Во всем, конечно же, виноват Джон (опять)

Эграссель и Лололошка стоят в их “общей” комнате, как они её называли, пусть он и все его имущество лично он считал их общим. Ло улыбается ему, он в этом уверен, пусть он и не может видеть это из-за его маски, нацепленной на лицо. У него была почти такая же –их дизайн намеренно был парным–, но Эграссель знал, что ему надевать ее не было никакого смысла, как бы сильно ему ни хотелось. В конце-концов, он не собирался следовать туда, куда пойдет Ло. —Постой. Уже почти телепортировавшийся, Ло понимает его без слов, небрежным движением отбрасывая собственное изобретение куда-то в сторону, а следом и снимая сразу же появившиеся на нём очки – подарок Эграсселя. Их поцелуй, внезапный для постороннего зрителя, но ожидаемый, почти долгожданный для них, нежный и до приторности сладкий, до безумия необходимый, но он чувствует слабое, тянущее раздражение из-за той усмешки, в которой растягиваются чужие губы, сминающие его. Он знает, что остальные Первые уже давно отправились и ушли, знает, что он задержал Лололошку на неприлично долгое время, что этот момент должен быть радостным, ведь тот идёт распространять Свет по всем мирам, но он ничего не может поделать с той тоской, что сковывает его сердце. Они ведь так долго ещё не увидятся, так как он вообще может улыбаться в такой момент? —Я знаю, о чем ты думаешь, свет мой. Не забывай – мы оба бессмертны. Столетия пролетят для нас в один миг. Действительно, по-настоящему бессмертным здесь был только он, но все возражения затыкает рука, оглаживающая его щеку. Эграссель тает под этими касаниями и чувствует эгоистичное удовольствие от осознания, что только ему во всех мирах дозволено во всех её гранях ощущать эту заботливую, теплую сторону Ло. А ещё страх, что это перестанет быть так. —Ты же знаешь, знал меня столько десятилетий и лично видел, что я не поменялся. Я всё такой же гений, готовый последовать за тобой куда угодно, а ты все такой же эльф с невероятными амбициями, восхитительными в своей высоте. Никакие миры, никакие путешествия, никакие годы и любые сторонние факторы не могут изменить нас или наши чувства, Эграсса. Мое отношение к тебе не изменится никогда и ни при каких обстоятельствах, клянусь. Я бы поклялся самым дорогим, что у меня есть, но я не хочу обещать тебе же тебя. Он отстраняется и в его глазах читается нежелание уходить не менее сильное, но вместе с тем и решимость. Лололошка был готов положить жизнь ради их целей, Эграссель знал это, но сейчас, в момент расставания, это было слишком тяжело. Было слишком больно отпускать его черт пойми куда, даже с полной уверенностью, что Ло не пропадет. Тот был слишком хитрым и изворотливым, чтобы просто погибнуть от яда или мечей, которые были не страшны никому из Первых, но он все же так, настолько невероятно сильно не хотел… —Запомни: я всегда буду тебя любить. Что бы ни произошло. Ло исчезает прямо из его объятий и Эграссель недостаточно силен, чтобы не сжать руками воздух, будто он все ещё был здесь. Он знал что эти слова были чистой правдой, такой искренней, какую Лололошка не произнес бы никому больше, даже ради общей или собственной выгоды, но даже это не приглушало ту печаль, грязью облепляющую душу. Единственным утешением был факт того, что он мог быть полностью, на все сто процентов уверен в его обещании – пусть тот иногда и был редкостным сказочником, Эграсселю Ло никогда не лгал. —Я буду скучать. Очень, очень по тебе скучать. Как и Эграссель никогда не лгал Лололошке. *** —Мы можем с тобой поговорить? И он встаёт, под чужими удивленными взглядами. Проходя мимо Ло, дергающегося на своем месте, словно сдерживающего желание подорваться вслед за ним, он чувствует жажду горько усмехнуться, но в итоге лишь выходит за дверь, сопровождаемый приглушенным бормотанием пораженных братьев и сестры. Выйдя на улицу, он устало прислоняется к ближайшей стене, понимая, что может это сделать, ведь Лололошка, вероятно, не последует за ним ещё как минимум несколько минут, если вообще последует. —(А ведь раньше он бы сделал это ещё до того, как я ему что-либо бы сказал.) Эграссель представлял их встречу тысячи, десятки тысяч раз. Он тысячи раз сдерживал порывы позвать его просто так, чтобы тот пришел, тысячу раз сказал себе, что радость от того, что у него нашлась достаточная причина, чтобы позвать их всех – неуместна, ведь это касается тяжелого, сложного события в его жизни. Тысячи раз думал о том, как он обнимет Лололошку, как поцелует его и прильнет к нему, прижимая к себе, какими бы постыдными ни были эти мысли. Но он ни разу подумать не мог, что все обернется так. Среди всех тысяч мыслей, всегда безукоризненно доверяющий его словам и обещаниям, Эграссель даже не допустил одной маленькой, логичной вещи – Лололошка изменился. Остался всё тем же, но вместе с тем и не содержал ничего общего с тем существом, которого знал Эграссель. Они были одним, это определенно был Лололошка, но в то же время они, казалось, не имели ни одной общей черты. Ло, которого он знал, всегда с трепетом относился к памяти всей своей семьи –даже к отцу, которого он не знал– и особенно матушки, каждое упоминание которой вызывало у него грустную улыбку. Лололошка же выглядел такими изумленным, когда он случайно упомянул их, словно давным-давно о них позабыл. Ло всегда первым бросался в тактильный контакт, так часто, что касаньялюбивому Эграсселю приходилось просить его или самому проявлять инициативу лишь тогда, когда тот увлекался своими экспериментами настолько, что забывал и пить, и есть, и спать, полностью ими поглощённый, пока Эграссель не оттаскивал его от них за округлые уши, встречая недовольное, но теплое, не обиженное бурчание. Лололошка же, с момента более, чем часа их встречи, после столь долгой разлуки, не коснулся его ни разу. Даже хуже – он избегал его рук. Так, будто тот был противен. Так, будто он его боялся. Ло был открыт, по крайней мере с Эграсселем. Яркий, словно Свет, который он нес, он выглядел холодным и даже отстранённым, пока кто-то не задевал тему, которая его интересовала, и тогда он раскрывал свое нутро, порывистое и увлеченное. Способный дискутировать часами, блестящий, местами даже вздорный, он был словно пламя, улыбчивое и легко смеющееся в компании Эграсселя пламя, что всегда рассказывало ему все, что у него на уме, даже если это был несусветный научный бред, который тот, со всей своей образованностью, еле понимал. Лололошка же холодным не был, но и теплым не казался. Бывший словно роза из льда, скрывающая в себе огненную сердцевину, за эти годы он, казалось, растаял, превратившись в талую воду. Отводил глаза и не хотел заводить разговор, уходил в абстрактные темы вроде “Архей стал таким прекрасным” и, казалось, вообще не хотел здесь находиться. Вообще не хотел находиться рядом с Эграсселем. Наконец, заставляя Эграсселя резко отойти и встать в презентабельную позу, Лололошка выходит и даже его походка не похожа на ту, которую он знал: она выглядит… Присмиревшей. Но и нервной в то же время. Непохожей. Такой, будто это был вообще другой человек. Некто совершенно незнакомый Эграсселю. —Я думал, что разговор с друзьями тебе поможет, но, кажется, я ошибся. Он думал, что разговор с остальными Первыми поможет ему… Утешит? Заставит почувствовать себя так, будто он снова дома, заставит вспомнить, как весело им всем было вместе, как весело было им вдвоём. Вспомнить, каково это – жизнь в Архее. Жизнь с теми, кто им дорожил. Но тот, казалось, причинил ему лишь больше дискомфорта. Всё вокруг, казалось, причиняло ему лишь дискомфорт, ощущение небезопасности. Даже его очки, что были на нем – подарок Эграсселя, который Ло не снимал никогда и даже спорил с ним о том, что и под маской он будет их носить. Теперь же они, казалось, причиняли ему неудобство. Он постоянно тянулся к ним руками и будто даже порывался снять, постоянно сосредотачивал взгляд на стеклах, словно не мог осознать, что перед ним, вел себя так, будто в жизни их не носил. Так, что Эграссель даже задумался – не забросил ли он их куда-нибудь, сразу после своего ухода, надевая их снова лишь перед общей встречей, просто чтобы не расстраивать? Именно такое у всего этого было ощущение – чтобы не расстраивать. Все его действия, все его слова, все его поступки будто и были направлены лишь на то, чтобы его не расстроить. Были огромной, сплошной ложью, чтобы не разочаровать. Как маленькому ребенку врут, чтобы он не расплакался, так и ему Лололошка врал, притворяясь, чтобы Эграссель почувствовал себя, будто всё в порядке. Что ничего не изменилось. Будто всё как прежде. Только вот прежде Лололошка ему никогда не лгал. Как и Эграссель никогда не лгал Лололошке. Теперь же это, казалось, стало их частью: не смотреть в глаза, когда произносишь даже в теории чувственное “я горжусь тобой”; говорить сокращённое имя лишь ради фальши, а не из собственного желания; улыбаться, но вздрагивать в объятиях, как от удара; смеяться и говорить о их альтернативном календаре, о его расчетах и том, что он скучал, когда сердце сковывала давящая боль от осознания того, что все это – осознанное, неискреннее притворство, наполненное невысказанным словами, невыплаканными слезами и разочарованием от того, что момент, который он представлял, как самый счастливый в своей жизни, обернулся почти катастрофой. Катастрофой, давящей ему на голову и плющащей ее, словно переспелый плод винограда, брожащий сок которого стекал вниз, прямо на его разделанное, поднесенное другому на тарелке сердце, заставляя его гореть от боли. Лололошка стал… Холодным к нему. Одновременно безразличным, а одновременно даже хуже – боящимся. Отстранённым. Избегающим. Будто ему было… Неприятно одно лишь нахождение рядом с Эграсселем. Будто каждый миг, проведенный рядом с ним, вызывал у него грусть и даже какую-то глухую печаль, неловкость и банальное желание уйти куда подальше. И это можно было бы исправить! Он не был из тех, кто до абсурдного горд, а с Ло гордость уж тем более не имела значения, в конце-концов, они видели друг друга в таких ситуациях, что подумать страшно! Не было никакой проблемы в том, чтобы извиниться, никакой проблемы в том, чтобы решить то недопонимание или обиду, что возникла между ними, никакой проблемы в том, чтобы попробовать решить то, в чем он прокололся, чтобы, может, даже отступить назад и начать сначала! Но только вот проблема была в том, что он банально не знал, что сделал не так. Извиниться не было проблемой, но он не знал, за что. Каждый раз, как он спрашивал Лололошку, тот просто отвечал, что все нормально и ничего не произошло, что он надумывает, что он всего лишь отвык от Архея и ему просто нужно пару дней полежать, прежде чем он будет все делать. Что ему “просто нужно ещё немного времени”, просто ещё немного времени без него спустя несколько столетий разлуки. И он, и остальные так беспокоились о его состоянии, что решили действительно перенести их план на недельку, “как раз ещё чуть насладиться жизнью здесь”, как выразился Вальдхар, под бормотание Гуаха, что ещё совсем недавно, когда они вместе делали Отправление, он совсем не был таким. Никто не понимал, что с ним такое, пусть и все переживали это в десятки раз менее остро, чем Эграссель, но все просто коллективно решили списать это на то, что, видимо, за столетия приключений он действительно изменился и характером, и поведением, и приоритетами. И именно этого Эграссель боялся больше всего. —Ло? Это не могло быть правдой. Это просто было… Неисполнимо. Да, все менялись и это было нормально, это было присуще всем расам, даже живущим тысячи лет, но Лололошка! Лололошка из Глассгарфа не был одним из таких. Они были знакомы с возраста, который даже у людей считался юным, и тот не изменился ни на йоту, плевать хотев на все внешние воздействия! С самого детства он как был, так и остался красивым, порывистым гением, со своеобразным, но жёстким чувством справедливости! Как? Что вообще должно было случиться, чтобы Лололошка изменился? Этого не могло произойти и за миллионы лет, в других мирах не могло быть ничего настолько удивительного, чтобы так радикально его поменять! Это было просто… Нереально. Ло был сильнее, Ло был сильнее во всех планах любой из тех вещей, что могли встретиться ему на пути! Он скорее сам бы переломал чужие убеждения, чем поменял свои! Так что тогда произошло?.. —Ох, Эграссе–... Эграсса. Ты снова здесь. Естественно, Эграссель снова был здесь. Снова был в комнате, в которой временно разместился Лололошка, снова был в их комнате. Снова смотрел на то, как тот, сидя на их диване, невидящим взглядом рассматривает книгу, написанную им самим же и как он захлопывает ее, как только Эграссель окликает его. Слушал то, как его голос вздрагивает, а в интонации читается “ну почему опять?..”. Снова чувствовал всю ту горечь, почти неприязнь, что повисала в воздухе каждый раз, как они оказывались рядом. Снова самовольно страдал, упорно продолжая натыкаться на все те же грабли. —Да, я… Я принес тебе тарталеток. Подумал, что тебе понравится. И снова предпринимал очередную жалкую попытку примирения едой. Искал по всему Архею или даже готовил сам, старался найти сладости, как-то связанные с ними, с их историей. Любимые конфеты Ло ещё из детства, которые тот всегда пытался ему подарить, пирожные, которые были первым, что Ло приготовил ему, тарталетки со сливочным кремом и солёной карамелью, как те, какие тот подарил ему в качестве извинений за то, что поцеловал его прямо на главной площади, под предлогом “никто же не смотрит”. Нечто, что даст вспомнить их общие моменты, что навеет теплые воспоминания, о которых Лололошка, казалось, совсем позабыл. Хотя, может, у него уже были новые? Новые ассоциации, новая память о всех этих вещах. То, в чем Эграсселю не было места. —...Спасибо, Эграсса. Тот берет одну, касаясь песочного теста лишь кончиками пальцев и Эграссель уже знает, что будет дальше: откусывая кусочек, он жует его и проглатывает, кажется, даже не ощущая вкуса, откладывая тарталетку обратно на тарелку, где она и будет покоиться, больше ни разу не тронутая, как и все остальные. Он заранее знал – это была бесполезная, глупая трата иногда даже довольно редких ресурсов, которые в итоге окажутся гневно выкинуты им же в помойку, но не мог прекратить это абсурдное, нелепое действо. Не мог перестать пытаться. —И как? Именно поэтому он спрашивает это снова. Именно поэтому он тихо садится рядом на диван, именно поэтому он аккуратно, стараясь не делать ничего лишнего, кладет голову ему на плечо, касаясь кончиком острого уха напряжённой шеи, ощущающейся натянутой струной. Именно поэтому он берет его руку в свою, выводя большим пальцем круги на его ладони, даже с знанием, что это приносит ему дискомфорт. И далеко не из-за наплечников, которые он снял, перед тем, как идти к нему, нет. Это приносит Лололошке эмоциональный дискомфорт и он знает это, прекрасно знает, но банально ничего не может с собой поделать. Он просто уже не может себя сдерживать. Он просто… Так невероятно скучал. —...Вкусно. Ещё раз спасибо тебе. Он так невероятно хочет коснуться его снова. Просто… Прижаться к нему, прильнуть. Поцеловать его щеки, плечи, примкнуть к нему вплотную, сжать в руках его руки, обнять его, как прежде. Не поверхностно и скупо, а так, чтобы оба почувствовали, что их ребра могут не выдержать. Чувственно. По-настоящему. —Скажи… ты всё ещё меня любишь? Он шепчет это ему в самое ухо, внезапно и тихо, перемещаясь на его колени. И сразу же прижимается к его губам в легком, поверхностном поцелуе, занимая его рот, не желая услышать ответ. Боясь услышать ответ. Лололошка выдыхает в его губы, его тело почти трясется под ним, но он позволяет Эграсселю снять с него очки, чтобы поцеловать его едва заметные синяки под глазами. Он не метит никуда, просто осыпает его воздушными, почти невесомыми касаниями уст, покрывая чужую шёлковую кожу поцелуями. Прижимаясь к его шее он, кажется, может почувствовать тот комок тошноты в чужом горле, не дающий вдохнуть, и это бьёт по нему, словно молот по фарфоровой крошке и без того разбитой чашки. Он сам не знает, зачем он это делает. Он уже сам еле как отдает отчёт своим действиям, он сам уже не ощущает, как раздевается, приникая всем телом к чужому, трясь о него, словно кошка, он сам уже не может понять, для чего это. Он просто… Хочет окунуться в это. Хочет окунуться в собственное сладкое, счастливое прошлое, где подобные действия были бы встречены смехом и ласковым поглаживанием его обнаженных плеч, с таким трепетом, таким благоговением, какого он не проявлял ни к одному искусству. Только вот, как бы он ни старался, это было невозможно. Отпрянув и, прижавшись лбом к его, заглянув в чужие глаза, синие до безумия, разглядывающие его тело, Эграссель увидел там то, чего увидеть он точно не ожидал: сочувствие. Не только страх, разрывающий его сердце на части, не только нежелание, терзающее его душу, как сильный шторм забытую на улице масляную лампу, но и сочувствие. В индиго, словно темнейший на свете сапфир, читаются слова, “мне жаль, что вышло так”. Слова, обращённые к его выпирающим костям и не столько худощавому, сколько тощему телосложению, оставшемуся у него ещё с детства от недоедания, которое он пережил и пронес через всю жизнь, после смерти его матери, когда отец ушел в себя, а он был ещё слишком юн и глуп. Слова, обращенные к его многочисленным шрамам на теле, нанесенным собой и другими ещё до того, как он получил свой Свет, а оттого не зажившим даже с его приобретенным бессмертием. Слова, полные жалости к тому, что раньше он мог целовать часами, рассказывая о том, как он превосходен, но местами глуп, до очаровательного глуп, раз сам не может этого понять. Это было невыносимо. Жалость, с какой он глядел на его тело была невыносима. Слишком для него. Слишком для уставшего, уже готового сорваться него. Слишком для того, кто сдерживал себя сотни лет, чтобы после всего столкнуться с подобным. —Почему?.. Почему ты ведёшь себя… Так? Лололошка переводит испуганный взгляд на его глаза и сразу же отводит свои, будто не в силах смотреть. На его лице читается тошнота и это в тысячи раз хуже всего, что Эграссель мог себе представить. В тысячу раз больнее всего, что было в его жизни прежде. —Почему ты больше не любишь меня?.. Почему ты больше не хочешь меня?.. Что я сделал не так, в чем я ошибся? В чем я оказался недостаточно хорош? Лололошка не отвечает ему и он сам не знает, хочет ли он услышать ответ. Как минимум, потому, что у него был десяток своих, вместе с сотней истекающих из них вопросов. Скольких тот видел, за свое путешествие, длиною в сотни лет? Со сколькими он был, во время их разлуки? Неужели они все были лучше Эграсселя? Как друзья, как семья, как романтический интерес? Он неправильно знал стандарты и в отношении существ из других миров оказался середнячком? Он был менее красив, чем они? Менее умен? Может, даже его амбиции были ниже, чем чужие? Он был скучнее? Глупее? Не таким развитым? Или он просто… Наскучил ему? —Что я сделал не так? Чем обидел тебя? Или за все годы, ты просто понял, что я тебе не нужен? Что я не такой прелестный? Или я уже просто стар для тебя? Мой свет для тебя слишком истлел? Или, может, проблема в том, что он уродливо плачет, прямо как сейчас, когда комочком сжимается на его коленях, когда тот растопыривает руки, словно не в силах понять, куда их деть. Или в том, что он так жалко цепляется за прошлое, как последний идиот. Или в чем угодно ещё, что он никогда не поймет, потому что он банально недостаточно хорош, чтобы это понять. И никогда, ни за что не будет. Лёгкое касание к обнаженной спине, испещренной тонкими, длинными розовыми полосами, “словно шелк, разукрашенный вышивкой золотых нитей”, ломает его окончательно. Заливаясь рыданиями, он обхватывает себя руками, чувствуя, что это конец. Он не смог сделать ничего лучше. Он не смог ничего исправить – лишь окончательно всё разрушил. Он просто сделал тысячу и один неправильный ход, а потом разрыдался, как тряпка, на коленях человека, который в нем даже не нуждался. Провалился во всем, в чем только мог, а потом просто рассыпался от этого, словно тысячелетняя книга от дуновения ветра. Развалился от одного лишь прикосновения. Прикосновения, полного осторожности и все той же ненавистной ему жалости. Прикосновения, что ощущалось касанием незнакомца. —Эграсса, послушай, это… Не твоя вина. Ты не сделал ничего такого, правда. Эти слова добивали его. Будь они правдой или нет, неважно. Если это ложь, очередная ложь, то он в любом случае уже ничего не исправит, а вариант, что это правда казался ему исходом даже худшим. Тем, о чем он думал много раз, пока пытался понять, что было не так – вариантом, что это была не его вина. Что тот говорил правду, объясняя, что долгие годы не проходят бесследно. Не было никакой обиды, не было никакой проблемы – он просто изменился за эти годы. Эграссель не сделал ничего неправильно, он ему просто надоел. Просто перестал подходить. Он не сделал ничего неправильно, а следовательно и не мог уже ничего изменить. Он просто оказался забытым. Он просто оказался за бортом, в чем не было ни его вины, ни его воли. Он просто оказался не нужен. Как старая вещь, уже не имеющая смысла. —Я… Это трудно объяснить, Эграссель. Это… Это пройдет, хорошо? Мое отношение к тебе не изменилось, честно. Он гладит его, нежно, но не так, как должен был бы. Гладит его, как гладят щенков и котят, подобранных на улице. Так, словно тот в любой момент мог укусить или испустить дух. И это, на самом деле, не так уж и неоправданно. —Просто, ну, подожди чуть-чуть, ладно? Обещаю, я стану прежним, я очень скоро стану прежним, просто потерпи ещё немного. Все вернётся на круги своя, может даже завтра, но мне правда.. Нужно ещё просто немного времени. Это закончится. Это скоро закончится, клянусь… Он переходит на шепот, гладя его по голове в попытке успокоить и Эграссель чувствует, что слез, вопреки утешениям, становится лишь больше. Звучит искренне, но он знает, что это – очередная ложь. Огромная, не содержащая ни слова истины ложь. Что ещё несколько дней в Архее не вернут ему его, не вернут его Ло. Тот изменился, тот солгал ему и с этим было ничего не поделать. Это было не поменять. Это было нечто, над которым они оба были не властны, которое их обоих ставило в тупик, патовая ситуация, которую было уже не исправить. Нечто непоправимое. —Ладно… Утыкаясь ему лицом в грудь, он шмыгает, заставляя себя глубоко вдохнуть и задавить все, что кроется в его сердце. Лололошка будто бы даже облегчённо вздыхает, продолжая гладить его, словно от страха, что если этого не делать, то он разрыдается снова. Было бы обидно, не будь он не уверен, что это неправда. Он уже ни в чем не был уверен. Он уже ни в чем не мог быть уверен – ни в нем, ни в себе. Но что ещё ему оставалось, кроме как пойти на поводу того, кто был ему дороже жизни? Кроме как довериться тому, кто был его всем?