраные чувства! Этот разговор — грань, за которую они никогда не переступали, только благосклонно уступали друг другу или молча уходили. Не в их философии — драться, не в их политике — ссориться, зная слабые места друг друга. А сейчас они ранят. Джисона ранит единственный родной человек. А Чана — усталость. — Не неси чушь, Чан. Просто вспомни того, с кем тогда был. Это не Ли Минхо, и я в этом уверен, — Джисон разжимает руку, отпуская Чана. Его губы — белая полоска, а на шее — красный след. Джисон прячет руку в карман. Он беззащитен. — Это ты несёшь чушь, потому что начал что-то к нему чувствовать. К тому, кто разрушает то, что я строил годами, то, чему посвятил свою жизнь мой отец. Ты это растаптываешь, стоя здесь и говоря мне эти вещи, — Чан отталкивает Джисона, и тот упирается поясницей в стол. У Чана нет злости, только шипящий голос, как у змеи, которая ползёт прямо к шее. — Опомнись, Джисон. Такие, как ты, не должны чувствовать! Оглушающий треск — это разломался карандаш, за который Джисон другой рукой схватился. — Да пошёл ты. Джисон хлопает дверью намеренно, хотя очень хотелось бы — по лицу Чана. Джисон выбегает в декабрь, где отрезвляющий мороз и кашляющее снегом небо. Джисон натягивает капюшон и щёлкает зажигалкой. Наверное, отец был прав: сердце стоило уничтожить ещё в детстве.

***

Тепло, которое согревало стены прошлой ночью, сейчас медленно утекает под плинтуса, оставляя после себя лишь слабый запах чужого парфюма и одно непрочитанное сообщение. Джисон сползает к ножкам дивана, аккуратно застеленного пледом; только на единственной подушке видны утренние складки. Парень проводит по ним холодной ладонью нарочито мягко, словно собирая остатки чужого сна — запредельная глупость, которой он так легко поддаётся. Томный вздох. Приходится приподняться, чтобы вытащить телефон из кармана карго: на ярком экране появилась ещё одна новая трещина. У Джисона на сердце — тоже. И отсекает его сам Джисон, подставляя сердце под удар чужих слов, не реагируя никак в ответ. Потому что с Чаном так поступить нельзя; он не может поступить так с тем, кто поставил его на ноги и отряхнул от грязи, в которой Джисон медленно разрушался. Эти годы вспоминать тяжело. И не потому что отец Джисона в один момент погиб, а потому что мама осталась одна, и на это смотреть было тяжелее всего. Хан помнит, как она медленно угасала, казалось, что эта женщина была цветком, который перестали поливать и удобрять, но Джисон ее не бросал: вывозил на природу, водил к специалистам, обещал и плакал, а потом снова брал себя в руки и что-то, но делал. Но она умерла, потому что Джисон для нее никогда не был важной частью — он был лишь плодом творения отца, её мужа, и остался слишком ярким напоминанием о человеке, которого она любила. Джисон этого не понимал. И не пытался понять. А потом мама умерла. Медленно и тихо. Джисон нашёл её с пеной у рта и пустым флаконом седативных. Без записки. Без последнего слова. Без того «люблю», которого Джисон никогда не слышал. А в сердце что-то щёлкнуло. Девятнадцатилетний Джисон остался один. Его нашла только улица. Телефон издаёт сигнал: на экране всплывает уведомление о разряжающейся батарее и мелькает сообщение, отправленное утром. Этим утром, когда Джисон ушёл. Хо: Ты бы хоть записку оставил… Некрасиво оставлять человека в незнакомой квартире. У тебя должны быть очень убедительные причины, почему ты так рано ушел и почему не разбудил меня. Но спасибо за вечер и теплую кровать. Мне стало легче. 9:26 Джисон вздыхает, стискивая пальцы на корпусе телефона. Минхо — хороший и чуткий, Минхо — благодарный и, как уверен Джисон, заботливый. А Джисон — ублюдок, привыкший к боли, страданиям и холоду. Минхо он, конечно, не отвечает. Встреча с парнем, у которого была пушка, — не из приятных. И думать, что это был Минхо, для Джисона невыносимо. Потому что Минхо не мог писать такие слова, а через час приставить дуло пистолета к чужому затылку. Ещё и со спины. Чтобы было больнее. В чат с Чаном Джисон тоже не заходит. Там и так почти пусто, потому что Чан любит звонить, а Джисон никогда не выходит на контакт первым. Телефон снова дребезжит в одеревеневших пальцах. Дрожание в груди заставляет Джисона сделать несколько глубоких вдохов. Это снова Минхо. Хо: Как ты? Ответь, пожалуйста. Ты не был в сети с самого утра. 22:08 Джисон отчаянно стонет, выключая телефон и поднимаясь с насиженного места. Кости ломит, коленные суставы хрустят, а яркая гематома, которую он мельком заметил в туалете офиса Чана, нещадно пульсирует. Джисон — побитый щенок. И больше душой, чем телом. Доползти до зарядки было несложно, но сложнее оказалось оторваться от экрана, на котором то и дело всплывают новые сообщения. И Джисон не знает, почему не отвечает. Может, потому что Чан прав: такие, как Джисон, не должны чувствовать. Они этого не достойны. Беспризорники, искалеченные улицей. Хо: Игнорируешь? Очень некрасиво. 22:10 Хо: Что-то случилось? Я могу приехать. 22:10 Хо: Я не приеду, если ты не ответишь. Просто скажи, что с тобой все хорошо. 22:11 И последнее, что Джисона добивает окончательно, когда он случайно тыкает на их чат. Хо: Я переживаю. Но мне неприятно, что я шлю сообщения в пустоту. Джисон, ответь, пожалуйста. 22:12 И Джисон не отвечает. У Джисона, вроде как, болит сердце. И ему впервые так тяжело собрать себя по кусочкам.

***

Снег влажной пылью липнет к земле, устилая асфальт, костлявые и узловатые ветви деревьев, подтаивая на дрожащих, но всё ещё тёплых пальцах. В них тлеет сигарета — медленно и обжигающе. На кончике скапливается пепел, под ноги сыплются остатки, если не чувств, то хотя бы дорогой бумаги. Чан тяжело вздыхает, оставляя на кремовой стене больницы чёрный след. Это часть его души. Дверь поддаётся легко — стоит упереться плечом и угловато вместиться в длинный коридор из белых дверей и безжизненных лиц на постерах стен. Чуть сложнее пройти по лестнице, ведущей прямо на третий этаж, в отделение. И не потому, что Чан много курит, и не потому, что ему чуть за тридцать, а потому, что тяжело нести бремя ответственности за отца, мать и друга, которого он так предательски задел и унизил. Чан извинится, но чуть позже. Когда, наверное, сам сможет простить себя. Его размеренный шаг не выдаёт в облике ни усталости, ни растерянности. Но если присмотреться, взглянуть глубже в зеленоватые глаза, можно увидеть рождающуюся бездну, где то и дело мелькают картинки его медленного распада. Больницы Чан не любит с самого детства, когда мама каждый год затаскивала его на общий осмотр, и каждый раз ему втыкали в вену иглу. Иногда даже чаще, в зависимости от того, был ли Чан хорошим мальчиком и надевал ли он зимой шапку. Шапки он теперь не носит, а на плановые осмотры плетётся сам — скорее по благоразумию. И больницы он всё ещё не любит, но бывает в них чаще, чем хотел бы. На белой двери висит табличка. Она похожа на улыбку смертника — с выточенными клыками и одним стёртым о человеческую плоть зубом. Цифра три поблёскивает в свете белой лампы. Чану кажется, что для полноты картины эта лампа должна мигать и потрескивать, но она светит ровно. Мужчине от этого не легче. Он усаживается на мягкую, обтянутую кожей скамью в коридоре и упирается локтями в торчащие косточки коленей. Руки быстро затекают, но так лучше ощущается тянущееся время, липким слоем приклеивающееся к нему ещё с регистратуры. Стрелка на наручных часах перевалила за полночь. Веки слипаются, стоит лишь вслушаться в это размеренное «тик-тик-тик» и равномерное постукивание. У часов в этом пустом коридоре тиканье особенное — словно щёлканье вылетающих костей. Резкое. И пустое. На другом конце коридора с лёгким скрипом распахивается дверь. По стенам расползается слабый аромат вишни и тёплой улыбки. Чан даже немного тушуется, подскакивая со скамьи. На коже остаётся только след его тепла. А перед его лицом теперь чужое, совершенно незнакомое — такое молодое и невинное, что кажется грехом быть здесь, в этих стенах, так поздно ночью. Чан мнётся. Девушка склоняет голову. — Здравствуйте, вы Бан Кристофер Чан? — её голос тихий, но глубокий. Чан бы сказал, что профессиональный, но её глаза слишком молоды и ярки для такого тона. — Да, и просто Бан Чан, если удобно, — мужчина скрещивает руки за спиной и хмурит лоб. В руках у красноволосой девушки тонкая папка, а в глазах — неподдельный интерес. — Кристофер вам больше подходит, — говорит она. Чан дёргает уголком губ — случайно и неосторожно, так что девушка тут же утыкается взглядом в папку. — Извините, не должна была. Меня зовут Чхве Джиу. Я сегодня дежурю в этом отделении. Мне очень жаль, что пришлось потревожить вас так поздно. — Всё в порядке, — отвечает Чан спокойно, привычно и сразу на два замечания: где он в чужих устах Кристофер и где его жалеют. Пусть и не должны. Он-то и дома не был, чтобы возмущаться. — Что с отцом? — Сейчас всё стабильно, но… — Джиу закусывает губу, складывая руки в замок перед собой и одаривая Чана беглым взглядом. — Его перевели на ИВЛ, поэтому нужно было вас уведомить. Вы указаны как контактное лицо на случай необходимости. — Почему это произошло? — Чан смотрит на девушку, которая перекатывается с пятки на пятку, перебирая пальцами страницы тонкой папки. Наверное, это история болезни отца, которую он уже перечитал несколько раз. Пневмония — его палач. — Джиу, скажите прямо. — Я не врач, это не в моей компетенции. — Сколько ему осталось? На ваш взгляд? У Джиу глаза блестят. Большие, как выпуклые блюдца, они переливаются синеватым оттенком, когда она смотрит вверх или вбок, пытаясь избежать взгляда, но оставляя за собой слабое свечение. И смотреть на неё Чану сейчас приятно. Даже если по-хорошему его должен был встретить лечащий врач отца. Даже если по-хорошему Чан должен был пожаловаться. Но он не жалуется, а тихо и стойко ждёт. Смерть — необратимый процесс. Если её не принять, можно медленно сойти с ума. — Вы будущий врач, я так понимаю? — Чан пытается начать диалог с чистого листа, переворачивая прежний, чтобы сгладить напряжённость. — Нейрохирург. У меня зимняя практика в больнице. Поэтому я не уверена, что могу отвечать на ваши вопросы. Спросите доктора Пака, он будет завтра с семи утра в отделении. Чан делает неловкий шаг, сокращая между ними расстояние. Он, вообще-то, не собирался — просто хотел переступить с ноги на ногу, но слегка уклонился. Усталость впервые за день ощущается так ярко. — Тогда извините за настойчивость. Я могу попасть к отцу? — он кивает в сторону двери с блестящей табличкой «3». Дверь — порог между жизнью и смертью. Они уже сцепились за костлявые пальцы друг друга. — Ему нужен покой. Но вы можете зайти на пару минут, он всё равно спит. Наденьте только маску, пожалуйста, — Джиу выдыхает, скручивая папку в трубку. Её ресницы слабо дрожат под равномерным дыханием, то и дело цепляясь за кончики красной чёлки. — Выйдите через заднюю дверь, хорошо? — Хорошо, — Чан улыбается и напоследок говорит личное: — Мне тоже больше нравится Кристофер. Больницы — личное наказание Чана. И в эту ночь он его как никогда заслужил. Даже в таком красивом облике женского лица.

***

Сделав новый выпад ногой, Джисон почуял что-то. Что-то, что острой проволокой вцепилось ему в сердце и тянуло прямо к полу. Пальцы на мгновение словно отнялись, стали похоже на деревяшки какой-то куклы, которой можно управлять, только дёргая за ниточки. Но ниточек на Джисоне не было. Он просто безвольно повис, когда по его ребрами с силой прошлись кулаком. Снова. И снова. Джисон так ужасно устал. За загривок больно дёрнули. Пришлось нападать. Улица вспоминалась Джисону редко. Разве что, в такие моменты, когда приходилось пользоваться ее главным правилом: или ты — или тебя. И Джисон всегда выбирал первое, потому что жить хотелось сильно и в то же время бороться за эту жизнь было невыносимо. Сейчас липкое прошлое, что осело в сердце колючим комом из дешёвых сигарет, запахом салицилового спирта и металлического вкуса крови, ощущается вновь остро, потому что Джисон снова здесь. На улице. Только теперь по своей воле. Уличные бои — затея дерьмовая. Но вполне прибыльная, особенно если не тебя размазывают по асфальту. Главное правило — бить и до конца. И второе правило, если добил — последствия разгребаешь ты. Раньше Джисон сюда приходил из-за денег. Сейчас же, чтобы вспомнить, что сердца у него нет. Мужчина под ним хрипит, когда Джисон со звериной силой сдавливает его шею. Под пальцами приятно отбивает ритм артерия, такое слабое «тук-тук-тук» с лёгким перебивом, когда глаза уже на выкате. И Джисон пугается. Особенно когда слышит сдавленный голос Чанбина на фоне. Кажется, это было что-то типа «остановись». И Джисон остановился. И в его живот сразу прилетел кулак. Потому что на улице или ты — или тебя. Другого не дано. Декабрь кашляет и в виде мокроты выплёвывает сгустки слипшихся хлопьев. Тяжело вспомнить, когда в последний раз Сеул заваливало такими сугробами. По ушным перепонкам бьёт писк детей, они терроризируют родителей снежками и снеговиками. А Джисона терроризирует уже минут десять Чанбин. — Сумасшедший просто. Чан уже до меня добрался, потому что ты ему на звонки не отвечаешь. А я тут кто? Собачка твоя, чтобы знать, где ты? — Чанбин разводит руками и щелкает зажигалкой, протягивая Джисону сигарету. От этого мутит. Кажется, Джисон нормально не спал уже дня три. — Нашел ведь, — Хан пожимает плечами, подхватывая кончиками пальцев сигарету и прокручивая ее в ладони. Курить не хочется. Вообще ничего не хочется. Хочется к нему. Но туда, кажется, путь уже закрыт. — Ублюдок ты, Джисон, — Чанбин целится локтем в ребра и попадет в цель, потому как лоб Джисона хмурится, а в согнувшейся быстро ноге раздается щелчок коленного сустава. — С Минхо расстались? Джисон хмыкает, пряча ладони в карманах. М и н х о. Оно такими нежными привкусом оседает на губах, румянцем от первого поцелуя, такого быстрого и липкого, что у Джисона до сих пор зубы сводит. И тянет так в груди, потому что написать ему хочется, извиниться, позвонить, услышать голос. Потому что неправильно это — лгать ему. И лгать себе, наверное, тоже неправильно. Поэтому Джисон снова пошел драться — это выбивает чувства. — Мы с ним не встречались. Чанбин непонимающе куксится и молчит. Тему не развивает, только редко стреляя взглядом в задумавшегося Джисона. Чанбин — парень странный. Скорее, для Джисон он неизвестный весь такой, загадка. Вроде как у него есть личный зал, а вроде как и байк с мастерской. И Чанбин уже несколько лет рядом с Джисоном бок о бок оказывается, но никогда лично, вот так вот, открыто, чтобы душа к душе — ни разу не было. Он приходит, когда нужно. И уходит, что ты и не заметишь, как он ушел. Наверное, Джисону с ним так легко, потому что именно Чанбин его вытащил с этих боёв. Вернее, Чанбин первый, кто смог Джисона добить. И это он сделал одним ударом в виде слов, которые сейчас Джисон уже не вспомнит, только почувствует. Потому что именно тогда захотелось впервые так сильно заплакать. И сейчас словно такая же ситуация, словно Джисону снова девятнадцать. А Чанбин рядом со своим этим «остановись». — Тогда не вижу проблем убиваться, — парень тушит сигарету, подходя ближе к Джисону. Липкие стены гаражей так и липнут к их фигурам, давят своим отборным и ненужным мусором. Чанбин от этих мест вечно морщит лоб. Джисон в этих местах вечно себя убивает. — Знаешь, не знаю, что у вас там, мужики. Я вообще этого не понимаю, зачем вы друг другу, когда есть такие прекрасные существа, как девушки. Но если вы что-то чувствуете и знаете, что это взаимно, нахер бегать? — Всё сложно, — скалится Джисон, но даёт Чанбину подойти ещё ближе. От него несёт честностью. — Сложно — это, когда один из вас подох. Или один из вас изменил. Или не знаю, сторчался. Вот, что сложно. А у вас все легко. Вы просто два дурака, которые не умеют пользоваться ртом по назначению. Джисон, ты же не глупый. Хрена себя топчешь в дерьме, из которого так долго выбирался? Джисон съеживается, потому что Чанбин прав и этой правдой давит на больное, по открытой гематоме, по той ране, которую сам отчасти начал залечивать в парнишке, которого оставили все. — Минхо подрезает поставки. — Я это уже слышал, — Чанбин закатывает глаза, но все же морщится. Эта тема неприятна и для него. — Знаешь, я не буду удивлен, если он сам это слышал. Но я долго знаю Минхо. И это не он. — Почему ты так уверен? Чанбин пожимает плечами, подпирая влажную стену локтем. — Я ему доверяю на дороге. Знаешь, у нас один раз был заезд, и мы немного потерялись. Начался сильный ливень с ветром. Опасно ехать в такую погоду. Но это была трасса, а трасса, увы, ни к кому не благосклонна. Минхо тогда взялся ехать впереди. Это очень опасно, он буквально показывал нам дорогу. Он мог случайно въехать в поворот или в какое-то животное и разбиться. Мы бы остановились, знали, что в ту сторону ехать не следует. А он бы уже нет. Я доверяю ему на дороге — это уже чувство, которое не выбить. Небо черной гематомой расползается над Сеулом. Джисон всматривается в эту тьму и тонет в ней: интересно, как Минхо там вообще? Они не общались уже несколько дней, возможно, больше. Джисон не считал. И эта потеря в общении острее ощущается после рассказа Чанбина, потому что Джисона тянет к человеку. И это самое страшное. Чертова привязанность. — Поговори с ним, Джисон, — Чанбин сминает чужое плечо, скрипя кожаной курткой. И уходит. Джисон впервые за эти дни берется за телефон. И это очень страшно. Снег противными комками липнет к подошве берцев. Разноцветные плакаты и неоновые вывески впиваются в роговицу глаза, оставляя после себя только блеклые пятна. Джисон морщится, поскольку из-за линз режет глаза, они слезятся, и влага капельками замерзает на пушистых ресницах. Гудки отрывистым звоном и эхом пробегают в черепной коробке. Джисона словно поместили в одиночную камеру, поставив перед ним лист и ручку — для развлечения. Мол, достучись, до кого-то, если получится. И не получается. Минхо не берёт трубку ни с первого, ни с пятого раза. Джисон устало садится на холодную скамью. Она покрыта инеем и тонким слоем замёрзшего льда. Долго не просидишь. Но Джисон сидит сначала пять минут, потом все тридцать. И все смотрит в книжку звонков, где последним высвечивает «Хо» без обратного ответа. Заслужил. Объясниться хочется. Джисон это сделала уже несколько раз в своей голове, потом вслух, шлепая по пустым улицам, потом снова в голове. А потом захотелось объясниться и Минхо. И не получилось. Джисон пусть и неосознанно, но семенил в сторону его дома. Понял это только по знакомому яркому фонарю, который в тот день резал поплывший взгляд Джисона — Минхо тогда тащил его на своем плече. И ран на Хане тогда было в разы меньше, но от этого воспоминания, когда сейчас ноет каждый участок тела, по-детски тепло. Джисон выдыхает, зарываясь ладонью в отросшие волосы. И нажимает на вызов снова. Он должен попытаться. Гудки теперь не отскакивают эхом, они тонкой мелодией расползаются по пространству, но и это вдруг исчезает. Над макушкой просвечивается край луны. Гематома неба расползлась. В сердце что-то потянуло; в динамике лишь какое-то шуршание. — Минхо? — ответа не следует. Джисон прокашливается, чтобы звучать более уверенно. Воздух перед носом дрожит. Декабрь дарит морозы. — Минхо, это Джисон. — Я даю тебе тридцать секунд, — и говорит Минхо это так резко и уверенно, что Джисон замирает. Глупо это было звонить. Глупо это было делать впервые так искренне. Но, возможно, Джисону есть что терять. Поэтому он отсчитывает десять секунд, даёт себе чуть меньше — больше он не заслужил. — Поехали на Чеджу? Сглупил. Но Джисон улыбается так искренне, пусть Минхо этого и не видит. Но по тишине по ту сторону трубки и лишь лёгкому дрожанию чужого голоса Джисон понимает — Минхо улыбается тоже. И это чуть-чуть, но греет. — Хан Джисон. — Ли Минхо, — передразнивает, но ведёт эту игру до конца. Минхо почему-то же ещё не скинул, хотя и мог. Прошло больше, чем тридцать секунд. Сорок одна. Сорок две. Сорок три. — Ты такой придурок! — И все же улыбается, потому что так досадливо тянет гласные, он явно хотел быть к Джисону строже. Но не получилось. Сердце ноет у обоих. — Я хочу встретить с тобой Рождество, если ты не проводишь этот праздник в кругу семьи. Джисон склоняет голову. У него самого нет семьи, и Рождество он не праздновал, как только начал жить один. В этом не было смысла. И тепла. В его жизни в последние годы вообще не было смысла. Но появился Минхо. И смысл заключался сейчас в том, что доказать — они оба ни в чем не виноваты, даже если в отражении своих зеркал они окажутся монстрами. — Я… ты уверен? — Джисон молчит, потому что он ни в чем не уверен. Только лишь в том, что с Минхо хочется быть рядом сейчас. И, наверное, это слишком дорогое желание. — Джисон, что случилось? Ты пропал на несколько дней. — Хо, я правда хочу это объяснить, но не могу. Дай мне время, прошу тебя. Мне очень жаль, что так вышло. Я хочу сейчас быть рядом с тобой. Пожалуйста, позволь мне это сделать ещё раз. Увидеть тебя. И увидеть, что с тобой тоже все хорошо. — А с тобой всё хорошо, Джисон? Джисон сжимает руку в кулак, на ней тонкие кровоподтеки и чья-то засохшая кровь. Он сжимает ладонь, но словно свое сердце. Чувствует как под пальцами что-то пульсирует. Будто в руке снова чья-то шея. Чан был прав, такие как Джисон не должны чувствовать. Потому что если они это делают, то ломают себя изнутри. — Нет, Минхо, у меня не всё хорошо. И этого оказалось достаточно, чтобы услышать «я еду». И достаточно, чтобы зарыться руками в волосы и застонать от колючего чувства слабости. Джисоново сердце оказалось слишком слабым для искренности. И слишком сильным, чтобы его вырвать и растоптать.

***

Первым делом это были гляделки. Очень томные и изучающие, когда зрачки пульсируют в расфокусе, а сердце — от прилипшего в голову адреналина. Очень странная картина. Декабрь, выплевывающий холод. И два тела, так остервенело дарующие друг другу тепло на каком-то ничтожном расстоянии двух вытянутых рук. И Джисон делает шаг первым. А Минхо один назад. Вот она — пропасть. Пропасть из трёх дней, тяжёлого вздоха и надломленного чувства, где Джисон не знает, что делать дальше. А Минхо изводит. Изощрённо и мстяще. Он вообще-то тоже не находил себе места. Джиу, убитая ночными сменами на работе, как-то по-детски клялась, что этого Джисона убьет. И с таким рвением она это делала, что Минхо широко улыбался, хватал ее руки и обнимал. Скрывать, что чувств нет — было бессмысленно. Легче было только сесть на байк и въехать со всей скорости в стену и надеяться, что не выживешь. Потому что отношения с Джисоном были похожи на медленное саморазрушение. Где ты душой и ребрами вверх, а на тебя летит заточенный нож. Причем, кто его заточил не понятно: у Джисона пустота искусственных глаз, у Минхо прошлое, которое расползается по ним обоим. Последнее на что Минхо рассчитывал — звонок. Такой длинный и долгий, что в самом начале он забыл взять трубку. Во второй раз он вчитывался в имя звонящего. В третий — над чем-то думал, сгорбившись на дрожащим телефоном и блестящим дисплеем. В четвертый почти занёс палец, чтобы ответить. В пятый пришла Джиу и отобрала телефон. А на шестой не позвонили. И этого было достаточно, чтобы понять — хотелось, чтобы телефон разрывался от встроенного рингтона снова. И чтобы имя на дисплее было — Джисон. И чтобы он сказал хоть одно слово, которое его бы оправдывало. Когда Джисон позвонил вновь, телефон был в руках Джиу. В ее тонких и теплых пальцах, которые так хорошо успокаивали и так тогда действовали на нервы, потому что телефон не выпускали. Зажали на кнопку звука, и телефон перестал разрываться в истеричной мелодии. Следом начал разрываться Минхо. Каким-то чудом он вырвал телефон и сохранил обладание. И каким-то чудом остался жив после хриплого голоса Джисона и его разбитого тона. Политика сопротивления, по которой Минхо хотел двигаться, провалилась. Как и Джиу, когда Минхо начал быстро складывать вещи в сумку. Но на удивление она только благосклонно улыбнулась, поцеловала в лоб и проводила до двери. А Минхо окончательно стал уверен в том, что делает. Но не сейчас, стоя напротив побитого и разбитого Джисона. И если гематомы на теле можно было залечить, то душу — куда сложнее. — Хо? Джисон криво улыбается, у него подрагивает правый уголок губы, которая трескается и пускает каплю крови. Стоило, наверное, хотя бы салфетки купить и протереть следы его мучений. Но Джисон об этом не подумал. Наверное, зря. Минхо так близко и так далеко. Делает только хуже, нанося по тонким проводам сердца очередной надрез, когда на Джисонов шаг вперед, делает шаг назад. — Ты пропал на несколько дней и думаешь, что можешь так просто меня вырвать из дома, что-то прося!? Джисон, у меня тоже есть чувства. — Минхо звучит на грани надломленности и распада. Перед ним дрожит воздух от нервного тона, потому что это не то, что он хотел сказать, увидев Джисона, но то, что потребовало сердце и та боль, которая засела с ним с того вечера, когда парень ему не ответил. Справедливо. Джисон сдается. Он делает сам шаг назад, отходя в конец к стене. Первым на контакт он никогда не шел, и сделав это впервые, пожалел. Сейчас холодная стена ощущается спасением. В ней не раствориться, но кирпичная кладка со своей неровность даёт приземлиться. Джисон проводит по ней рукой и откидывает голову на поверхность. В глаза Минхо смотреть страшно. Особенно, когда собственные такие пустые. — Извини, — Хан вздыхает, играясь с уже сломанной сигаретой в кармане куртки. — Это, наверное, не то, что ты хочешь услышать. Но я не знаю, что тебе сказать. У меня нет оправданий, и они, наверное, не нужны. Я ужасный человек. И ты был прав, когда спрашивал о том, получится ли что-то у нас. Наверное, нет. Мы стоим по разные стороны зеркала, — Джисон затихает опуская голову. Глаза пощипывает, линзы неприятно ощущаются на слизистой — он давно их не менял. И сейчас, стоя здесь, его сердце сжимается. Чан, черт возьми, был так прав. — Знаешь, мой близкий друг мне сказал одну вещь, и он, наверное, был прав. Пусть я это и отвергал. Такие, как я не должны чувствовать. — Не говори так, — Минхо оступается, делая шаг, но тут же замирает, когда Джисон усмехается. — Нет, ты посмотри на меня. Твоя подруга была права — я не самый хороший человек. Я причиняю людям боль. Всю жизнь. Меня так воспитали: в боли. Таким я и вырос. У меня одно правило: или я, или меня. Но появился ты. И я впервые с этого правила оступился. Минхо тихо стонет, вскидывая голову к черному небу. Оно как глаза Джисона — такое же по виду искусственное. — Я могу подойти к тебе? — Минхо спрашивает, потому что сам отступал назад. Делал это, чтобы защитить свои чувства, но понял, что не они сейчас главное. Джисон впервые сказал, что ему плохо. Наверное, это было дороже все тех слов, что говорили Минхо до этого. — Если ты этого хочешь. — А ты? Хочешь? — Хочу, — Джисон выдыхает, когда слышит хлюпанье ботинок. Каждый шаг надламывает что-то важное в принципах парня. Каждый шаг Минхо распространяется в теле теплом. И это оказывается не просто так, потому что Минхо обнимает так нарочито невесомо, что Джисону приходится прижаться к его груди ближе, чтобы почувствовать его полностью рядом. Минхо здесь, Минхо слушает, Минхо не ушел. И это — страшный сон, потому что в сердце — чувства, а в мозгу — рационализм. Это ненадолго. Потому что Минхо все равно уйдет. — Извини, Джисон, — Минхо шепчет куда-то в макушку сгорбившегося Джисона. Он каким-то чудом уменьшился и полностью растаял в чужих руках. — За что? — За всех. Нет, Джисоново сердце слабое, но упругое. Оно отдает теплом по ребрам и пульсирует вскрытой раной.

***

Ветер ласкает пунцовые щеки, скрытые за шлемом. Джисон вжимается в кожу на чужой спине и цепляется пальцами за торс, бедра, плечи — за все то, чтобы не упасть и не сорваться. Поездка на байке — доверие. И Джисон выбрал доверять в этот момент Минхо. Они правда отправились на Чеджу в тихом и умиротворяющем молчании. У Джисона нет вещей. У Минхо только небольшая сумка, куда он скинул самое необходимое. Рождество колючим морозом дышит в спину. А море лёгким бризом в лицо. По мере отдаления от Сеула снег тает и исчезает. По мере отдаление от Сеула Джисон себя отпускает. Его разбитые костяшки ласкают мягкие пальцы. Минхо не спешит и не ускорятся, тихо и плавно рассекает пустую трассу. Даёт ощущениям полностью погладить себя и Джисона. Время ощущается горячим чаем и свободой, потому что трасса — это временное успокоение. Но Джисон этого не понимает, поэтому его успокоение — теплое тело, за которое он может отчаянно хвататься, чтобы не упасть. Джисон — открытая ножевая рана. Оголенный нерв. Натянутая струна. По длине несколько засечек — зацепишь и порвётся. Но Минхо огибает эти струны и нервы осторожно и мягко. Заезжая на территорию моря и небольших домиков. Джисон, вроде как, один по телефону уже снял. Но сперва — песчаный берег и шум волн. Мотор байка затихает. Вместе с ним надрывное дыхание Джисона. Он на дрожащих ногах спускается на твердую поверхность, снимает шлем и вбирает в лёгкие зиму. Минхо стоит в сторонке, давая парню прийти в себя и в те чувства, которые он должен ощутить. Но, когда не чувствует поступательных движений со спины, то разворачивается сам и вглядывается в застывшего Джисона. Надломленная статуя, так грубо разбитая где-то в боках и с дырой по центру. Непростительно. Причем Минхо тоже. Он подходит ближе, хватаясь за околелую ладонь и сцепляя пальцы в замок. Довольно интимный жест для их неразрешенных отношения. Но тех, которые балансируют на грани успокоения и комфорта. Джисон только стискивает чужую теплую ладонь сильнее и сам тянет в сторону моря. Камни хрустят под подошвой берцев. Парни укрываются от ветра, садясь за большой камень. Ладони всё ещё сплетены. Джисон, успокоившись, невесомо поглаживает большим пальцем тыльную сторону ладони Минхо. Тепло и нежно. — Люблю море, оно словно очищает, — Минхо делится откровением, укладывая тяжёлую голову на плечо Джисона. Тот сдавленно шипит, — кто тебя так? Голову, Минхо, конечно поднимает, но тут же чувствует давление руки на затылке. Джисон укладывает его снова. — Я сам. Лежи, всё в порядке. — Тебе больно. Джисон хмыкает, оставляя ладонь на затылке Минхо и перебирая прохладные пряди. В них запутался слабый запах вишни и домашнего тепла. — Сейчас — нет, — Джисон вглядывается в линию моря, в слабые волны, потому что ветер не сильный — он северный и колючий. Нос щиплет от холода, Минхо под боком шмыгает носом, но молчит. — Я вырвал тебя из тепла. Ты, наверное, на Рождество к родителям хотел. — Мы не празднуем Рождество, — Минхо жмёт плечами, прижимаясь к телу Джисона ближе. От него исходит тепло, несмотря на напряжение. Колючее такое. Но тепло. — Почему? — Потому что у меня нет родителей. Вот оно что. Джисон предполагал это, потому что информации о семье Минхо никакой не нашел. Этим должен был заняться Ёнбок. Но Ёнбок пропал. И от этого только холоднее. Джисон с Минхо как-то слишком одиноки для тех, кто таковым не должен быть. Несправедливость природы или каких-то высших сил — навряд ли. Просто стечение обстоятельств. Не судьба, а закономерный исход. Джисон молчит, не извиняется. В этом нет смысла. В его дальнейших словах тоже. Минхо они не нужны, ровно так же, как и ему самому. Но под боком ощущается дрожание тела. Это тело — сердце. И у Джисона в ответ оно сжимается. — Ты замёрз, — Джисон склоняет голову к Минхо, припечатывает ладонь к щеке, которая тут же становится алой. — Пошли. Минхо не сопротивляется, когда его тянут на себя, а после к домику, не расцепляя ладоней. В них скапливается тепло. В них пульсирует их общее чувство. Чувство одиночества.

***

Свет жёлтой пульсацией заползает к диванчику у окна и крутящейся виниловой пластинке. В домике на берегу моря оказался старенький проигрыватель и небольшая коллекция винила на полках. По счастливой случайности это оказался Франк Синатра с рождественскими альбомами и тихой, успокаивающей музыкой. Джисон, разморенный горячим душем, ждёт Минхо. Тот выходит через полчаса, шлепая влажными ногами по разогретому полу, и несёт в руках небольшую аптечку с первой помощью, найденную в ящике в ванной комнате. Джисон стонет, но отодвигается, позволяя Минхо присесть на другую сторону дивана. — Не вздыхай так, это нужно обработать, — тянет Минхо, щёлкая крышкой от бутылки со спиртом. Как же Джисон это ненавидит. Минхо осматривает чужое лицо, замечая, что на нём повреждений, на удивление, нет — словно была договоренность эту часть не трогать. Только тонкий шрам, по рубцу которого Минхо проводит теплым пальцем, доходя до саднящей губы. И тянет его так сильно, что приходится заставить убрать себя руку, но ему не дают. Джисон смотрит блестящими дырами — линзы так и не снял, пусть глаза болят. Не сейчас. И не сегодня. — Ты можешь? — Джисон сипит, тут же прокашливается и сглатывает одновременно с Минхо. В комнате как-то жарко. Не привыкший к тому теплу Джисон весь раскраснелся. Но блестящие глаза Минхо, этот песочный отблеск и маленькие ямочки на щеках, так тянут, что жарко отнюдь не от температуры в помещении. — Могу? Вопросом на вопрос несправедливо. Но это лишь маленькое уточнение, чтобы следом примкнуть к мягким губам. Минхо подаётся первым, зализывая маленькую трещину и оттягивая нижнюю губу Джисона. И недоговоренности как-то в миг исчезают, когда Джисон хватается за мятую футболку на теле Минхо и тянет на себе, сильнее впиваясь в губы. Они целуются медленно, но влажно, оставляя следы на щеках и подбородке, оставляя часть чувств на теле, когда Джисон не сдерживается и мажет языком по шее, заставляя Минхо задрожать и выпустить изо рта сгусток воздуха. Тот в ответ цепляется за плечи, снова целует, впуская в разомкнутые губы Джисона язык и сплетаясь с его. И тянется к небу, проходится по кромке зубов, а оторвавшись, тянет ниточку слюны. Это не похоть — это искренность чувств, появившихся быстро, но копящихся массивным комом, который в один момент развалился. Этот поцелуй — возмездие времени. Этот поцелуй — клеймо, которое Джисон будет с радостью носить. Оно будет напоминать, что у него есть сердце. Минхо тяжело дышит, трётся кончиком носа по щеке, позволяя Джисону запустить пальцы под футболку. Возбуждение ощущается, как и запах открытого спирта. — Надо обработать, Джисон, — Минхо цепляется за низ лонгслива на Джисоне, который он сам дал ему, потому что у парня не было других вещей. Тянет вверх, но чувствует сопротивление. Изумительно просто. — Не стоит, я не хочу, чтобы ты на это смотрел, — Джисон смотрит твердо и уверенно. Но голос в конце слегка дрожит, как и сердце. Минхо это чувствует, сидя слишком близко к его телу. — Ты стесняешься? — но у Минхо это не укладывается в голове. Джисон совсем не тот, кто мог бы стесняться своего тела. Но Минхо не учитывает, что он в принципе у Джисона особенный. — Нет. Просто это некрасиво. Шрамы. Я уверяю, на моем теле сейчас только пару ушибов, все хорошо, — Джисон улыбается, пусть с проскакивающей в опущенных уголках губ горечью. Минхо хмурится, защелкивая крышку бутылька со спиртом. — Кто тебе такое сказал? — Не хочу с тобой об этом сейчас говорить, Хо. Тем более, когда ты почти сидишь на мне, — Минхо крутит носом и низ лонгслива не отпускает. Они оба балансируют на грани. И всё срывается окончательно, когда Минхо заползает полностью на бедра Джисона, проезжаясь ягодицами по чужому паху. Хан стискивает зубы, а вместе с ними и ладони на бедрах Ли. Сумасшествие какое-то. — Минхо… — это звучит отчаянно. За вечер и наступившую ночь они слишком много почувствовали и признались друг другу пусть без слов, которые им были не нужны, но действиями, когда один сделал первый шаг, а второй сорвался из дома. — Посмотри на меня, Джисон, — Минхо тянет за подбородок, очерчивая мягкие губы. Парень напирает, надавливая на нижнюю и приоткрывая рот Джисона. Он цепляется зубами, снова целует, пробираясь теплыми, но дрожащими пальцами под край одежды. Не идёт выше, но даёт Джисону почувствовать касания кожи о кожу. — Я хочу тебя всего. Быть с тобой рядом, чувствовать то же, что и ты. Помочь там, где ты не в силах сам помочь себе. И это не только про ощущения. И не только про слова «ты мне нравишься». Я не знаю, кто сделал это с тобой, но я уверен, твои глаза прекрасны, как и твое тело. Шрамы — это отражение твоей борьбы и силы. Они знак, что ты жив. И Минхо говорит это так мягко и искренне, что Джисону приходится прикусить губу, чтобы не заплакать. Чтобы не сделать того, что ему всегда запрещали, потому что слезы — это слабость. Минхо целует за ухом, проходится влажными губами по длине шеи, заставляя Джисона задрожать и слабо простонать. Он в этом месте всегда был чувствительным, запрещал касаться там всем своим партнёрам, потому что это на равне искренности. А Минхо позволяет. Позволяет зайти чуть дальше рукой, вверх по торсу до первого шрама. И даже не останавливает, когда по рубцу проводят пальцем. Потому что Джисон знает ценность словам и платит за них действием. — Я могу это снять? — Минхо глядит из-под светлой челки, его зрачки увеличены то ли от света, что слабо расползается по всему периметру комнаты, то ли от возбуждения, которое очень сильно ощущается. — Мы переступает грань, Хо, — Джисон Минхо не отталкивает, только подтягивает выше, чтобы смотреть глаза в глаза без утайки желаний. Если они перейдут черту, то всё изменится. А они всё ещё не на одной стороне, пусть Джисон и зол на Чана. — Тебя это волнует? — Меня до тебя это не волновало. Я не хочу сделать тебе снова больно, — Джисон поглаживает мягкое бедро Минхо, не заходя дальше и не давая больше. Он искренен прямо сейчас. И он впервые так переживает. Раньше секс для Джисона был успокоением. Тем, чем он пользовался, потому что это давало расслабиться. Он не был зависим, он не принижал чувства партнёра, отдавая столько же, сколько и брал. Но не заботился о чувствах, потому что у него самого их не было. А сейчас всё ощущается куда острее. Потому что это Минхо. Потому что у Джисона болит сердце. — А ты после этого оставишь меня? — Минхо поглаживает скулу парня, заводя ладони на затылок и путаясь во вьющихся волосах. Это единственное, что беспокоит Минхо, потому что Джисон уже его оставлял. И пусть они были не в тех отношениях, чтобы оправдываться и обижаться. Но было больно. — Нет. И Джисон звучит уверенно, касаясь губами покрасневшей щеки Минхо. Он его не оставит: не после этого, не когда разберётся с делом Чана. Он не оставит его, даже если ничего не получится. Будет где-то рядом. Будет защищать. Это чувство уже ответственности и долга, потому что Джисон такой. Если его близким нужна помощь, он переломает себе кости, но будет рядом. А Минхо сейчас очень близко к нему и к его сердцу. — Тогда отнеси меня в спальню, диван очень маленький, — Минхо улыбается, когда Джисон подхватывает его крепче под бедра и в несколько шагов достигает другой комнаты. Из гостиной все ещё слышен Синатра. Тонкая мелодия ласкает слух и душу. Тонкая мелодия прерывается только томным вздохом Минхо, когда Джисон мажет языком по его голой груди. Он, уложив Ли на кровать, тут же вздернул футболку вверх, проходясь сначала взглядом по мышцам чужого тела, а потом уже руками. Минхо не хрупкий, но мраморный. Его кожа блестит после душа и пахнет каким-то цветочным мылом, от которого щиплет язык и нос. Джисон как струны перебирает ребра, касается затвердевших сосков и проводит языком снова по напрягшемуся телу. Бедра Минхо приятно сжимают Джисоновы бока, когда он вконец умещается между разведенных ног. Минхо открыт. Минхо показывает, что быть таким не страшно. И Джисон совсем расслабляется, позволяя играть со своими волосами и ощущениями. Потому что корни тянут, прося поцеловать и целуя первым. Минхо скользит по щекам и шее, снова зарываясь в место за ухом и выцеловывая дорожку до кадыка. Джисон не торопится, но уже оттягивает кромку спортивок на Минхо и тянет ее вниз, тихо прося привстать. А Минхо позволяет с себя стянуть и футболку, и штаны, оставаясь только в боксерах, на которых блестит предэякулят. В то время как Джисон полностью одет, пусть одежда трением только усиливает возбуждение. Бедра Минхо мягкие и упругие. Джисон сжимает их и смотрит, как остаются покраснения, которые тут же стухают. И Хан не может пересилить желание опуститься ниже и провести по ним губами. Но прежде, чем что-то делать, он смотрит в блестящие глаза Минхо, в этот кошачий разрез глаз и дрожащие ресницы. — Могу я?.. — Ты можешь всё. И это выходит так легко и быстро, что Джисон решительно впивается губами в кожу, оставляя первый красный след. Бедра Минхо дрожат, его никто ещё так там не целовал, не доставлял такого удовольствия и не придавал ногам вообще значения. Он всегда считал их немного пухлыми. Но Джисон вцепился в них, проходя губами по внутренней стороне бедра и оставляя там новые следы. Это возбуждает. Минхо снова дергает Джисона за волосы, когда тот начинает двигаться к боксерам и проходится кончиком носа по возбужденному члену, скрытому за плотной тканью. — Детка, приподнимись, — у Джисона это вырывается непроизвольно, но Минхо только сжимает бедра сильнее, не давая стянуть с себя последний элемент одежды, — нравится, когда тебя так называют? — Нет, ты первый, кто меня так называет. Но мне нравится, — Минхо зажмуривает веки, расслабляясь и позволяя стянуть с себя боксеры. Член пошло ударяется по напряженному торсу, заставляя Ли покраснеть от собственной наготы. Джисон раздеваться будто не спешит. Он впервые отдает больше, чем берет. — Красивый. Ты весь красивый, Минхо, — Джисон касается губами сначала щеки, потом клюет в губы и в веки, спускаясь снова к дрожащему телу. По рукам и бедрам Минхо пробегают мурашки, а член слегка дёргается, когда горячее дыхание Джисона его касается. Парень долго не думает, проводя шершавым языком по длине. Он обхватывает головку губами, не заглатывает, только осторожно касается и даёт расслабиться. Делает Минхо слишком влажным и разгоряченным, игнорируя собственное возбуждение и желание. Минхо стонет, когда Джисон касается кончиком языка уретры. Снова стонет, когда ощущает прохладные пальцы у основания члена. И продолжает тянуть гласные, потому что Джисон начинает активно двигать головой. И Минхо наконец-то тянет его за волосы. — Тут есть смазка и презервативы? — Минхо поглаживает разморенного Джисона по щеке. Он уложил другую щеку на бердо, все ещё поглядывая на покрасневшую головку чужого члена. — Да, в тумбочке возле тебя. Ты дашь мне? — Джисон приподнимается на локтях, облизывая губы. По нижней стекает капля крови — треснула. Минхо сжав губы в белую полоску, подхватывает ее, размазывая по губам. — Себя или смазку? — Все сразу?.. — Джисон хмыкает. Очень глупый флирт. И очень горячий Минхо. — Если дашь мне тебя раздеть, м? Джисон выдыхает и трётся щекой о голое и теплое плечо Минхо. — Хорошо. Они меняются местами. Минхо, весь раскрасневшийся от наготы и внимания от Джисона, перекатывается и усаживается на бедра. Ткань штанов неприятно натирает кожу ягодиц, поэтому Минхо расправляется с ними первым делом. А следом и с боксерами. Джисон стискивает зубы и пальцы на боках Минхо, потому что член протирается между ягодиц парня, когда тот вновь всем весом усаживается на Джисоновы бедра. Это не секс — это проявление скрытых чувств и открытости. Джисон никогда так не открывался перед кем-то, не шел на уступки, если просили снять какой-то элемент одежды. Это была безопасная зона — быть скрытым от чужих глаз, после неудачного опыта. Шрамы часто сбрасывали с партнёров возбуждение, потому что они не все ровные и не выглядят так сексуально, как в фильмах. Это ямки, покраснения, рубцы, грубо зашитые. — Не закрывайся, Джисон, прошу. Ты прекрасен, меня это не оттолкнет. Я тебе обещаю. Минхо обещает — Джисон доверяет. Он вытягивает руки вверх, позволяя дёрнуть за низ лонгслива и, с трудом из-за узкого горла стянуть с головы. Джисон покрывается мурашками от резкого холода и изучающего взгляда. Минхо смотрит и ничего не делает, сжимает губы, вскидывая голову вверх. Джисону видится, что парень даже зажмуривается. И это «обещаю» грозится развалиться по слогам и буквам, когда Джисон тянется за отброшенной кофтой. — Я лучше… Но Минхо целует. Сначала в губы, так липко и влажно, а потом спускается, прогибаясь в пояснице, и касается языком первого шрама. Он длинный, оставленный ножом и зашитый криво, на скорую руку. Эта рана была самой глубокой. И до нее Минхо с таким трепетом касается, будто она все ещё открытая и истекающая кровью. Джисон стонет, когда Минхо пальцами начинает играться с сосками, выцеловывая каждую неровность на теле и оставляя красные пятна под накаченной грудью. Джисон оттягивает Минхо за белые корни волос, теперь целуя первым. Он тянется за смазкой, расправляясь с обёрткой и щёлкая крышкой. Джисон действует по инерции, заставляя Минхо поежится. Он касается ладонями щек, слегка сжимая их. Заставляет посмотреть на себя, даже через призму искусственного взгляда. — Эй, всё в порядке? Этот вопрос должен был бы задать Джисон, размазывая по колечку мышц смазку и проталкивая кончик пальца. Но Минхо расслаблен в отличии от Джисона. — Слишком много чувств. Я не привык, — говорит искренне и честно, сглатывая на последнем слове и наблюдая за приоткрытым ртом Минхо, когда палец медленно входит в него. — Я не позволю тебе больше закрываться, Джи. Ты заслуживаешь большего, — Минхо шепчет в губы таким влюбленным тоном, что у Джисона сердце ударяется о ребра. Просто невыносимый. Красивый. Джисон бы хотел на это помотать отрицательно головой, но он только прокручивает чуть резче палец, сгибает его, ловя губами тонкий стон. Проехался по чувствам. Растягивать Минхо — новое открытое удовольствие. Он прижимается щекой к щеке, то к груди, то тонкими и временами глубокими вздохами к уху. Он редко смыкает губы, слюнявя Джисоновы. Он шепчет что-то из разряда «еще», «сильнее» или «я готов», но Джисон продолжает, добавляя третий палец. И, наверное, Минхо можно было довести до конца только рукой, перехватывая поцелуи и касаясь губами до груди. Но член Джисона протестующе дёргается, когда ягодицы, сидящего на нем верхом Минхо, проезжаются по нему вновь. — Ляжешь на живот, детка? — Джисон выдыхает ему в губы, напоследок целуя родинку на крылышке носа. Ангел какой-то, ей-богу. А Минхо перекатывется на живот, распластавшись на другой, прохладной части кровати. Джисон шуршит пакетиком, раскатывая презерватив по длине члена, а после хватается за помеченные им же бедра Минхо, вздергивая их вверх. Минхо прогибается, отворачивая голову в сторону, и сжимает пальцы на подушке и простынях. Скулит, когда Джисон аккуратно проталкивает член в раскрывшуюся дырочку. Тянет чуть-чуть неприятно, жжется, на что Минхо хмурит лоб и приоткрывает рот. Джисон замечает это, останавливаясь, добавляя больше смазки, что липко стекает теперь по бедрам прямо на чистые простыни. А после целует в спину, проходясь по позвонкам и расслабляя Минхо полностью. — Всё в порядке? Скажи, когда привыкнешь, детка, — Джисон мажет словами так же, как и языком по коже. Резко и горячо. Минхо двигается, елозя членом по простыне и со стоном сжимая пальцы на постельном белье. — Прошу, — звучит слегка отчаянно, но Джисон крепче хватается за талию и медленно входит до основания. Минхо горячий и податливый. Как пластилин, который в какую сторону не поверни и потяни, так доверительно и останется лежать. Словно готов принять любую форму. Джисон сжимает от этого сильнее пальцы, прикусывая губу. Он не хочет сорваться, боится сделать больно или неприятно, но все равно постанывает от узости и тепла чужого тела. Минхо вскидывает голову, слегка поворачивая её в сторону Джисона, мажет по голому телу взглядом, по шрамам и капелькам пота, стекающим по груди. Минхо редко снились влажные сны. И если бы ему когда-то приснилось это, он бы не поверил, что оно могло бы существовать. Но Джисон сейчас сзади и рядом, предельно осторожен и нежен, пусть челюсть напряжена. — Милый, я не хрустальный, — Минхо усмехается, впиваясь взглядом в сдерживающегося Джисона. — Тебе нравится, когда с тобой обращаются грубее?— Джисон облизывает нижнюю губу, толкаясь языком за щеку. Минхо от этих слов алеет, стискивая пальцы на подушке и снова припечатываясь к ней щекой. Член Джисона приятно распирает. А само ощущение тела рядом приятно распирает уже сердце и грудную клетку. Минхо словно под защитой, даже не осознавая какую власть Джисон имеет и какую власть, в то же время, имеет над ним сам Минхо. — Только в постели, — Минхо скулит, когда Джисон сжимает в руках ягодицы, и оставляет на них лёгкий шлепок. — Конечно, только в постели, я бы не смог по-другому, — это звучит нежно, нежели горячо. Но Джисон слегка отпускает себя, сгибаясь над телом Минхо и сплетая с ним пальцы на смятой простыне. — Скажи, если что-то будет не так. Минхо чувствует горячий поцелуй на влажной щеке, а после резкий и глубокий толчок. И срывает, кажется, тормоза обоим, когда Джисон цепляется за мягкие ягодицы, а Минхо, не думая закусить край подушки, стонет на каждый толчок так открыто. Медленное разрушение. Только теперь каждый разрушает друг друга. Минхо под Джисоном. Джисон в сердце и чувствах Минхо. Толчки резкие. Джисон специально добавляет больше смазки, которая липко и с пошлым хлюпаньем разбивается о стены и об играющую мелодию Франка Синатры. За окном начинает тарабанить дождь, когда Минхо закусывает губу и жалостливо просит перевернуть его. Джисон улыбается, когда наконец-то полностью видит раскрасневшегося Минхо, у которого по щекам тихо ползут слезы. Джисон хмурится, замедляясь. — Детка? Минхо запрокидывает только голову, хныкая ещё больше. Р а з р у ш е н и е. — Мне так хорошо, извини, — Минхо цепляется за волосы Джисона, самостоятельно подмахивая бедрами, заставляя Джисон застонать. — З-за что? — За то, что сейчас скажу, — Минхо сплетает вновь с Джисоном ладонь, закидывая ноги на талию парня и стискивая его в объятиях, когда тело начинает гореть сильнее, а член пульсировать. Джисон ощущает приближающуюся собственную и чужую разрядку, поэтому ускоряется, вслушиваясь в хрипы Минхо, который собирает себя по частям, чтобы что-то сказать. — Ты мне так нравишься… — он переводит дыхание, зажмуривая глаза, когда чувствует на шее мокрый язык. Каждый толчок Джисона доводит до исступления, а горячая ладонь на истекающем члене подводит к концу. — Как парень. И человек, с которым я хочу быть. — Ты мне тоже, Хо-я, расслабься. Джисон целует, хватая подмахивающие бедра и не переставая толкаться в уже беспорядочном темпе. — Кончай, детка, — Джисон делает резкие движения на чужом члене, когда Минхо выгибает, и он с протяжным стоном изливается в Джисоновых руках. Минхо сжимается, потому что Джисон после его оргазма не выходит, продолжая вбиваться. И Минхо так нежно касается, губами к подбородку, откидывая шею и давая простор для чужого творения. Джисон болезненно стискивает зубы, когда Минхо снова сжимает его член. Оргазм долгий. Впервые Джисон чувствует слишком много, чтобы оторваться от тела, даже после того, как дрожание в ногах прошло. — Всё хорошо? — Минхо не возмущается, когда Джисон не выходит из него, когда остаётся разморенный лежать на его теле. Только переплетает пальцы и играется с вьющимися волосами на загривке, массируя. — Нравишься. Очень, — и Джисон вновь целует. Быстро, но мягко, вглядываясь в блестящие глаза напротив и липкие дорожки от слез на щеках. Дождь равномерно тарабанит по оконной раме. Свет мягким жёлтым пятном разливается по уставшим телам. Возможно, такие, как Джисон не должны чувствовать. Но как правило, если они чувствуют, то отдаются полностью. Джисон отдался. Своему сердцу. И имя его Ли Минхо.