Волшебники, звери и прочие неприятности

      — Малфой! Малфой! Ты меня слышишь?!       Он не слышал. Не хотел слышать — потому что знал, чуял каким-то неведомым, шестым чувством, что если он пропустит в свою тьму этот голос, вместе с ним сюда ворвётся все остальное: треск огня, грохот рушащихся балок, крики людей… Он не хотел слышать. Не хотел ничего знать.       — Да Малфой же!..       Мощная оплеуха едва не сбила его с ног. Драко моргнул, с трудом выбираясь из гипноза пляшущих языков огня — и вдруг увидел перед собой Поттера. В груди всколыхнулась черная, жгучая ненависть. Это он виноват! Он виноват во всем!.. Он же просил присматривать за ней, просил быть рядом — а что этот очкастый придурок?! Не послушал. Не уберег… А он сам разве — лучше?..       — Что ты здесь делаешь?!       Глупый вопрос. И все это — так глупо, так нелепо… Что он здесь делает? Смотрит на пылающую могилу своей любви. Драко впервые допустил в мысли это слово — такое страшное, такое неуместное сейчас, когда все сгорело, когда ничего уже не осталось — и поморщился от боли. Больно… в самом деле, больно. Больно так, что не вздохнуть — и эта боль ощущалась так, будто была всегда, будто она была частью его самого — но до этого момента он её отчего-то не замечал…       — Как ты здесь оказался?! — требовательно спросил Поттер.       — Трансгрессировал, — механически ответил Драко.       Слова звучали как-то неправильно, будто он говорил на чужом, незнакомом наречии, да и язык во рту ощущался как нечто чужеродное, непослушное, неестественное.       — Но как ты узнал о пожаре?       — Тетрадь. У нас были тетради, с протеевыми чарами… Она сгорела.       Сгорела. И Гермиона тоже — сгорела. Что от неё осталось? Обугленный скелет? Или пламя сожрёт все, не оставит даже этого — лишь серый пепел и жирную сажу?..       — Ты давно здесь? Видел кого-то?       — Какая теперь разница, Поттер? Какая разница…       — Ты понимаешь, что Адское пламя — это не случайность?! Это покушение на убийство!       О, он понимал! Очень хорошо понимал. Он знал, что ей грозит опасность — и ничего не сделал. Не предупредил, не рассказал, не защитил… Спать собирался! Собирался спать, тупой тролль — а она в это время умирала… Боль стала такой невыносимой, что на секунду Драко захотелось рвануться вперед — в это самое пламя, и избавиться от неё навсегда, насовсем…       — … если мы не найдём того, кто это сделал, он ведь может повторить попытку!       Какую, к черту, попытку? Что он несет?..       — Поттер…       Драко не нашёл слов. Как он может стоять здесь и нести какую-то чушь, зная, что произошло? Как он может разговаривать, ходить, задавать какие-то глупые вопросы, ответы на которые никому не нужны и никому не помогут?..       — Она жива, кретин ты недоделанный! — вдруг рявкнул Поттер. — Жива! А теперь соберись наконец!       И в этот момент Драко расхохотался. Рваным, лающим смехом, который выходил из него толчками, разрывая глотку, выворачивая всего его наизнанку. Жива?! Да в таком огне никому не выжить, никому! Наивный Поттер! Как можно быть таким наивным?..       Он не заметил, как его схватили за руку. Только ощутил странно знакомое, засасывающее чувство — где-то там, далеко на периферии онемевших от нестерпимой боли нервов. Темнота, кружение, какая-то дверь, снова темнота… Гермиона. Гермиона в какой-то комнате, завернутая в его плед, в его зеленый, такой слизеринский плед, с рыжим котом на руках. Гермиона.       Он умер?..       Да и к черту. К черту. Пусть так.       Ведь больше ничего не болело.

***

      Живоглот пришёл к ней. С громким мурчанием потерся о ноги, щекоча их своей теплой, пушистой шерстью. Гермиона опустила взгляд — и глаза вдруг защипало. Рыжий. Оранжевый. Почти как то кресло, которого больше нет. Ничего нет — ни кресла, ни камина... Ей вдруг стало так тоскливо, будто в эти минуты горела не съёмная квартира, которая по-настоящему и не принадлежала ей никогда, а вся её жизнь. Она подхватила кота на руки и зарылась носом в его густой мех, жадно втягивая его запах — по правде говоря, не очень-то приятный, но такой родной! Живоглот пах домом, которого у неё больше не было.       Хлопнула дверь. Гарри вернулся? Быстро — или ей только так показалось. Сколько минут — или часов? — простояла она вот так, у окна? Гермиона не знала. Она обернулась, подняла голову — и обомлела. Позади Гарри стоял Малфой. Странный, незнакомый доселе ей Малфой — с покрасневшим носом, светлыми дорожками на посеревших, будто пыльных щеках. В одной футболке — а ведь на улице конец октября; холодно, наверное.       — Вот, смотри, придурок — видишь? — недовольно воскликнул Гарри. — Все хорошо!       Гермиона нахмурилась. Малфой что, думал, что она погибла в пожаре? Но как он вообще узнал — неужели новости разносятся так быстро?       — Тетрадка у него сгорела, вот он и понял, что у тебя в квартире пожар, — все ещё крайне недовольным тоном ответил Гарри на незаданный вопрос. — Совершенно невменяемый, уже похоронил тебя небось три раза.       — Тетрадка?.. — как ни старалась, Гермиона не могла понять, о чем он толкует. Какая-то тетрадка — при чем тут она? Разве что… — Тетрадка?!       — Ну, в общем, вы тут сами разбирайтесь, а я пойду, — тяжело вздохнул он. — Если это пламя не остановить, там весь Косой переулок сгорит к чертям.       Он ушел — но Гермиона этого будто не заметила. Она во все глаза смотрела на Малфоя, не замечая, как он смотрит на неё в ответ — благоговейно, почти с восторгом.       — О какой тетради он говорит? — спросила она.       Слизеринский плед. Все эти вопросы. Генри, которого не существовало в природе. И его усмешка, та самая усмешка — которую она узнала. Узнала, а не показалось! А он молчал. Молчал, будто язык проглотил. А раньше был такой разговорчивый!..       — Ты. Генри. Это был ты — не так ли?       Он не отрицал. Даже не пытался. Только все смотрел и смотрел — словно статуя. Господи, а она ведь фактически призналась ему в любви! Рассказала о том, что влюблена, что любит — его! Ему рассказала! А он слушал все это, кивал — понимающий сукин сын! А она, дура, радовалась, что нашёлся человек, готовый её выслушать, человек, который все понимает…       Как и когда исчез Живоглот, она даже не заметила, но руки почему-то оказались свободны — и, преодолев в два шага разделяющее их расстояние, Гермиона залепила ему пощечину — такую, что ладонь тут же начала невыносимо гореть.       — Да как ты мог!.. Как ты посмел!.. Я ведь поверила!..       Поверила. Даже не заподозрила. Ни о чем не догадалась. А он!.. Воспользовался случаем, втерся в доверие, даже почерк подделал — она ведь знала его почерк, десятки раз видела в отчетах, и это был не тот, другой почерк! А значит, он менял его специально — менял, потому что знал, что она может узнать, менял, чтобы обмануть!..       — Какая же ты скотина!..       Она замахнулась снова — но Малфой, будто враз ожив, перехватил ее руку, мёртвой хваткой вцепившись в запястье. Да пошел к черту, у неё есть и вторая рука!       Он поймал и вторую. Поймал, как бабочку — как ни трепыхайся, не вырваться. И эти серые глаза напротив, и губы, на которых играла странная улыбка безумца.       — Грейнджер. Моя Грейнджер.       Она замерла. Его?! Вот уж не дождется! Подлый обманщик, наглый лгун, негодяй, мерзавец, подлец!.. Хотя, кажется, «подлец» — уже было… Да и к черту! Как она могла попасться так легко? Как могла не догадаться раньше?! «А ты будешь на балу у Малфоев?» Он ведь точно знал, знал, что не будет!       Она уже открыла рот, чтобы излить на него все своё возмущение, все негодование, всю злость, но тут он слегка потянул её правую руку на себя — и поцеловал запястье. То самое запястье, что так крепко обхватывали его пальцы. Несказанные слова ледяной корочкой застыли на языке.       Он целовал её руки. Запястья, ладони, кончики пальцев. Целовал так, будто молился — последнему оставшемуся на земле богу, прося то ли пощады, то ли прощения.       — Зачем ты это сделал? — умоляюще прошептала Гермиона. — Зачем?..       — Потому что хотел быть рядом с тобой, — так же тихо ответил он. — Хотя бы так.       — Но ведь ты мог… как-то иначе…       — Разве мог?..       На его лице так ярко горел отпечаток её ладони — и, освободив руку, она потянулась к нему. Едва касаясь, обвела кончиками пальцев. Щека была шершавой, чуть колючей, холодной… Почему такой холодной? Она прижала к ней ладонь, чтобы согреть — и, словно он был её отражением в зеркале, его ладонь в ответ коснулась её щеки. В этом было столько нежности — пронзительной, щемящей, такой сокрушительной, что её защитная скорлупа — и без того безнадежно растрескавшаяся, — рассыпалась в пыль.       Она прильнула к этой ладони, ища в её ласковом тепле ответы на свои бесчисленные вопросы, и находила их, снова и снова — в этих мягких, полных трепета и какой-то особенной бережности прикосновениях, в том, как его рука скользила по её предплечью, плечу, спине; в слезах, что чертили все новые и новые дорожки по осевшему на его коже пеплу…       Его?..       Её прошлая жизнь — с оранжевым креслом, тетрадью, в которой каждая страница исписана ложью, вечерами, полными одиночества и холодной, пустой постелью догорала сейчас где-то посреди Косого переулка. И Гермионе вдруг подумалось, что глупо жалеть о ней — в ней не было ничего светлого, ничего радостного, кроме всего того, что было связано… с ним. Как так вышло? Когда все успело зайти так далеко? Для него, для неё, для… них обоих? Она ведь так старалась! Она не хотела этих чувств, она не просила. Но в его руках, сейчас, ей было так хорошо — так преступно, так непростительно хорошо, — что, казалось, если Адским пламенем вспыхнет весь мир — она не заметит.       — Почему все так нечестно?..       — Прости…       Поцелуй в висок, в скулу, в щеку — короткие, но такие обжигающие.       — Прости, это моя вина… Все — моя вина. Мне так жаль, Гермиона, так жаль…       Её имя в его устах звучало молитвой — и кем она была бы, если бы на неё не ответила?..       Она потянулась к нему — всем телом, каждой мышцей, каждым сухожилием — как будто между ними лежали не дюймы, а парсеки — предубеждений, предрассудков, обид и недопониманий. Она потянулась к нему — и все это осталось позади.       Его губы были на вкус как соль и пепел.