Часть той Силы

По крыше барабанило уже третий день. Он любил такую погоду, но все же поднявшийся сегодня ветер сильно подпортил мужчине настроение. Пришлось долго возиться на чердаке, пытаясь разобраться с одной неожиданной проблемой. Ураган умудрялся задуть воду куда-то меж черепицами, и в этом месте на чердаке собиралась противная холодная лужа, хотя при обычной дождливой погоде такого не наблюдалось. Он уже довольно долго ковырялся с фонариком, свернувшись на верхушке стремянки в три погибели. — Который час возишься, — произнес взобравшийся по лестнице мужчина. — Иди давай, чайник уже третий раз вскипает. Говорил, вместе посидеть хочешь… — Виноват, mein lieber. Видно, надо снаружи пробовать закрыть. — Ты говорил это минут сорок назад. Мастер, потирая левую ногу, уже стоял внизу у лестницы. На него устремился взгляд пары обеспокоенных глаз. — Снова нога? Ну, зачем полез за мной, знаешь же, что по таким лестницам тебе лучше не… — А сам, куда полез со своим коленом? Спускайся давай! Будто тебя вытянешь иначе, если не терпится с чем-то разобраться. Воланд быстро спустился. Он присел у ног своего спутника, аккуратно приподнимая штанину его домашних брюк. Картинка не менялась уже много месяцев, но он знал, проблема, которая приносила боль его писателю, была глубже. Он встал, прежде в привычном жесте приложив губы к гладкому шраму. Бывают болезни и страшнее, но не слишком удачно заживший перелом относил воспоминаниями к куда более тяжелому времени. Его писатель мог ведь и не пережить то путешествие. Полтора года назад, когда им пришлось срочно уезжать с Мастером из России на угнанном с больничной парковки авто «скорой», тот был в крайне тяжелом состоянии. Не было времени ждать, когда писатель оправится от падения, не было медика под рукой. Была только перепуганная Гелла, недовольный до невозможности Азазелло, спешно увозящий их из страны, и небольшой медицинский арсенал, оставшийся в машине. Дело и так было хуже некуда, антибиотиков могло не хватить, машину трясло в дороге, так ещё и на третий день один из швов после операции разошелся. С немцем случилась истерика, а замерзшие руки голодной Геллы зашивали сочащиеся кровью края надрезанной кожи. Воланд смутно помнил, как они доехали до ближайшей точки, откуда их смогли забрать. Он несколько дней не спал, лишь проваливался в забвение на несколько минут, откуда его выдергивала тревога. Лишь в больнице, когда врач сообщил ему, что пусть чудом, но писатель его будет жить, он провалился в сон. Позже ему уже в полной мере прояснили, что они едва не убили Мастера этой поездкой, что гипс на левой ноге его в какой-то момент повредился, и кости, возможно, не срастутся правильно. Но страх уходил, хоть и по капле. Было ещё много работы, разбирательств с начальством, принятия решений о дальнейшем и прочих хлопот, но теперь, когда жизнь его писателя более не висела на волоске, немец мог хотя бы ввалиться в пустую палату (или это был чей-то кабинет?) и уснуть на ближайшей горизонтальной поверхности… — Ну чего ты? Опять не со мной, я же вижу. — Снова виноват, сердце мое. Воланд взял со стола пустую чашку и пошел на кухню следом за своим спутником. Тени прошедших непростых дней понемногу растворялись в дождливом тихом вечере. Мастер стал разливать чай. Бегемот путался у него под ногами, силясь запрыгнуть на кухонный столик. — Кто-то заходил? Или мне показалось? — Соседка. Та, что вдова дантиста. Принесла тебе какие-то саженцы. Они в ящике, в прихожей. Спрашивала, не собираюсь ли я публиковать новые рассказы, милейшая женщина… — Ей стоило лишь похвалить то, что ты пишешь, — Воланд улыбнулся. — А что, ты не так меня завоевывал? Тем более, сюрприз в прихожей предназначен тебе. — Ты ей симпатичней, mein Herz. Спрашивала ведь, нет ли у моего «брата» жены или невесты. — Это было давно, — Мастер задумчиво провел по краю кружки. — Думаешь, она не догадалась? — Не знаю. Может и догадалась. Да и какая разница? Попросим к нам Геллу, если что, женим тебя… — Да, непременно. Давай тебя, может? К тому же, Герберт не одобрит, чтоб его беременную жену выдавали за кого-нибудь замуж. Чашки звякнули по столу. Мастер погладил отросшую щетину на любимом смеющемся лице. — Я так рад, что с ней все в порядке. Так долго не было вестей, что я уж и не чаял что-то положительное услышать о твоей протеже. — И я рад. Вовремя все-таки мы с ней в отставку вышли. — Ты уверен, что ее так и оставят в покое? Да и… Мастер, грея пальцы о горячую кружку, вдруг замолк, а взгляд его потемнел. — Ты чего? — Тебя. Так и отпустят? Я знаю, что уже больше года прошло, но ведь новости приходят тревожные. А ты, кажется, был там на хорошем счету. Воланд встал, осторожно подойдя к сидящему на стуле напротив мужчине. Он положил руки ему на плечи. — Я не знаю. Хотел бы тебе сказать, что я свободен как птица, но... Не знаю. Непосредственное начальство точно отпустило меня на покой, но кто-то в главном штабе может решить иначе. — И что будет? Ты снова выйдешь открыть кому-то дверь и больше не появишься? Повисла короткая оглушающая тишина. — Прости меня. Он присел на корточки у стула писателя, грустными глазами глядя на него снизу вверх. Это стало их своеобразной традицией. Бегемот сел рядом, принюхался и лениво, протяжно мяукнул. — Тебя тоже за что-нибудь простить? — Сердце мое… Немец привстал, приближая их лица друг к другу. Мастер ответил спустя несколько долгих секунд, углубляя теплый поцелуй. — Может, наверх? — на лице немца как ни в чем не бывало расцвела счастливая улыбка. — Успеется наверх. Любишь ты так наши диалоги заканчивать. Что будет, если ты вдруг понадобишься им? Воланд взял потеплевшую от чая руку любовника и положил себе на щеку. — В Москве все было совершенно иначе… Не хотелось думать ни про ту проклятую неделю в Москве, ни про те два месяца, что они уже тут, в доме, пытались все обсудить. Но сегодня воспоминания, будто тенями, бродили по комнатам. Они оба, увлеченные размещением в доме, убаюканные несколькими месяцами без скандалов и тяжелых разговоров, избегали витающей в воздухе темы как могли. Мастер прямо останавливал любовника, когда тот в первые же дни пытался выдать тираду из всего, что пережил в последние полгода. Воланд же, в свою очередь, лисой пытался спрятаться где-то между ладонями своего мужчины, когда тот уже сам попытался потребовать от него разъяснений. В конце концов, немецкому шпиону все же пришлось вывернуть себя наизнанку и рассказать обо всем по порядку. Что за дни он провел в Москве, как ему, в сущности, было страшно, больно, стыдно, как Гелла кричала на него, всячески нарушая субординацию, как стыдно отчего-то было перед ней. Что за ужас, врезавшийся стальным ножиком в память, он пережил рядом с умирающим мужчиной и перепуганной подчиненной в трясущейся машине скорой помощи. Что за фантастический разговор развернулся у начальства, и как не верилось, что его, в конце концов, отпускают. Как стыдно и страшно было приходить в больницу. Как неловко было отвечать смешной рыжей девочке из цветочного, которую он попросил завернуть все белые розы, что были в магазине, на ее невинный вопрос: «И чего же вы, господин, натворили такое страшное? Ну не переживайте, простит вас супруга, простит!» А он исколол пальцы и знал, что за такое и прощения не просят. За всю жизнь ему никогда не было так страшно, как в той скорой, и никогда не было так стыдно, как у постели спящего в швейцарской больнице писателя… Разговор весь этот развернулся глубокой ночью, после вечера, когда они, наконец, спустя долгое время, занялись любовью. Оба понимали, что хранить невысказанное уже нет сил, и Мастер стойко внимал всему, что немец ему сбивчиво рассказывал. В ответ на все это не было упреков или истерик. Остаток ночи писатель детально рассказывал все, что он в свою очередь пережил за то время, а Воланду думалось, что лучше бы его мужчина закатил ему скандал. Чтобы кричал, выгонял из дому и колотил ему руками по груди, потому что слушать все это было просто невыносимо. Они заснули тогда лишь под утро. Остались ещё не заданные вопросы, невысказанное беспокойство и упреки, но начало было положено… — ..ну да, он снова где-то не с нами, Бегемот. — Мааааа… Черное пушистое чудище громко подавало голос, победительно усевшись на стол. Рука Мастера покоилась на шершавой щеке собеседника, а глаза спокойно рассматривали его. — Прости меня. Вспомнил нашу первую бессонную ночь тут. — Понял. И все же, ты не ответил на вопрос. — Какой? — Что ты будешь делать, если они попросят вернуться на службу? Воланд встал, взял ещё теплую чашку чая со стола и подошел к окну. Капли шумно барабанили, сливаясь в частые, почти горизонтальные струйки. — Я не уйду вот так. Ты обо всем узнаешь, это точно. И если смогу остаться с тобой, даже если нам с тобой придется бежать куда глаза глядят, я останусь. Обещаю. — Ладно. — Ты веришь мне? Воланд обернулся к подошедшему сзади мужчине. Мастер неожиданно спокойно улыбался. — Верю. Они замолчали. Мастер взял в руки беспокойную ладонь немца и рассеянно поцеловал горячие пальцы. — Наверх? Только не впадай снова в раздумья, прошу, — писатель тихо засмеялся. — Я люблю тебя. Да и к тому же, не думаю, что я им там понадоблюсь. Я старый для такого, растерявший совсем хватку… Неожиданный поток мысли прервали, накрыв рот говорящего поцелуем. — Я тоже тебя люблю. Весь оставшийся вечер дождь продолжал отбивать свою мелодию, а ветер понемногу стихал. Бегемот пил остывший чай, макая в него лапу, а затем, пользуясь счастливым случаем, заснул прямо на столе. С верхнего этажа доносились скрипы и стоны, сливавшиеся с проливным дождем. Надо сказать, еще долгие годы им будет тревожно. Жизнь непредсказуема, и после таких непростых историй трудно будет поверить, что однажды все будет просто, счастливо и рутинно. И все же, все будет хорошо. Будет новый день. Придется заниматься садом, написанием рассказов в местную газету под новым именем, починкой крыши, спорами по поводу необходимости генерального ремонта. Спустя месяц они будут украшать дом к Рождеству и искать друг другу подарки. Время будет идти, принеся однажды известие о том, что у Геллы появился малыш. Будут тревожные письма спустя несколько лет о том, что девушка вернулась к своей службе. И страх за нее, и радость, когда все наконец кончится, и приятное знакомство с маленькой, похожей на маму девочкой… Все будет позже. Сегодня только дождь, стихающий ветер и сопящий на обеденном столе разбалованный кот.