Часть той Силы

В голове шумело волчьим воем. Мастер попытался открыть глаза, но в комнате было до того темно, что сперва ему показалось, что он ослеп. Он предпринял попытку сказать что-нибудь, но губы его слиплись, не то от спекшейся крови, не то от того, что во рту его сильно пересохло. Боль стала волной накрывать его, еще больше парализуя движения. Острыми краями в голову стала вгрызаться память. Слёзы беззвучно потекли из уголков глаз, затекая за виски. Он снова провалился в беспамятство. Сквозь сон он слышал голоса. Чьи-то руки трогали его, перекладывали, перевязывали, вкалывали ему что-то. Телу становилось то невыносимо холодно, то безумно жарко. Он чувствовал, как пот его стирают со лба, и чьи-то руки успокаивающе трогают его плечи. Свет сменялся тьмой, Мастеру хотелось знать, что происходит, но он не мог вернуться в сознание. Писатель наконец пришел в себя уже днем, в какой-то светлой комнате. Первым, что бросилось ему в глаза, был букет белых роз, стоящий у окна. Рядом с Мастером никого не было. Он оглядел свое тело, измученное глухой болью. Он весь был перевязан, свободными оставались лишь руки. Он попытался подняться на них, но тело резануло так сильно, что оно бессильно рухнуло обратно на подушки. В комнату вошла женщина в белом халате. - О, вы уже очнулись? Это замечательно, - она положила бумаги на стол и подошла к нему, - вы знаете, как ваше имя? - Мастер, - он рассеянно улыбнулся. Женщина поджала губы. - Сойдет. Что последнее вы помните? - Я был в клинике доктора Стравинского, - с трудом проговорил мужчина, - вечером ко мне в палату зашла медсестра, а после этого, полагаю, вы и сами знаете, что произошло. - Прекрасно. Больше она ничего не спрашивала. Женщина проверила датчики, установленные на груди Мастера, задержалась пальцами на его запястье, осмотрела перевязки и вернулась к своим бумагам, что-то бегло записывая. Она вышла из палаты, не попрощавшись. Мастер не стал задавать ей вопросов, хоть их и было в избытке. Из обстановки его комнаты и немецкой речи врача можно было сделать вывод, что ему будет, кого спросить обо всем, что его интересует. Так и оказалось. Вечером, проснувшись от полусна, он увидел перед собой Воланда. Тот сидел на стуле у его кровати, глядя на него со своей неизменно лукавой улыбкой. - Я знал, что вы придете, - все так же, с трудом, произнес Мастер. - Рад, что вы очнулись. Как себя чувствуете, Mein lieber? - Я вас ненавижу. - Я сам себя ненавижу, - ответил ему немец, все так же лукаво улыбаясь. Настала тишина. Был слышен мерный стук настенных часов. - Я нормально себя чувствую. Не мертв, как ни прискорбно. Полагаю, должен вас за это благодарить, профессор? Или кто ты вообще, дьявол тебя забери? Воланд выпрямил спину, с беспокойством глядя на него, но ответа не последовало, и Мастер, снова срываясь в истерику, продолжил: - Какого черта вообще происходит? Где мы находимся, почему на подоконнике стоит этот букет, почему ты снова рядом со мной, улыбаешься этими своими губами и спрашиваешь, как я себя чувствую?! Ты не должен разве быть в своей дорогой и любимой Германии? Почему ты вернулся? Тебе не составило труда исчезнуть в ту ночь из моей жизни, прекрасно осознавая, что со мной станет. Так что изменилось? Почему ты не можешь оставить меня в покое и дать мне хоть немного свободы, уж хотя бы в том, чтоб решить, когда именно кончится моя жизнь?! - он сорвался на крик. В горле снова пересохло, а ребра заныли с новой силой. Воланд сел на корточки рядом с кроватью и рукой накрыл его ладонь, ставшую за это время будто еще более холодной, если это вообще было возможно. - Прости меня. Он долго смотрел ему в глаза, а потом положил свою голову на кровать и, после недолгого молчания, продолжил: - Тогда мне казалось, я не мог поступить иначе. Ты ведь понял, на кого я работаю и каким образом? - он поднял голову и поймал взгляд писателя, - ну конечно, ты понял. Я не думал, что так все обернется. Я и правда хотел забрать тебя с собой, но я не мог… не смог… - Защитить меня. - Да, - произнес немец, снова вскидывая взгляд, - теперь я могу это сделать. Мы в Швейцарии, мой дорогой Мастер. Я увез тебя, а затем уволился и сам сюда уехал. - У тебя есть средства на это? - Есть. Я ведь никогда не лгал тебе об этом. Мастер пошевелил рукой, и ее тот же час освободили. Он легко, кончиками пальцев провел по теплой щеке Воланда и спустя мгновение безвольно опустил кисть на белую простынь. - Я не могу простить тебя. Не сейчас, - прошептал он. - Я все понимаю, - сказал немец и, запечатлев поцелуй на бледных костяшках пальцев, встал и вышел из палаты. Мастер зачем-то опять попытался встать, и его ребра снова заныли. Стало до того больно, что слёзы покатились из глаз. Воланд вернулся на следующий день, вырывая из легких писателя болезненный вздох облегчения. Был ранний вечер, немец вошел в палату, скинул пиджак на спинку стула, развернул в руках книгу на первой странице и принялся читать. А Мастер стал слушать. Это стало их своеобразной традицией. Они мало говорили о том, что произошло с ними лично, но они могли обсуждать жизни героев, о которых читали. И они говорили, смеялись, засматриваясь в глаза друг друга и забывая, кто они и почему тут находятся. Приходили ночи, принося с собой тревогу. Но каждый вечер Воланд снова возвращался, принося новые книги, и страх опять растворялся в воздухе. Мастера выписали через три месяца. Он никак не мог заставить себя произнести вопрос, адресованный немцу, о том, что с ним будет дальше. Но этого не потребовалось, ответ пришел сам собой. Воланд приехал к нему в утро выписки, привезя с собой одежду и небольшую сумку. Он помог Мастеру встать с кровати и принялся переодевать его. В том не было нужды, но писатель и не думал останавливать теплые руки, стягивающие с него больничную одежду, аккуратно набрасывающие ему на плечи рубашку и, одна за другой, застегивающие пуговицы. Мастер, сидящий на кровати, протянул руку, касаясь щеки стоящего перед ним на коленях Воланда. Тот подался навстречу ледяной ладони. Некоторое время они просто смотрели друг на друга. Затем писатель нерешительно склонился ближе и медленно, невесомо поцеловал мужчину. На узких губах мелькнула все та же хитрая улыбка. Мастеру думалось о том, что им придется все же поговорить, но не сейчас – совсем не то время и место. Спустя два часа они уже были у дверей небольшого дома. Во дворе росли красные розы и какие-то неизвестные Мастеру белые цветы. Он шагнул внутрь и едва не упал, сбитый с ног чем-то маленьким и быстрым. Бегемот кинулся на улицу и, с видом хозяина жизни, стал нарезать круги между кустами, ловко уворачиваясь от рук пытающегося его изловить Воланда. Мастер, впервые за долгое время, засмеялся. - И как ты умудрился привезти его в Швейцарию? - Как видишь, с большим трудом, - отвечал немец, поднимая на руки упрямое животное, - не мог же я там оставить его. Вечером они сидели на диване, у камина. Мастер, как и в тот злополучный вечер, лежал у Воланда на коленях. Он слушал биение чужого сердца и пытался переварить последние события. Из неожиданностей, оказавшихся в его новом доме помимо огромного черного кота, был написанный чужой рукой его роман о Мастере и Маргарите. В ответ на молчаливый вопрос во взгляде ему ответили, что не только он наизусть запомнил свою рукопись. Писателю предстояло подумать о том, как закончить свой роман, как обустроить беспокойное черное животное, норовившее сейчас упасть с навесной полки на стене и, что тревожило более всего, поговорить с человеком, проводящим пальцами по его волосам, обо всем, что случилось с ними за эти месяцы. И все же, трескались угли в камине, чужое сердце спокойно стучало, а теплые руки покоились на его теле. И на измученного писателя, наконец, накатывал спокойный сон, в котором философ Иешуа Га-Ноцри, в конце концов, дарил прощение сыну короля-звездочета, жестокому пятому прокуратору Иудеи всаднику Понтию Пилату.