До и после

Hear this voice from deep inside

It's the call of your heart

Close your eyes and you will find

Passage out of the dark

Send Me an Angel/Scorpions

      Вселенная расщедрилась на крепкий иммунитет, и по-настоящему тяжело болела Маринетт редко. Из рассказов матери она знала, что лишь однажды, ещё будучи ребёнком, её угораздило загреметь в больницу с пневмонией. Тогда она, девятилетняя девчушка, в ожидании момента, когда снова закружится в вихре жизни, зачёркивала дни в карманном календарике. Сабин ей даже показывала этот порядком истрепавшийся кусочек картона с циферками. Теперь она и на часы толком не смотрела. О ходе времени напоминали бесконечные врачебные обходы и чередующиеся лица медицинских сестёр.       Маринетт покорно проглатывала таблетки, хоть они и норовили каждый раз застрять в горле, подставляла исхудавшие донельзя руки под капельницы, хотя тонкие полоски вен давно превратились в уродливые синяки, стойко терпела перевязки и даже радовалась, если медсестра неудачно дёргала за край бинта, срывая с кожи корочку запёкшейся крови. Лангету с левой ноги уже сняли, и врач разрешил потихоньку разминать пальцы. Маринетт себя не щадила – спускала ногу без гипса с кровати, упиралась всей ступнёй в пол и давила, не жалея сил. Морщилась, покрывалась холодной, липкой испариной, скрежетала зубами, но упрямо насиловала пальцы, упиваясь собственной болью. Заслуженной болью.        На одиночество жаловаться не приходилось. Наверное, к дверям Маринетт в часы, отведённые для посещений, стекалость больше всего народу, что немного странно для девушки с весьма ограниченным кругом общения. Вот только вместо приятного тепла от бесконечных визитов гостей, близких или не очень, на память оставалась лишь горечь.       Всякий входящий в палату обязательно справлялся о самочувствии, а следом резал по живому тупым ножом, лишний раз напоминая, каким прекрасным человеком был её супруг и как несправедливо рано оборвалась его линия жизни. Всякий входящий в палату взращивал в себе чистые помыслы, но Маринетт вместо сочувствия и готовности помочь слышала лишь упрёки.       И если поначалу ей казалось, что она умерла следом за Лукой, как только печальные новости прочно отпечатались в сознании, то теперь жизнь ощущалась особенно остро. Ненужная, бесполезная, проклятая жизнь, которую Маринетт вряд ли сможет прожить с достоинством. Она её не заслужила, и чуточку легче становилось лишь в моменты торжества физических страданий. Каждое новое упоминание Луки заставляло чувство вины разрастаться до колоссальных масштабов и пожирать все остальные ощущения.       Все, кроме боли. И так день за днём. Минута за минутой.       Дверь в палату с лёгким скрипом приоткрылась, и Маринетт повернулась на звук, ожидая увидеть врача, но вместо него в проёме показалась Сабин, которую великодушно пускали в любое время. Странно, что сегодня она явилась с пустыми руками, хотя обычно набивала маленький больничный холодильник сыром, фруктами и прочими вкусностями, которые прежде всегда поднимали настроение. Может, передумала, узнав наконец, что Маринетт, если не могла терпеть голод, предпочитала местный совершенно пресный рацион, но чаще вовсе отказывалась от предлагаемой еды, соглашаясь лишь на безвкусный чай или воду?       – Привет, – тихо заговорила Сабин, усаживаясь на краешек кровати. – Как ты?       – Лучше.       Первые дни пребывания в больнице Маринетт отчитывалась о своём состоянии во всех подробностях, но со временем устала видеть в материнских глазах жалость и перешла на лаконичные ответы. Правильнее даже при таком раскладе было сказать «никак», но отбирать надежду не хотелось, потому и врала. Впрочем, вряд ли это стоило трактовать как абсолютную ложь. Врачебные осмотры подтверждали, что состояние день ото дня и впрямь улучшалось. В душу к Маринетт никто не лез, и это в сложившихся обстоятельствах шло скорее в плюс.       – Я с хорошими новостями, – краешками рта улыбнулась Сабин.       Маринетт уже привыкла, что хорошие новости – это анализы, уколы или капельницы. И чем больше, тем лучше, потому что каждая воткнутая в кожу иголка дарила вспышку спасительной боли – хотя бы намёк на наказание за жизнь.        – Тебя выписывают завтра, – поспешила поделиться информацией Сабин.       Маринетт от услышанного почувствовала лёгкие нотки раздражения, грозящие перерасти в злобу к самой себе. Она не имела никакого права выздоравливать и выписываться. Казалось до жути несправедливым возвращаться к обычной жизни, когда Лука вот уже три недели лежал в земле. Уж лучше будет продолжать существование в больничном аду, где что ни день, то проверка на прочность.       – Тебя что-то тревожит?        Скрыть эмоции от матери не удалось, и, наверное, это было к лучшему. По крайней мере, появился шанс не смиренно принимать навязанные решения, а попытаться пояснить свою точку зрения, пусть и утаив истинные мотивы.       – Не уверена, что я готова. И… – Маринетт выдержала паузу, – что здорова тоже…       – Но доктор доволен твоим состоянием и полагает, что в привычной обстановке ты будешь восстанавливаться ещё быстрее, – высказала аргументы Сабин. – К тому же, мадам Дюбуа готова с тобой побеседовать сразу по возвращению в Кассис.       От упоминания знакомой фамилии тело точно пронзила молния. Неконтролируемая дрожь прошла сквозь грудь и расползлась до кончиков пальцев. Даже голова мелко затряслась от напряжения.       Имя Жюстин Дюбуа Маринетт решительно не желала слышать. Это она, эта ужасно бестактная женщина, вломилась в её жизнь и сломала её дурными вестями. Это она посмела открыть свой поганый рот и вслух сообщить, что Луки больше нет. Ещё и притащилась в Париж ради этого. Слабенькие порывы раздражения сливались воедино и превращались в жгучее пламя гнева, что беспощадно полыхало в самом сердце.       – Я не буду беседовать с Дюбуа! – резко выпалила Маринетт, нервно комкая пальцами одеяло.       Тень разочарования на лице матери мало её взволновала.        – Но в Кассисе не так много специалистов с достаточным опытом, – попыталась отстоять свою позицию Сабин. – А тебе нужно…       – Плевать, – перебила Маринетт. – Ничего мне не нужно. Я… не вернусь в Кассис.       Она замолкла, обдумывая только что слетевшее с губ спонтанное решение, на первый взгляд поспешное, неоправданное и рискованное. Но ни единой причины брать слова назад Маринетт не видела.       – Ты… уверена? – заметно стушевалась Сабин. – Может, не стоит торопиться? Ведь там всё, к чему ты привыкла. Работа, окружение… И наш дом всегда открыт для тебя. Если хочешь, перебирайся к нам, если нет, мы с папой настаивать не будем. Можешь вернуться в свою квартиру или же продать ту и купить другую…       Если Сабин и обиделась на не слишком уважительный ответ дочери, то виду не подавала. Её идеи никак не прекращались, но чем дольше она говорила, тем сильнее Маринетт убеждалась в правильности внезапного порыва отказаться от размеренной привычной жизни в Кассисе.       О каком вообще возвращении домой могла идти речь, если Лука погиб, и случилось это по её вине? Не сиди она на пассажирском сиденьи, он мог бы увернуться в другую сторону, нырнуть в лазейку на встречке и уберечь себя от смертоносного удара. В том, что в момент аварии он яростно защищал именно её, она ни секунды не сомневалась. Ставить во главу угла её комфорт, здоровье и даже жизнь – в этом был весь Лука. А не решись Маринетт скататься в Париж по бестолковому совету специалиста, с которым она даже знакома не была, он вообще бы не оказался на этой проклятой трассе.       И больше… Не встреться они в прошлой жизни, он давал бы сейчас очередной концерт и сполна наслаждался преданной фанатской любовью. Теперь даже поклонникам осталось разве что заслушивать до дыр уже записанные песни и изредка в дань памяти приносить цветы на кладбище.       Чем сильнее петляла нить размышлений, тем более отчётливым становилось осознание собственной вины. Маринетт жалкого существования, приправленного болью, и то не заслуживала, не то что жизни, наполненной искренней родительской заботой. Но вряд ли этот факт стал бы для Сабин веской причиной прекратить настаивать на своём. Маринетт озвучила очередную ложь.       – Мне не хватит сил вернуться туда, где он… – она всхлипнула, – где мы…       Уголки глаз защипало, и картинка перед глазами расплылась из-за влажной пелены. Новая ложь обернулась беспощадной правдой.       В мыслях отчётливо нарисовалась картинка квартиры в Кассисе, где, наверняка, всё осталось на своих местах, так, как и было до вылазки в Париж. Любимая чашка Луки на тумбочке, его домашняя футболка на спинке стула, тапочки в прихожей, зубная щётка в ванной и ещё много всяких мелочей, на которые прежде Маринетт даже внимания не обращала. Но некому больше надевать эту футболку, некому пить чай вечерами… А она так любила натягивать эту вещицу сама, когда лень было вытаскивать из шкафа свою домашнюю одежду, и вдыхать аромат чая, который заваривал и приносил в постель муж, когда она уже устраивалась под одеялом и выбирала фильм…       Тёплые воспоминания больше не грели душу, зато оказались отменным наказанием за незаслуженную жизнь, что ложилось на плечи неподъёмным грузом и давило к земле.       – Милая…        Сабин сжала ладонь Маринетт. Ещё пару дней назад этот простой, но трогательный жест дарил тепло, сегодня – казался лишним, ненужным, неуместным. Подумаешь, слёзы? Разве можно было вообще жалеть виновницу чьей-то смерти? Её удел теперь – злоба и ненависть. На ней с того самого дня, когда Лука бросился исполнять очередное её желание, клеймо убийцы, что так и останется до последнего дня.        – Милая, послушай…       Маринетт освободила руку и спрятала кисть под одеялом, оставляя Сабин недоумевать над её поведением. Впервые возникшая стена непонимания между матерью и дочерью росла и ширилась, заводя обеих в тупик. Маринетт этим положением была даже довольна.       – Я устала, – пробормотала она, отворачиваясь к стене.       По её спине прошлась ладонь матери, но вновь вместо прежнего спокойствия оставила лишь раздражение.        – Я ещё поговорю с доктором про твою выписку, – Сабин больше не пыталась дотронуться до дочери. – И загляну попозже. Отдыхай.       Когда хлопок двери оповестил Маринетт, что она осталась в одиночестве, руки сами собой потянулись под подушку и вытащили телефон. Она открыла последний снимок, который сделала за несколько часов до трагедии. Лука примерял рождественский колпак. Фотография вышла не постановочной, что придавало ей особый шарм, и живой, словно запечатлённый на ней человек мой зашевелиться в любую секунду. В кадр Лука не смотрел, а разглядывал что-то в стороне, и заливисто хохотал. Маринетт вспомнила. Он увидел ободок с оленьими рожками, бантиками, какими-то блестяшками и уговаривал её купить забавный аксессуар. Обидно. Должно быть продавцы уже убрали рождественские товары до следующего года, а Маринетт ощутила острейшую необходимость вернуться за ободком.       Сглотнув слёзы, она продолжила листать галерею. Красивые резные снежинки на мужских пальцах с чёрным лаком, совместное отражение в зеркале в одинаковых футболках, рука с множеством браслетов, крепко сжимающая гриф гитары… Всюду Лука. Лука, которого, непременно, ждало большое будущее. Маринетт настолько привыкла видеть его улыбку, что лишь сейчас, рассматривая портретные фото, для которых он с радостью позировал, разглядела в пронзительных лазурных глазах едва уловимую грусть, точно где-то глубоко под этой бесконечной синевой океана скрывалась тщательно спрятанная под замок боль, точно он знал гораздо больше, чем говорил, и знания эти мучили его изо дня в день. Интуиция подсказывала, что эта невесомая меланхолия связана была именно с её потерянными воспоминаниями.       – Так какой я была раньше? – беззвучно прошептали губы.       «Самой лучшей», – последовал незамедлительный ответ, с подачи Луки впечатавшийся в подкорку. Наверное, этот тихий голос мог бы вывести из тьмы. Были бы силы сделать хоть шаг навстречу рассвету. Хоть один крохотный шажочек…       Десять лет Маринетт жила, довольствуясь комплиментом и упрямо не замечая капелек печали в глазах мужа, что теперь, казалось, невозможно развидеть. Что за чувства им двигали, когда он из года в год будто на автомате выдавал односложный ответ? Что за тайны хранил ради её благополучия?        – Ты не должен был уходить так рано… – всхлипнула Маринетт, касаясь пальцами бездушного экрана. – Это несправедливо! Нечестно! Лука…       Она прижалась губами к телефону, беспрестанно шепча милое сердцу имя в ожидании новой порции боли от ежедневной больничной рутины, что должна была поставить её на ноги, а на деле лишь увлекала всё глубже в темноту.

***

      – Уверена, что справишься без нас? Мы с папой могли бы оста…       – Уверена.       Маринетт продемонстрировала твёрдость своих намерений неожиданно громким голосом, и Сабин со вздохом опустилась на диван. Договаривать она не стала, но и так было ясно, что женщина вновь предлагала всестороннюю помощь. Маринетт уже устала отмахиваться от поддержки. Раз уж задержаться в больнице дольше чем на три дня не удалось, она бы предпочла хотя бы тишину, которая возможна была лишь в одиночестве.       – Все назначения доктора вот в этой папке. Оставлю её на полке. Лекарства убрала в шкафчик.       Сабин переключилась на другие заботы. Маринетт слушала, но не запоминала. Взгляд бессмысленно скользил по потолку, стараясь выцепить хоть какую-то неровность в идеальной белой глади, такой же пустой, как увиденные мельком в зеркале собственные глаза и как вся будущая жизнь.        – Жаркое в холодильнике. Ещё салат. Сыр и молоко. Хлопья в шкафчике на кухне, – продолжала суетиться Сабин.       В ушах звенело. Может, если поблагодарить за помощь, она оставила бы идеи инструктажа и поскорее ушла?       – Да, мам, спасибо.       – Я книги привезла твои любимые. Вещей пока самый минимум, но довезу ещё. Ты проси, что нужно, не стесняйся.       Бессмысленно. Сабин вряд ли бы ушла, не убедившись, что дочь в порядке. С разглядывания потолка Маринетт переключилась на костыли, прислонённые к стене возле кровати, – громоздкие, тяжёлые, неудобные, до синяков впивающиеся в подмышки. Но даже эта боль воспринималась слабоватой платой за прерванную жизнь. Маринетт жалела, что без них физически не могла ступать. Хотелось содрать гипс и раздробить кости заново. Так она хотя бы на самую малость могла приблизиться к справедливости.       – Мы приедем на выходных. Не забывай принимать лекарства. И обязательно звони, если что понадобится.       – Да… позвоню…       Когда переделавшая все на свете дела Сабин наконец наклонилась над кроватью, чтобы поцеловать дочь в лоб, Маринетт уже с трудом сдерживала гнев. Всё её тело, каждая клеточка, каждый атом, требовали покоя, тишины и одиночества. Она стиснула зубы, принимая последний всплеск родительской заботой, и была готова взвыть от отчаяния. Не она сейчас должна была запоминать наставления. Это место Луки. Вокруг него должны были суетиться близкие, чтобы он поскорее пошёл на поправку. Он должен был выжить в той злополучной аварии. Маринетт зажмурилась и мысленно пожелала её виновнику мучительной гибели вместо справедливого наказания. И голос совести даже не встрепенулся.        Хлопок и скрежет ключа в замочной скважине оповестили, что Сабин ушла. Маринетт кое-как присела и подтянула к себе злосчастные костыли. Надо встать. Просто встать и сделать пару жалких шагов. Начиналась новая эра её жизни, но в мыслях не зрело ничего даже отдалённо похожего на план или хотя бы вектор движения. Она поднялась и принялась разглядывать комнату.       Сабин постаралась от души в попытках угодить дочери. Здесь было чисто, светло и уютно. Здесь не пищали аппараты и не пахло лекарствами. Здесь никто не стал бы вторгаться в личное пространство. Первый этаж не предполагал никаких сложностей с самостоятельным выходом на прогулки даже на костылях и с гипсом, а парк за окнами, несмотря на общую серость голых деревьев и клочки тумана, казался неплохим местом, чтобы дышать свежим воздухом вечерами. Казался лишь формально. Маринетт, раньше умевшая видеть прекрасное во всех временах года, возненавидела зиму.        Здесь царил идеальный порядок. Одежду Сабин аккуратными стопочками сложила в шкаф, собрание сочинений Рэя Брэдбери расставила на полке корешок к корешку. Если после прежних жильцов в этой съёмной квартире и оставался какой-то хаос, она лихо с ним расквиталась, попутно превратив безликое пространство в дом. На полках нашлись статуэтки, напоминавшие о китайских корнях. Наверняка их истинное предназначение сводилось не к украшательству спальни, а к защите от злобных духов и привлечению удачи. Маринетт усилием воли подавила желание бросить всех этих керамических драконов, львов и черепах в мусорное ведро. Все они казались никчёмными.       Взгляд задержался лишь на одной вещице – витиеватом фарфоровом деревце с яркими розово-оранжевыми плодами. Персик. Символ бессмертия и супружеской жизни. Маринетт прекрасно это знала. Не случайный сувенир, не дешёвая безделушка, а действительно памятная статуэтка разместилась теперь на полке по соседству с фотографией Луки. Прежде это деревце украшало их спальню в Кассисе. Сабин, сама того не ведая, ещё сильнее ударила по больному. Маринетт раньше считала себя скептиком, а на многочисленные символы смотрела исключительно с точки зрения эстетики и принимала скорее чтобы не обижать мать. Деревце когда-то давно показалось уж очень хорошеньким. Лука даже по-доброму пошутил над Маринетт, когда та искала ему подходящее местечко в квартире – смеялся, что пора всерьёз углубляться в фен-шуй.       Теперь она злилась на себя. Может, стоило хоть каплю верить? Может, тогда вся эта полумагическая атрибутика сработала бы как должно и отвела бы от их маленькой семьи беду? Гнев на ни в чём не повинное искусственное деревце заставил вздрогнуть, шумно втянуть воздух, напрячься всем телом. Пальцы бесконтрольно сжали фигурку и грубо швырнули её в угол. Маринетт приготовилась услышать звук бьющегося фарфора, даже голову в плечи вжала, но… ничего не произошло.       Она неверяще таращилась на паркет. В паре метров от неё у самой стены лежало хрупкое с виду персиковое деревце. Целое и невредимое. Присесть или хотя бы наклонился, чтобы рассмотреть фигурку поближе, мешал гипс, но этого и не требовалось. Маринетт даже с высоты собственного роста видела, что не откололось ни уголка, не появилось ни трещинки, словно чья-то невидимая рука подхватила статуэтку за секунду до падения и уберегла её.        – Невозможно… – растерянно прошептала Маринетт.       На миг она даже усомнилась, что находилась в квартире одна, и заозиралась по сторонам, но быстро отбросила ненужную панику. Сабин ушла, заперев дверь своим ключом, а больше сюда некому было приходить. Маринетт взглянула на фото мужа, затем снова на фигурку и ощутила новую волну злобы.       Символ бессмертия, что должен был защитить Луку, сработал из ряду вон плохо. Оберег супружеской жизни валялся теперь под ногами вдовы. Из груди вырвался громкий всхлип. Не сдержав обиды и негодования, Маринетт сделала пару шагов и ударила костылём по деревцу, рассчитывая на этот раз уж точно расколотить фарфор в мелкую крошку, но фигурка лишь отлетела ещё дальше, в самый угол под окно. Достать её оттуда физически было невозможно.       – Ну и валяйся там! – проворчала Маринетт.       Из спальни она направилась, громыхая костылями, в коридор, оттуда на кухню, дальше вышла на балкон и смотрела на серый город, пока не продрогла на ветру, и лишь когда стало совсем невыносимо терпеть его леденящее дыхание, нырнула обратно в тепло квартиры.       Бесцельное шатание из угла в угол время скоротать не помогло. Маринетт была уверена, что прошло часа два, а то и три, а при таком раскладе можно даже попытаться заснуть, благо в сон, который теперь поддерживали не только обезболивающие, но и лёгкие, со слов врача, успокоительные, кошмары не пробирались. Увы, одного взгляда на часы оказалось достаточно, чтобы разочароваться. Стрелки вряд ли обманывали – с кровати Маринетт поднялась всего лишь сорок минут назад.       От бессилия хотелось взвыть. Оставаться в квартире стало невозможно – пространство медленно сужалось, стены давили и норовили расплющить хрупкое тело, но так и замерли где-то поодаль, словно желая растянуть мучения. Да, Маринетт эту муку заслужила, но терпеть уже не могла. Плохо отдавая себе отчёт в своих действиях, она доковыляла до прихожей, набросила на плечи куртку, даже не застегнувшись, обмотала шею шарфом и направилась на лестничную площадку. Превозмогая боль, она вышла на улицу.       Здесь всё казалось чужим. Стены домов, снующие туда-сюда люди, асфальт под ногами… Всё было пугающим и недружелюбным. Вместе с Лукой она приехала в совершенно иной Париж – уютный, несмотря на холод, предвкушающий волшебство и готовый поражать воображение. Но именно такой обстановки, какая открылась сегодня, и была достойна Маринетт.       Ёжась от порывов ветра с ледяной моросью, она завернула в магазин. Она ни в чём не нуждалась – Сабин щедро набила холодильник до отказа, но тело будто на автомате выполняло привычные команды. Маринетт брела вдоль полок, неуклюже толкая перед собой пустую тележку. Мысли унеслись далеко-далеко, погрязли где-то в воспоминаниях – тёплых и счастливых днях, когда Лука шагал рядом. Ей даже показалось, что она расслышала сквозь мерный гул в ушах родной смех…       Когда невидимые ниточки памяти выскользнули из рук, Маринетт обнаружила, что уже пересекла половину торгового зала, но так ничего и не положила в тележку. Она остановилась у стеллажа, потянулась вперёд, даже не задумываясь, что брала. В руки попал черничный джем. Лука такой любил. Она могла побаловаться иногда, но обычно обходилась без лишних подсластителей. Но Лука его всегда покупал: к блинчикам, запеканке, хлопьям с молоком – ко всему. В тележку она закинула сразу три упаковки.       Передвигаться по магазину на костылях оказалось неудобно. Опоры норовили проскользить по начищенной до блеска плитке, а тележка – укатиться вперёд, но Маринетт шла, попутно нагружая себя товарами. Рыба, потому что Лука любил. Зелёный горошек и фасоль – тоже из его списка предпочтений. Горький шоколад вместо молочного. И эмменталь, потому что традиционный французский камамбер Лука отчего-то на дух не переносил.       Дело оставалось за малым – докатить тележку до кассы, расплатиться и уложить продукты по пакетам. С задачей Маринетт справилась, хоть и с заметными трудностями, а вот дальше оказалась заложницей обстоятельств. Она приспособилась передвигаться с помощью костылей и даже от боли начала отмахиваться точно от назойливой мухи, но идти и тащить покупки оказалось невыполнимой затеей. Маринетт попыталась перехватить сумки в одну руку и чертыхнулась от первой неудачи, попробовала перебросить ручки через локоть, но не смогла ухватиться за костыль, хотела даже зажать пакет зубами, но не успела. Её окликнули.       – Мадам… Мадам! Стойте! Я помогу!       Маринетт обернулась на звонкий женский голос. К ней со всех ног спешила девушка в ярко-красном пальто.        – Я помогу! – повторила незнакомка. – Давайте сюда. Давайте-давайте!       Маринетт медлила. И вовсе не потому что не доверяла сердобольной спасительнице. В висках снова запульсировала мысль, что она недостойна принимать помощь, но чужие уверенные руки уже перехватили пакеты и даже поправили костыли.        – Вы рядом живёте? А впрочем, неважно. Я провожу вас. Куда идти?       – Не стоит, – промямлила Маринетт. – Мне не удобно вас напрягать, правда.       – Не удобно тащить сумки с гипсом на ноге! – воскликнула девушка. – Я помогу. И не переживайте. Мне не сложно.       Желания принимать помощь от пылких речей не прибавилось, но и сил отстаивать свою позицию не нашлось. Маринетт взглянула в кристально чистые зелёные глаза незнакомки и устало улыбнулась ей самыми краешками губ.       – Спасибо, – прошептала она. – Живу рядом. Пойдёмте, покажу.       Костыли застучали по асфальту в такт тонким каблукам неизвестной спасительницы. Должно быть, у этой девушки действительно добрая душа, раз она единственная бросилась на помощь.