Волшебники, звери и прочие неприятности

      Она целовала его.       Она. Настоящая. Теплая. Живая — о, Мерлин, еще какая живая!.. — целовала его.       И черная дыра, что успела разрастись в его душе, таяла, отступала, исчезала под напором её поцелуев, прикосновений, горячего дыхания, как любая тьма растворяется в лучах света.       Она была жива — он никогда не чувствовал этого полнее. Впиваясь ртом в её рот, собирая в горсть её мягкие кудри, сжимая в ладонях гибкое, послушное тело — раз за разом, снова и бесконечно Драко повторял себе — каждым вдохом, каждым ударом возрождавшегося из пепла сердца, каждым движением: она жива.       Дурацкий плед давно соскользнул пушистым облаком к их ногам. Одна узкая бретелька, за ней другая — и тонкая шелковая маечка последовала за ним. Его рука легла на её грудь — такую упругую, будто созданную для его ладоней, — срывая с её полураскрытых губ тихий, сладкий стон. Его… отныне и навсегда, плевать, что будет дальше, плевать на всё, она — его, и он больше никогда, ни за что, никому её не отдаст.       Вот только… Пальцы замерли на резинке её пижамных штанов.       Вот только согласится ли она?.. Гермиона простила ему ложь — едва ли десятую часть его лжи. Что будет, когда она узнает обо всем остальном? Сейчас он крадет ее поцелуи, пользуясь неведением — и ведь это тоже обман.       Так нельзя.       Драко заставил себя оторваться от её пьянящей, пахнущей чем-то терпким и сладким, каштановым, кожи, сжал в ладонях узкую талию, прижал к себе так крепко, как только мог. Его трясло — то ли от возбуждения, которое искало, но так и не нашло выхода, то ли от страха. Закрыл глаза, уткнулся носом в её пушистую макушку — так, что волосы защекотали нос. И почувствовал, как она прижимается к нему — так просто, так доверчиво… Вот бы можно было остановить время, застыть в янтарной смоле навечно — вот так, ничего не менять, ничего не решать, ничего не говорить, никогда, никогда… Драко сделал глубокий вдох — какой делают перед тем, как нырнуть в глубину.       — Нам надо поговорить.

***

      Она знала, к чему всё идет.       Вопрос — огромный вопросительный знак — вспыхнул в мозгу в ту же секунду, когда их губы соприкоснулись, и он затянул её — или это была она?.. — в жадный, голодный поцелуй. Они целовали друг друга так, будто хотели обменяться душами, будто собирались стать одним целым — и Гермиона не была настолько невинна, чтобы не понимать, как далеко они оба могут зайти.       И она не боялась. С ним — не боялась. Не было ни противного, липкого страха, ни нерешительности — одно лишь горячее, плавящее все мысли, сам её мозг, в пластичную, абсолютно покорную каждому его движению массу, желание. Его руки опускались ниже — и она приподнималась на носочки навстречу ему. Его губы скользили по линии подбородка, по шее, осыпали поцелуями плечи — и она откидывала голову назад, позволяя, призывая покрыть поцелуями её всю, каждый дюйм её кожи, каждый уголок её тела, которому было так пусто и так холодно — без него.       Она знала, к чему все идет, когда верх от пижамы упал куда-то, а все тело будто прошило электрическим разрядом от прикосновения его ладоней к груди. Понимала, где они окажутся, когда почувствовала, как его пальцы оттягивают резинку штанов. И она совсем не боялась — разве что чуть-чуть, самую капельку…       Но когда он внезапно остановился, сгреб её в охапку и обнял так крепко, что стало трудно дышать — едва сдержала вздох облегчения и благодарности. Он не торопился. Он все понимал.       — Нам надо поговорить.       Не этих слов она ждала, совсем не этих! Сердце болезненно сжалось: ничего хорошего не начинается со слов «нам надо поговорить», никогда, ничего! Неужели он остановился не потому, что понял, понял про неё что-то, чего она сама не до конца понимала — а потому, что опомнился, осознал, что слишком увлекся? Что вовсе не собирался заходить так далеко?..       Гермиона заставила себя отпрянуть и взглянуть ему прямо в глаза.       — Говори.       Он опустил взгляд. Поднял руку и задумчиво провел пальцами вдоль линии её обнаженного плеча — и, несмотря ни на что, её кожа все еще покрывалась мурашками от его прикосновения.       А потом отступил, убрав руки в карманы брюк; отвернулся.       — Я думаю, тебе лучше одеться. Это не тот разговор, который… совсем не тот.       Гермиона почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы. Ну разумеется. Ну конечно, сейчас он скажет, что между ними не может быть ничего серьезного. Предложит встречаться втайне, стать его любовницей… или ничего не предложит вовсе. Какая же она все-таки дура! Безнадежная, наивная, доверчивая дура!.. Она не хотела этого слышать. Унижения и без того — более чем достаточно.       — Может, тебе лучше просто уйти? — холодно проговорила она. — Едва ли ты можешь сказать что-то, что меня удивит.       — О, ты даже не представляешь!.. — он усмехнулся, вот только веселья в этой усмешке не было ни на кнат. — Нет, я не уйду. Надо было давно тебе рассказать — от этого зависит твоя жизнь. Ты должна знать. Просто я… впрочем, неважно.       Жизнь?.. Нет, это точно не то, о чем она подумала. Слишком серьезным был его тон, слишком сильно напряглись плечи. Теперь она знала эти плечи — чувствовала их, как свои собственные, и невольно повела лопатками, чтобы избавиться от этого напряжения. Гермиона неуверенно потянулась вниз, за пледом, чтобы завернуться в него — но потом вдруг сообразила, что, наверное, неловко вести подобные разговоры, завернувшись в его подарок. Это неправильно.       — Я сейчас вернусь.       Она так и не купила платяной шкаф — и сейчас порадовалась этому. Вся её одежда, кроме пальто и шарфа, была сейчас при ней, так что не составило никакого труда достать из бисерной сумочки джинсы и футболку и переодеться. Однако босые ноги и голые руки все равно заставляли чувствовать себя неуютно, беззащитно — и она добавила толстовку и кроссовки. Расчесала волосы. Оглядела себя, ища, что бы еще сделать — но тут поняла, что просто-напросто тянет время, оттягивает неизбежный и неприятный — откуда взяться другому?.. — разговор, и решительно вернулась в гостиную.       Малфой, казалось, за все это время не сдвинулся с места.       — Теперь тебя все устраивает? — колко спросила она.

***

      Он еще мог отступить. Сказать ей то же самое, что Поттеру — мол, из-за чертовых оборотней ей угрожает опасность, а потому лучше всего спрятаться там, где её никто не станет искать. Например, в его квартире…       Он еще мог передумать. Рассказать ей не всё, а только часть — какую-то небольшую, безобидную часть. Про Реджи, Франческу, про Тео… особенно Тео. И промолчать о себе самом.       Он еще мог… Но сейчас, когда она стояла перед ним, вытянувшись в струну, одетая, словно в броню — ни малейшей слабины, ни кусочка обнаженной кожи, а рядом, на полу, бесформенной кучей — подаренный им плед и её шелковая маечка, — понимал: не может. Это все равно что весы — и их чаши клонились не в его пользу; если он начнет — то в конце рассказа ему останется вот такая холодная, чужая, застегнутая на все пуговицы Грейнджер, а мягкая, нежная Гермиона канет в небытие, станет лишь искрой воспоминания, которому не суждено повториться.       И он, в принципе, заслужил. Или нет? Кто мог знать? Никто. Никто, кроме неё. Она — его судья, его адвокат и его обвинитель. И все, что он может сделать сейчас — чистосердечно рассказать обо всем, что было.       — Черт, я даже не знаю, с чего начать… — волосы некстати защекотали лицо, и он убрал мешавшую прядь, случайно дернув так, что чуть не выдрал с корнем. — Я не прошу прощения — такое невозможно простить, я все понимаю, не думай, — я лишь прошу, чтобы ты выслушала меня. До конца.       Он не посмел поднять на неё глаз. Потому что знал — если увидит ненависть, отвращение, презрение — не сможет договорить до конца. Не хватит ни сил, ни решимости.       — Когда меня перевели из Азкабана в камеру Министерства перед судом, ко мне пришел один человек, — начал Драко, набрав в легкие побольше воздуха. — Я не знаю, кто это был — он пользуется заклятием незначительности: невозможно запомнить ни его лицо, ни голос. Слушание над отцом уже прошло, его приговорили к отбыванию остатка срока плюс несколько дополнительных месяцев за побег. Мне грозило до двадцати лет Азкабана. Этот человек сделал мне простое предложение: он сделает так, что на суде не всплывут некоторые факты, и, вполне возможно, меня оправдают, а взамен я должен буду ему кое в чем помочь. Я уже был в Азкабане, Грейнджер. Я знал, что это такое. К тому же он весьма прозрачно намекнул, что в случае моего отказа отец никогда оттуда не выйдет.       — Что ты сделал? — хрипло спросила она.       — Какой у меня был выбор?.. — он в отчаянии всплеснул руками. Неужели кто-то на его месте выбрал бы иное?!       — Я не о том. Что ты сделал, за что тебе грозило двадцать лет Азкабана? Что такого ты…       Нет смысла скрывать. Если она не поймет, чего он так боялся — не поймет и того, почему этот страх заставил его делать все то, что он делал.       — Я пытал людей. По приказу Темного Лорда. После моего провала с Дамблдором он решил, что это будет забавно — превратить меня в своего ручного палача. Это были разные люди — и другие Пожиратели, допустившие какие-то ошибки или промахи, и… те пленники, которых держали в подвалах. Лорд считал, что они — прекрасные объекты, чтобы оттачивать мастерство.       — Луна… — тихо проговорила Гермиона.       — Да. И старик Олливандер. Были другие — я не знал даже их имен.       — Но она ничего не говорила!..       — Она ничего не помнит. Родители стерли пленникам память об этих эпизодах — вот только я об этом не знал. И подумал, что, если это всплывет на суде… В общем, я согласился. И меня оправдали.       Драко не удержался и все-таки посмотрел на неё. Лучше бы он этого не делал! Неверие, отчаяние, боль… Сколько боли он причинит ей, пока дойдет до конца?..       — В тот момент я не знал, что от меня потребуется. Тогда он сказал только, что после освобождения мне нужно будет устроиться на работу в Министерство, в Отдел регулирования и контроля магических популяций. И, когда там сменится начальник, помочь его скомпрометировать. Он ехидно добавил, что мне, как Пожирателю смерти, это будет даже в удовольствие — ведь новый начальник будет магглорожденным.       Сейчас ему было горько вспоминать об этом — но тогда… тогда он даже нашел силы усмехнуться ему в лицо.       — Я не знал, что это будешь ты. Да и, по правде говоря, мне было все равно. Я лишь хотел сохранить свою свободу — и жизнь отца. Поэтому, когда я узнал, кого именно назначили… удивился, не более того. Ведь такая власть, чтобы повлиять на ход слушания и решения Визенгамота, есть не у многих — и все они были сторонниками Дамблдора. Вашими сторонниками. И подставлять именно тебя… но тогда мне было неважно. Первое задание я получил письмом, совиной почтой. Склянка с какой-то жидкостью и записка с инструкциями, которая сгорела через несколько секунд после того, как я ее прочёл. Нужно было разлить содержимое склянки в окрестностях Глазго…       Слова застревали в горле, и их приходилось выталкивать, выплевывать — но они отчаянно цеплялись за стенки, обдирая гортань.       — Только потом я сопоставил факты и понял, что это простое и, в общем-то, с виду невинное действие привлекло туда дракона. Я испугался — Мерлин, как же я испугался!.. — но нужно было вести себя так, чтобы никто ничего не заподозрил. И я вызвался помочь, будучи абсолютно уверенным, что мою помощь ты не примешь. Ты приняла.       Он вспомнил, как в тот день вошел в её кабинет без стука — и впервые увидел без обычной брони из застегнутой под горло рубашки. А она смутилась — и накричала на него. Сейчас казалось, что это было целую вечность назад. Драко подавил неуместную сейчас улыбку.       — Наверное, именно тогда для меня что-то изменилось. Я увидел тебя — не тебя, мисс-невыносимую-всезнайку, а девушку, которая осмелилась довериться мне. Мне! Тому, кому доверять ни в коем случае не должна была. И, когда ты упала с метлы… Я не думал ни о чем, кроме того, что должен тебя поймать. И я поймал…