Во всем, конечно же, виноват Джон (опять)

—О, да, предупредить хочу. Джон дёргает его за руку прямо тогда, когда Лололошка сосредотачивается, в попытке переместиться в прошлое, по идее этого самого Джона, и не удерживается от того, чтобы поддаться не так давно полученной привычке и закатить глаза, когда ему мешают. Ну почему именно в самый последний момент? Впрочем, Джон, нахмурившийся и напряжённый, выглядит так, будто это действительно важно. Настолько важно, что удивительно, что он вспомнил об этом в последний момент. —Я хотел сказать, что тебе не стоит волноваться и пугаться, если кое-что произойдет. Лололошка фыркает, внутренне сразу же давая себе пощёчину. Кажется, он перенял уж слишком много нахальных жестов от кое-кого и слияния с ним. Этот кое-кто же, на взгляд, полный “ты серьезно?”, наконец соизволяет объяснить, что заставило его прервать попытку перемещения. —Есть довольно-таки большая вероятность того, что после выяснения нужной информации твоя копия останется там. Джон, кажется, готов уклоняться от удара, но Лололошка только роняет челюсть и не удерживается от вскрика, заставляющего дернуться тех, кто находился поблизости, пытаясь придать хоть сколько-то уюта холодным и темным стенам лабиринта, кажущегося бескрайним. —Что?! А ещё позже можно было сказать? В каком плане “останется там”? В каком плане “копия”? Не в ее ли возвращении был весь чёртов план? К чему это тогда? Неужели Джон настолько обожал призрачные шансы успеха, что все части всех его планов состояли сплошь из них? —Вероятнее всего, твоя копия там расщепится ещё на две копии, одна из которых отправится к тебе и принесет нужную информацию, а другая останется в старом теле, исчезая из него более постепенно. Если она и попадет туда, и исчезнет оттуда резко, то это будет просто невероятнейшей нагрузкой на тело, душу и, что самое важное, искру, чего ты можешь просто не выдержать. Просто не паникуй и продолжай притворяться старым собой, а желательнее всего, как только узнаешь все, что нам нужно – сразу же отпрашивайся под надуманным предлогом и урезай общение по максимуму. Посидишь как затворник пару дней, ничего тебе от этого не сделается. Во всяком случае это лучше, чем всё это время с ними говорить и напопеременять время так, что никаким копиям банально некуда и не к кому будет возвращаться. Эта джонова поза –стойка на руках– отлично подходит для того, чтобы зарядить коленом ему в лицо, но Лололошка только глубоко вздыхает и закрывает лицо рукой, внутреннее себе повторяя, что он должен быть благодарен, что ему вообще об этом сказали. В любом случае, отказываться и менять что-то уже совершенно поздно, да и вариантов не то чтобы действительно много. Остаться здесь навсегда, учитывая его бессмертие, звучит… Удручающе. Плевать, хорошо. Будет притворяться не несколько часов, а дней, ладно. Не мог же он настолько сильно измениться, чтобы запороть совсем уж всё, да? —Еще что-нибудь есть, пока я не ушел? Джон делает колесо и начинает втирать ему что-то про то, что уходом это не считается, ведь он будет в сути здесь, но, выцепляя из этого потока слов “нет, больше ничего важного”, Лололошка пробует сосредоточиться снова, взывая к своей вспышке. В конце-концов, он лгал и притворялся множество раз, иногда годами, так почему в этот он не справится? Не может же все быть так плохо? Не может же, да? *** —А ты уверен вообще, что это безопасно? Может. Может, могло и было, черт возьми. Всё взгляды устремились на него, полные изумления. Казалось, даже стены из темного дуба застыли, через секунду начиная насмешливо шептаться о его словах. Он опять прокололся. Он опять ляпнул что-то не то, вроде “капель”, “семьи?!” и ещё с десятка ошибок, которые он не заметил, опять рискнул случайно все изменить. Почему вообще они так удивлены? Разве раньше, с большим количеством воспоминаний, он не должен был быть адекватнее? Нормальнее, нет? Не кем-то, кто, очертя голову, бросается в гущу событий, играя в героя, который окажется бесполезен. Даже он, сейчас, понимал, насколько его обычное, безрассудное в своей альтруистичности поведение было нелепо, так как это могла не понимать более разумная его версия? Или он был как Джон? Больной гений, для которого “риски” были лишь словом для низшего класса? Он бы уже не был удивлён. Он удивился сегодня многому, многому о себе, но этому он, что странно, не был бы поражен. —Ты чего, Лололошка? С каких пор безопасность вообще тебя волнует? Он уже собирается что-то ответить и, вероятно, сделать все ещё хуже –хотя как будто бы молчание здесь бы помогло–, но Эграссель встревает прежде, чем он успевает что-либо сказать. Его длинные брови хмурятся, а светлые волосы стекают по наплечникам из чистого скинта, словно звонкие ручьи по золотым горам, когда он упрекающе смотрит на Вальдхара своими светло-карими глазами. Весь он всем своим существом излучает благородное величие и, кажется, почти светится, так, что это режет глаза, заставляя щурится. —Остановись, Вальд, прошу. Возможно, за века странствий наш брат просто набрался того опыта, которого ему не хватало, повзрослев. Бросая быстрый взгляд на его лицо, Лололошка ловит уже чужой, сразу же отводя глаза, больше не скрытые так удобно темными стеклами, что сейчас кажутся просто недосягаемой мечтой. Он не знает, почему, но не просто его слова, не только его голос или лицо, а всё в Эграсселе, даже одно лишь его упоминание вызывает в его сердце щемящую боль, обволакивающую его душу омерзительно всепоглощающей нежностью. Он полагает, что это чувства не его, а прошлой его версии, банальная привычка тела, которое чувствует даже без приказа осознанной части мозга – ещё одно нечто, о котором Джон ему не сказал. Ему тяжело, ему очень сложно не только притворяться, но и отделить собственное “я” от прошлого, осознать, где находится и чувствует он, а что является эмоциями из чистой инерции, чем-то, что он чувствует просто потому, что привык это чувствовать. Это делает все даже сложнее. Он не может толком смотреть на Эграсселя, он не может толком даже думать о Эграсселе, но он и не может заставить себя перестать это делать. Ему и без того безумно трудно притворяться, так почему, почему именно его основной источник информации вызывает в нем подобное? Почему все должно было сложиться именно так? Разве не могло ему хоть раз повезти? —Твой вопрос важен и серьёзен, Ло, и я размышлял над ним, но тебе не стоит беспокоиться. То, с какой мягкостью смотрит на него Эграссель не делает лучше, нет. Оно усугубляет всё в разы, оно давит на него, оно вызывает в нем такую неясную вину, что он просто не может это выдержать. Это не просто неловкость от того, что на него глядят подобным образом в полном разумных существ помещении, это нечто в разы хуже. Нечто, что, кажется, готово расколоть его на куски, если он сделает хоть ещё один неправильный ход. —Мои расчеты охватывают множество и множество вариантов, тебе не стоит волноваться. Пусть, в конце-концов, я не такой гений, как ты, я тоже не глуп, да и ты знаешь – в вопросах Искры нет того, кто был бы искуснее меня. Естественно, я продумал неудачные варианты. Если у меня не получится помочь моему отцу с его… Искажением, то я буду вынужден запечатать его в нашем поместье особым заклинанием. Дальше следует что-то про артефакты и печати, но Лололошка даже не слушает, зная все и без этого из-за того, что он был буквально одним из тех, кто этих сов и весы собирал и эти печати ломал. Хотя даже если бы он хотел узнать больше, даже если бы он хотел понять некоторые подробности или просто услышать это ещё раз – он бы не смог. То, как Эграссель смотрел на него, казалось, даже не думая о собственных словах, пугает Лололошку: он знает подобные взгляды. Глаза эльфа наполнены теплом, попыткой успокоить, словно он был несмышленым, но до безумия ценимым ребенком. Они наполнены любовью и это очень, очень плохо. —Ну, теперь твои волнения улеглись? Туилин обращается к нему и он благодарит всех богов и себя за то, что витает в своих мыслях он даже в настоящем до неприличия часто, давно привыкший выпадать из них со скоростью света, будто этого и не было. И, отвечая на ее вопрос – нет. —Нет. Нет, не улеглись, Туилин. Мы не уверены, что может случиться, мы никогда с подобным не сталкивались. Если пытаться вытереть чистым листом пепел от другого, сожженного листа, то светлый лист испачкается, а сажа останется, как была. Я вправду не считаю подобное безопасным. Все ахают в ответ на его слова и он ощущает себя, будто он сказал что-то провокационное на очередном из тех повстанческих собраний, на котором его используют больше как маскота, несмотря на то, что он делает всю работу. Неужели эти люди и не очень за все годы жизни ни разу не сталкивались с проблемами? Откуда такая уверенность? Разве “нести свет” не звучит как что-то, что влечет за собой почет, но и опасность? Разве их не отвергали? Их не пытались убить, не принимая их идеи, не ненавидели за то, что они пытаются сделать как лучше? Разве не было в их жизнях вещей, что шли не так, чтобы они были так безрассудно уверены и в себе, и в Эграсселе, в его плане? —Мы можем с тобой поговорить? Прервав все вдохи, подготавливающие тирады о том, что “что с тобой не так?”, Эграссель с хлопком встаёт из-за стола, в его лице читается беспокойство. Когда он проходит мимо, в воздухе ощущается шлейф, слабо пахнущий неопределенными травами, скинтом и, каким бы странным это ни казалось, солнцем, а Лололошка чувствует себя просто обязанным подорваться за ним, что он агрессивно подавляет. Эграссель выходит за дверь, а он даже не встаёт из-за стола, оставаясь один на один с существами, чьи выражения являются смесью осуждения и беспокойства. Первой не выдерживает снова Туилин. —Что с тобой, скажи? Что такого тебе пришлось пережить, что ты подвергаешь сомнению Эграссу? Что ты отказываешься от него? Следом подключается, как это ни странно, Гуах'ткш'кхтар. Странно, а он ведь думал, что самым низким багрянником в его жизни будет Марк. —Ты самый близкий друг Эграссе, Ло. Ты всегда был на его стороне, брат, что же случилось сейчас? Оставшиеся кивают и он чувствует радость, что не все из первых пришли сегодня. Чёртов круг осуждения, чтоб их. Как будто они могли это понять. Как будто они могли хоть из этого что-то понять, будто им бы хватило на это мозгов и… Ладно, он перегибает. Он на нервах из-за того, что он совершает ужаснейшее преступление ради того, чтобы найти информацию для преступления ещё хуже и ему очень плохо из-за того, что он все время пытается отделить себя от прошлого себя, хорошо? В слиянии с Джоном-то это было сложно, а с собой из прошлого и вовсе казалось почти невозможным. Впрочем, на то он и “невозможный мироходец”, разве нет? Ладно, не смешно. Ни разу не смешно. —Вы все поняли меня совершенно неверно. Я не подвергал сомнению Эграсселя, лишь его план, и уж тем более я ни секунды не думал о том, чтобы “отказаться от него”. Естественно, я на его стороне. Я всегда на его стороне и это не изменится никогда. Я понимаю, насколько это важно для него эмоционально, насколько ему дорог его отец и как он желает его спасения, понимаю, насколько болезненным был бы для него мой отказ. Но я не сказал ничего такого, что могло бы заставить вас подумать, что я отказываюсь и я не могу понять, почему вы так посчитали. Я всего лишь сказал, что не считаю это безопасным. Я не сказал, что не буду в этом участвовать. И, не слушая ни “а, так вот что с ним – боится за него”, ни “вот это уже похоже на нашего Ло”, ни “мог бы сразу нормально объяснить”, он выходит вслед за Эграсселем, чувствуя дикое желание обхватить себя руками и просто сжаться в комочек, падая на колени. Его слова были… Одновременно настолько ложью, насколько это было возможно, но и вместе с тем самой искренней правдой, что он только произносил. Это чувство убивало его. Это было слишком… Разрывающе. Он ненавидел подобное. Ненавидел двойственность в собственной личности. Ненавидел быть “междумирцем” и “Лололошкой”, “Лололошкой” и “Джоном”, “Лололошкой” и “прошлым Лололошкой”. Неужели он не мог просто побыть чем-то одним? Неужели он не мог просто разок побыть единственным, единоличным владельцем собственного разума и жизни? Не мог побыть как нормальный человек? —Я думал, что разговор с друзьями тебе поможет, но, кажется, я ошибся. Эграссель встречает его чем-то, что похоже на обвинения и извинения одновременно сразу же, не давая ни секунды на то, чтобы вдохнуть уличный воздух и успокоить роящиеся мысли. Возвышаясь над Лололошкой, он, наверное, почти достигает двух метров, что кажется ему до неуместного забавным. Возможно, у него уже просто истерический смех. Он рад, что его лицо это не выражает, потому что это, наверное, объяснить было бы еще сложнее, чем всю ситуацию и без того. —Эграссель, я…– Его прерывает рука, выставленная перед ним. Его пальцы длинные и тонкие, и в голове невольно возникает голос Джона, который нелепо шутит про арахнодактилию, выделываясь очередным умным словом, которое нормальным людям не нужно. Кажется, он слишком привык к его постоянному нахождению рядом. Они не виделись лишь несколько часов, так почему он уже думает о нем? И в какой только момент этот противный умник стал чем-то, о чем он вспоминает для успокоения, словно о спасательном круге? —Да что же такое-то? Почему ты так формально ко мне обращаешься? Что произошло? Неужели я как-то обидел тебя? Эграссель выглядит резко погрустневшим и Лололошка чувствует, что не может это вынести. Нет значения, навязано это сознанием его старой версии или все не уходящей из головы картиной того, как он пронзает этого эльфа насквозь, что все время маячит на периферии, грустный Эграссель – не то, что он хочет видеть сейчас. Не то, что он хочет видеть в принципе, но сейчас, когда он все ещё отходит от перехода во времени и шока, делающего его крайне уязвимым – особенно. Он чувствует себя готовым сделать что угодно, сказать что угодно, лишь бы тот посветлел обратно и это пугает его, колет его, будто пористый лёд. Именно так он ощущает себя – ледяной глыбой, которая в теории должна таять от тепла остроухого солнца, но в итоге лишь крошится на куски под тяжестью собственных мыслей. Он давно не испытывал подобное, если вообще испытывал когда-либо… Отвратительно. —Что ты! Конечно нет! Мы просто… Давно не виделись и я отвык. Поверь мне, за моим отказом нет никаких личных причин, то, что я озвучил это всё, что сдерживает меня, честно! Даже не так – я всего лишь выказал беспокойство, а вы не до конца меня поняли. Я не говорю, что я не буду участвовать, я всего лишь говорю, что не считаю это безопасным. Я просто… Волнуюсь за тебя. Он знает эту горечь на языке. Он знает то, что вызывает у него тошноту, когда Эграссель обнимает его, говоря что-то восторженно-благодарное и ему делает лишь хуже осознание того, что этот вкус – единственное, почему он понял, что он лжет. Это было… странно. Он привык лгать, он делал это постоянно, в некоторые годы жизни даже чаще, чем говорил правду вообще, но тот факт, что он не смог распознать собственную ложь… Пугал. Был очередной вещью, что пугала его в светлом и счастливом пока что Архее. Одной из слишком большого множества вещей. —А чтобы окончательно развеять все сомнения, я могу показать тебе свои расчеты! Пойдем, пошли, Ло, тебе понравится! Я знаю, знаю, что ты любишь такие штуки, господин “разбираюсь абсолютно во всем”. Ты не пожалеешь, правда! Выражение Эграсселя напоминает ему ребенка, который сделал что-то, чем хочет теперь похвалиться и он не думает, что он способен ему отказать, когда его воодушевленно хватают за руку и ведут куда-то. А ведь он до сих пор не узнал даже, в каком времени они находятся. Ужасный план, ужасная идея, отвратительное исполнение. И Джон, кто это придумал, тоже. *** —Ло, ты меня слушаешь? Энергично кружащий вокруг него Эграссель, держащий в руках множество бумажек с различными записями, машет одной из них перед его носом, пытаясь привлечь внимание, когда он понимает, что уже третью минуту просто смотрит на лампу, думая ни о чем и обо всем одновременно. Будущее, прошлое, семья, это “братство” – все роилось в голове, сбиваясь в невообразимую кучу и он понимает, что именно сейчас он был бы не против побыть Лоджоном, чтобы все “раскладывание по полочкам” выполнил Харрис, пока он бы посидел в шоке на фоне. Боже, точно ли нельзя было телепортировать свой разум когда они были именно в слиянии? Впрочем, забудьте. Это идея даже хуже, чем нарушить само время, а это очень, очень многое о ней говорит. —Неужели ты опять задумался и все прослушал? Я не хочу повторять тебе все с самого начала. Он отрицательно машет рукой, улыбаясь ему. Эта натянутая улыбка ощущается куском отсыревшего картона, что вот-вот отвалится и упадет на пол, на дорогой, между прочим, ковёр. —Что ты, конечно я слушал. Не беспокойся, я не настолько рассеянный. Лицо напротив сразу же светлеет, напоминая весеннее солнце, что выглядывает из-за горизонта. В каком-то смысле, если брать в расчет всё это “нести свет”, то Эграсселя действительно можно было назвать рассветом. Определенно не то, о чем ему стоит думать, но он правда не хочет смотреть в глаза напротив, вперивая взгляд в чужие блестящие наплечники. —Скажи же, что ты думаешь? Он думает, что Эграсселю не хватает хвостика, которым можно было бы махать. Даже периферией зрения он видит, насколько нарывающимся на похвалу тот выглядит. Неужели он вправду всегда был таким? Неужели этот эльф со всеми был таким? Или Лололошка, как “ближайший друг”, был единственным, кто такой привилегией владел? Не нравилась ему эта прерогатива, если честно. Ему ничего здесь не нравилось. —Ты проделал огромную работу. Я… Горжусь тобой. Возможно, лишнее, но Эграссель, кажется, за своей радостью не замечает той напряжённости, что сквозит в его голосе. А если и замечает, то предпочитает усердно игнорировать, притворяясь, что Лололошка не так плох в том, чтобы играть самого себя. В любом случае, вне зависимости от того, что он думает на самом деле, эльф подходит к нему ближе, раскрывая руки для объятий. —Сам великолепный гений Лололошка из Глассгарфа похвалил скромного меня, вау! Этот день навсегда будет помечен печатью радости в моем календаре. Чувствуя, как все его органы переворачиваются и сжимаются внутри, а само его тело дёргается от подобного, словно силясь сбежать, Лололошка обнимает его, стараясь касаться как можно меньшей площади. Он не знает, почему, но трогать Эграсселя кажется… Неправильным. Тот ведь считает, что это делает не он. Не он, а другая, более близкая ему его версия. Тоже Лололошка, но не он. Некто другой, похожий, но совершенно другой. Некто, кто имеет на это право. —А какой сегодня день, кстати? Ему нужно просто побыстрее закончить с этим. Ему нужно просто узнать нужное и убраться отсюда поскорее. Побыстрее отдать тело его “настоящему владельцу”, если так вообще можно выразиться о самом себе. Перестать быть третьим лишним там, где существуют лишь двое, уйти, исчезнуть, уступить место тому, кто должен был это переживать. Тому, кто должен был обнимать Эграсселя впервые спустя несколько столетий, тому, кто должен был касаться его теплой кожи и чувствовать его сердцебиение, чувствовать свет от его искры. Другому мироходцу, другому человеку, тому же, но совершенно не ему. Тому, кто имел на Эграсселя какие-либо права. —Триста шестьдесят две тысячи четыреста девяносто шесть дней с момента получения у меня и тебя Искр, а что? Я до сих пор веду наш с тобой альтернативный календарь, ха. Наконец-то, черт возьми. Наконец-то он сбежит отсюда, от этой в корне неправильной, безумной ситуации. Наконец-то он может просто взять и–... Блять. —Я тоже, Эграсса, я тоже. Никак не отвечая на то, что его сжимают крепче, он внутренне проклинает все на свете, а в особенности тот факт, что он взял и забыл. Забыл, что все не может быть так просто. Забыл, что план Джона имел ещё один недостаток, как будто их и так было недостаточно. Как будто тот и так не был, словно решето, в которое ещё и дополнительно стреляли. —(Вернусь – прикончу.) Тот и не подумал сказать, что все будет настолько сложно. Тот и не подумал сказать, что нужно будет справляться не только с тем, чтобы балансировать на тонкой грани, словно на канате, уворачиваясь от каждого “ты какой-то не такой”, будто от стрел, но ещё и справляться с эмоциями прошлой версии себя. Тот, конечно же, даже не подумал о подобном сказать, ведь это “незначительно” (пусть он, вполне возможно, об даже и не знал, что так выйдет). Всё, конечно же, вышло как всегда. Во всем, конечно же, был виноват Джон.