До и после

They say it's gonna be alright, 

But can't begin to tell me how...

Looking for an answer/Linkin Park

      – Лука… Лука…       Мысли против воли сплелись в причудливую паутину, на горло будто легли тиски, и Маринетт могла лишь без конца звать человека, ставшего центром её маленькой вселенной на долгие десять лет. В сознании, странном, изменённом, спутанном и будто чужом, он виделся отчего-то взволнованным. На его груди красовался смешной вязаный олень. До чего ж нелепый наряд для рок-музыканта, но Маринетт находила его милым. Она силилась понять, где заканчивался сон, а где начинались происки воображения. Попыталась моргнуть, затем зажмуриться – не вышло. И разлепить тяжёлые веки не удавалось. Выходило, лишь сон? Но Маринетт казалось, что муж касался её ладони и невесомо гладил по голове.        – Лука…        Во рту пересохло, каждое шевеление губами давалось сквозь боль, но хитросплетение мыслей начало наконец распутываться. Ей было премерзко, словно все кости разом раздробили, но раз Лука держал её за руку, значит всё хорошо. Ведь с ним ей были по плечу любые трудности. Маринетт попыталась улыбнуться и начала говорить, пусть и с переменным успехом.       – Я… я придумала, Лука… Мы украсим крыльцо бирюзовым и красным… А в гостиной зажжём свечи. Ну… те… что тебе понравились. Ванильные, кажется…       Голова закружилась. Плотно закрытые веки ничуть не мешали хаотично вспыхивать ярким разноцветным пятнам. От мельтешения красок затошнило. Маринетт попыталась подавить рвотный позыв, закашлялась, хлебнула воздуха и почувствовала, как к её лбу прикоснулась прохладная ладонь.       – Ох, Лука, мне… что-то нехорошо… Но я оклемаюсь, честно…        Бросило в дрожь. Истощённое тело заколотилось, сминая под собой постель. Чужая ладонь со лба сместилась на плечо, по-прежнему вселяя уверенность. Маринетт затихла, отдышалась и продолжила шептать.       – Я индейку запеку, как ты хотел… С пряностями, чтоб аромат всем на зависть… И Буш де Ноэль… Как думаешь, у меня получится изобразить полено? Ты же знаешь, я тот ещё кондитер…       Кончики пальцев неожиданно потеплели. Приятное покалывание поднималось всё выше, пока не достигло плеч, ключиц и груди, а затем превратилось в иссушающий изнутри жар. Захотелось пить или окунуться с головой в холодную воду, но открыть глаза всё ещё казалось непосильной задачей.       – Маринетт…       Отчётливый голос Луки вспышкой озарил сознание, поманил за собой и развеялся без следа. Желание пойти на зов было сильным, а тело слабым. Не вышло сдвинуться ни на сантиметр.        – Нет-нет, погоди… Послушай… Помнишь, ты хотел, чтобы… чтобы я поехала с тобой на гастроли? По-моему, время пришло… А ещё… – Маринетт задыхалась, но продолжала выкладывать все до единой мысли, словно боялась не успеть быть услышанной, – ещё я придумала, как украсить для тебя куртку. Я нарисую змей… Да, точно, змеи… Как я раньше не догадалась?       – Маринетт.       Теперь голос звучал отдалённо, будто из глубокой скважины, и расползался по пространству эхом. Он был знаком. Очень хорошо знаком, но принадлежал не Луке. Всплыла обидная мысль, что его и вовсе не было рядом, а слова и касания – лишь уловки чем-то явно напичканного мозга. Иначе с чего бы ей так отвратительно себя чувствовать? Снова замутило, но слова продолжали литься.       – Любимый… – Маринетт вяло усмехнулась. – Надо же. Почему я так редко называла тебя любимым? Любимый… Я и не знала, сколько тепла в одном лишь слове. Любимый… Лука… А почему мы с тобой никогда не говорили о детях? Мне кажется, я готова. Да-да… Я хочу дочку с твоими глазами… Сына… Сына тоже хочу… Даже двух сыновей. Знаешь, ты будешь лучшим папой на свете…       – Маринетт!       Кто-то силой сжал, а затем тряхнул её ладонь и заставил тем самым наконец распахнуть глаза. Иллюзия растаяла.        – Мама?       – Маринетт, милая… – Сабин украдкой смахнула слезу. – Ты очнулась… Как… как же хорошо. Надо доктору сообщить.        Маринетт схватила засуетившуюся мать за запястье и нахмурилась, пытаясь прочесть эмоции на её лице. Та старалась сохранять самообладание – осторожно улыбнулась краешками рта и потянулась к дочери, чтобы пригладить растрепавшиеся волосы. Но причёска Маринетт сейчас волновала меньше всего. Поводы для беспокойства сыпались точно из рога изобилия, а сознание до сих пор будто принадлежало кому-то другому. Вопросы перебивали друг друга и наваливались смертоносной лавиной. Куда ушёл Лука? Где она вообще? И почему ей так… физически больно?       – Дочка… Всё хорошо…       В последней фразе, произнесённой Сабин сквозь застывшие слёзы, искренности Маринетт не расслышала. Была лишь жалость. Голова продолжала кружиться, но она решилась рассмотреть обстановку хотя бы урывками. Голые белёсые стены никак не могли быть ни домом, ни съёмной квартирой. Что-то за спиной издавало противное мерное пиликанье, но обернуться было пока не по силам. В ноздри бил незнакомый запах… лекарств?        – Ма-а-ам? – аккуратно, прощупывая почву и опасаясь услышать очевидный ответ, протянула Маринетт. – Я… в больнице?       Сабин легонько кивнула, но могла бы и воздержаться от безмолвного ответа. Маринетт оставила попытки разобраться, что за аппараты так назойливо пищали за спиной, и вперилась взглядом в катетер на левой руке, потом кое-как приподнялась на локтях и отбросила в сторону одеяло. Картина её взору открылась удручающая. На правой ноге обнаружился гипс. Небольшая лангета на пальцах левой смотрелась по сравнению с этой конструкцией совсем безобидно. Живот и рёбра оказались перетянуты тугой повязкой. Так вот почему дышалось тяжелее чем обычно. Маринетт предприняла новую попытку сесть и поморщилась от острой боли в пояснице.        – Где ж меня так? – озадачилась она в попытке вспомнить хоть что-нибудь.       Осознание масштаба проблем окатило ледяной водой. Не могла же она снова заработать амнезию? Маринетт сосредоточилась насколько старательно, что зубы скрипнули, зато усилие возымело эффект – шестерёнки в мозгу закрутились как должно. Лука, Париж, планы на Рождество… Это же было совсем недавно, буквально только что. Ей даже показалось, что химозный запах лекарств перекрылся сочным ароматом мандаринов. Может, всё же сон продолжался? Ущипнуть бы себя… Но проверить себя Маринетт не успела. Словно подавая знак свыше, открылась дверь, и на пороге материализовались двое людей в белых халатах – седовласый мужчина, что сразу деловито принялся разглядывать что-то за изголовьем кровати и, судя по шквалу новых звуков, активно нажимать на кнопки, а вместе с ним женщина, которая неспешно двинулась к окну.        – Рад, что вы пришли в сознание, – первым заговорил мужчина, но смотрел он не на Маринетт, а на её взволнованную мать. – Организм крепкий. Показатели стабилизируются быстро.        – И мы сможем продолжать лечение дома? – поинтересовалась Сабин, наливая воду в стакан.       Маринетт лишь непонимающе хлопала глазами и пыталась прислушаться к собственным ощущениям. Своё нынешнее состояние она даже сносным бы не назвала, не то что удовлетворительным. До стабильности и вовсе было как до луны. Чего стоило не прекращающееся головокружение. Но врач одарил всех собравшихся ободряющей улыбкой.       – Думаю, через пару-тройку недель вы сможете поехать домой, – он нажал ещё на пару кнопок на аппарате. – Но будьте готовы к регулярным осмотрам и длительной реабилитации.       – Да, разумеется, – Сабин послушно закивала головой.        – Я ещё загляну к вам позже.       Врач скосил взгляд на женщину у окна и поспешил на выход. Маринетт запоздало сообразила, что он даже не представился. Впрочем, при сильном желании можно будет прочесть его имя на бейдже, когда он заглянет снова. Да и мама наверняка уже беседовала с доктором. Гораздо больше Маринетт интересовала вторая посетительница, лицо которой совершенно точно знакомо не было.        – Это мадам Дюбуа. Психолог, – пояснила Сабин, проследившая за взглядом дочери.       – Можете называть меня Жюстин, – женщина сделала короткий, но уверенный шаг к кровати.       – Психолог? – переспросила Маринетт, не веря своим ушам, и тут же замотала головой. – Но я не хочу говорить с психологом.        Хирург, травматолог, невролог – да кто угодно, кто лечил бы явно изувеченное тело. В психологе Маринетт сию минуту не нуждалась. У неё был опыт сеансов, давно, почти сразу после потери памяти и переезда в Кассис, но даже тогда принять новую себя помог вовсе не расхваленный специалист, а человек, ставший частым гостем, затем добрым приятелем, лучшим другом, женихом и наконец мужем. И сейчас ей как воздух был необходим именно он.       – Я… хочу к Луке. Где он?       Мадам Дюбуа, женщина лет сорока на вид с чуть усталыми карими глазами и сжатыми в тонкую линию губами, возвышалась над постелью и доверия не вызывала совсем. Она казалась строгой и холодной. Чужой. Маринетт нуждалась в родном тепле. Какие вообще могли быть разговоры с психологом, если она ещё не поцеловала мужа под веточкой омелы, и не сказала ему, что он до безобразия хорош в том смешном рождественском свитере, и не пообещала к следующему празднику связать похожую вещицу своими руками. Маринетт настолько хотела увидеться с супругом, что поймала себя на совершенно непозволительной мысли: даже мать сейчас воспринималась ей как чужой человек.       – Я хочу поговорить с Лукой, – чуть твёрже повторила Маринетт. – Почему он не со мной? Он скоро придёт?       – Милая, – Сабин накрыла ладонь дочери своей. – Ты помнишь, что произошло?       Пришлось кивнуть, но без особой уверенности. Всё-таки память уже подводила Маринетт и могла потенциально отказать в любой момент. Но ведь прогулка по Елисейским полям, и горячий кофе, и сладкие поцелуи, и коробки с гирляндами не могли быть выдумкой.       – Мы… хотели остаться в Париже на Рождество… и…       Пришлось поднапрячься, отчего перед глазами замелькали тёмные мушки. Сабин почти силой впихнула в ладонь Маринетт стакан воды и не убирала пальцев. Шапка Санты, магазины-магазины-магазины, путь обратно… И пустота. Как она ни старалась, не могла сообразить, что произошло и в какой момент она оказалась в больнице. Маринетт постучала кончиками пальцев по гипсу.       – Вы попали в аварию… – медленно проговорила Сабин.       Перед глазами будто вживую вспыхнуло зарево. Вместо уже привычного писка послышался жуткий скрежет. Маринетт жадно вдохнула воздух. Она видела, что мама хотела продолжить разговор, но дальнейшие пояснения не потребовались. Воспоминания никуда не исчезли, лишь затаились на время. Сладость латте, смех Луки и его тёплые руки на её обветренных щеках, смелые планы задержаться в Париже, разноцветные шарики в прозрачных коробках, перевязанных атласными лентами… Всё было настоящим. И удар, от которого стало нечем дышать, тоже.       – В серьёзную аварию, – включилась в разговор мадам Дюбуа.       – Но я же… почти в порядке… Ты сама слышала врача, – Маринетт растерянно посмотрела на маму, затем перевела взгляд на загипсованную ногу, – пара недель. Сущий пустяк ведь. Подумаешь, переломы. Главное, что я жива.       Вряд ли её повреждения можно было считать сущим пустяком, но она всё помнила, всё понимала, могла самостоятельно дышать и вполне чётко говорила. А травмы… Что травмы, когда рядом есть любимый человек?       – И это похоже на чудо, милая. Настоящее рождественское чудо.        – Нет, – Маринетт мотнула головой, откинулась на подушку, не выдержала жалостливого взгляда, и уставилась в окно на бездушную серую гладь неба. – Не чудо. Это Лука. Он спас нас, увернулся. Где он? Когда я смогу его увидеть?       Сабин молчала, и Маринетт пришлось снова взглянуть на неё. Теперь она слышала собственный пульс и мечтала, чтобы её прекратили держать в неведении.       – Мам? Где он?       – Маринетт, мне очень жаль, – снова заговорила мадам Дюбуа, – Но у нас плохие новости.        Повисла пауза. Психолог не сводила с подопечной напряжённого взгляда. Маринетт показалось, что её сначала окатили ледяной водой, а затем бросили прямиком в пламя.       – Ч-что случилось? – сдавленно прошептала она, с трудом сделав вдох и успев поймать крайне обеспокоенный взгляд матери.       – Сожалею, но ваш супруг не выжил в аварии. Он погиб сразу. Врачи ничего не смогли бы сделать, – парадоксально ровным тоном отчиталась мадам Дюбуа. – Примите мои соболезнования.       Пальцы разжались, но Сабин успела перехватить стакан, чтобы вода не разлилась по постели. Сердце пропустило пару ударов и, словно пытаясь компенсировать упущенное, забилось с утроенной силой. Маринетт физически чувствовала эти глухие толчки, разрывающие грудную клетку изнутри. В глазах потемнело. Всё, что теперь удавалось видеть, – прямой и сосредоточенный взгляд мадам Дюбуа.        – Мне жаль, милая, – донёсся до слуха тонкий всхлип и голос матери.       Да нет же! Маринетт стиснула пальцами простыню, зажмурилась и снова распахнула глаза. Это какая-то ошибка. Нелепица! Это попросту не могло быть правдой. Как это – погиб? Он ведь гладил её по волосам совсем недавно. Она не могла спутать его прикосновения с чужими. Нет! Исключено. Эти руки касались её тысячи раз, и она каждый залом, каждую шероховатость на коже знала наизусть.       – Но… Но… Я говорила с Лукой. Он же был тут… Как… Как такое возможно?       – Ты говорила со мной, милая, – Сабин сильнее сжала руку дочери.       – Да нет же! – вскрикнула Маринетт. – Я…       Картина почти не прояснилась, но кое-какие детальки встали-таки на свои места. Голос, шептавший её имя, не напрасно казался чужим. Он и не принадлежал Луке. Это подсознание из жалости дарило обманчивое чувство защищённости. Теперь же дурные вести стёрли его в порошок и развеяли по спёртому, пропитанному запахом лекарств воздуху больничной палаты.       «Ты виновата…»       Хорошо знакомый въедливый укор, что обычно донимал только ночами, впервые прозвучал наяву. Маринетт нахмурилась в ожидании продолжения не то отчётливых слуховых галлюцинаций, не то истошного вопля собственной души.       «Ты виновата…»       Голос в голове зазвучал громче, заглушая даже проклятое пиликанье. Маринетт высвободила руку и сжала виски, силясь прогнать навязчивые мысли. Наверняка на лице отразился весь масштаб душевной боли от утраты, которую никак не хотелось принимать.        – Маринетт… дочка…         Перепуганная Сабин кивнула мадам Дюбуа, и та осторожно присела на край постели. Первые минуты Маринетт не двигалась и даже позволила погладить себя по плечу. Но голос в голове зазвучал вновь и стал ещё более зловещим.       «Ты виновата…»       Если раньше Маринетт совершенно не понимала, за какие прегрешения в прошлом теперь вынуждена была трястись от страха с наступлением тьмы, то теперь эта ужасная женщина с дипломом психолога озвучила вполне очевидную причину для самобичевания. Лука погиб?.. Нет же! Она же не погибла.       Маринетт затряслась и резко сбросила с себя чужую руку. Единственное, чего она хотела сию секунду, – глоток свободы. Измученное сознание отчего-то верило, что там, за дверями этого унылого больничного ада, совершенно другая реальность: где её тело не было покрыто ссадинами и гематомами, где её ждал с раскрытыми тёплыми объятиями Лука.        – Нужно прилечь, – донёсся приглушённый голос мадам Чен. – Врач сейчас будет.       Маринетт понимала, что ещё одной встречи с показушно вежливым человеком в белом халате, которому на самом деле глубоко плевать на её личную драму, ей не вынести. Собрав все силы, она резко повернулась на бок и свесила ноги с кровати. Тело ниже пояса обожгло чудовищной болью, но Маринетт, запретив себе страдания, попыталась опереться на ногу с лангетой и шагнуть вперёд. Что-то помешало, запуталось вокруг руки. Она обернулась и силой вырвала из вены на локте катетер. Капельница со звоном рухнула на кафельный пол. Справившись с первым препятствием, Маринетт сделала шаг, но тут же взвыла. Опираться на ногу в гипсе оказалось физически невозможно.        – Что вы делаете? – захлопотала мадам Дюбуа.        – Иду к мужу, – огрызнулась Маринетт, отталкивая психолога от себя. – «Подальше от вас с вашими идиотскими выдумками!»       – Милая, врач сейчас будет, – засуетилась Сабин.       Но Маринетт даже её не слушала и рвалась к выходу. К спасению, как ей виделось. К Луке. Сил хватило ровно на один короткий шаг. Дальше нога без гипса подкосилась и тело, оставшееся без всяческой поддержки, безвольно рухнуло на пол. Сгруппироваться не получилось. Маринетт ударилась лицом о холодный кафель и почувствовала, как по коже под носом и по губам заструилась тёплая кровь. Спиной она ощущала материнские руки, что пытались ей помочь, но сил подняться уже не осталось. Из глаз брызнули слёзы. Горькие слёзы отчаяния, досады и бессильной злобы.       – Лука… Лука!       Нет, происходящее решительно не могло быть правдой. Она давно научилась смирению – свыклась с жизнью без весомого пласта воспоминаний и сделала это во многом благодаря неугасающей любви её супруга. Неужели небеса настолько жестоки, что решились отобрать его у неё? Неужели её вина настолько велика, что именно такое наказание и привело бы чашу весов в равновесие? Нет же!       – Мадам Куффен, всё будет хорошо. Давайте вернём вас в постель.       Голос врача, вернувшегося в палату, облегчения не принёс. Боль от падения продолжала усиливаться, но Маринетт не хотела в постель. Она чётко расслышала свою фамилию и ещё отчаяннее рвалась наперекор здравому смыслу в руки мужа. Вот только сопротивляться физически не могла. Её, плачущую и обессиленную, против воли уложили на кровать.        Мама и мадам Дюбуа, чей профессионализм после срыва пациентки должен был как минимум подвергнуться сомнениям, притихли в стороне. Вокруг Маринетт суетился медперсонал. Врач снова щёлкал кнопками на аппаратах, одна медсестра возвращала на место катетер, другая – проверяла повязку на животе. Первые секунды после возвращения в кровать Маринетт не чувствовала ничего кроме злости, а затем по венам разлилось приятное тепло, тело против воли отяжелело, сжатые в кулаки ладони расслабились. Держать веки открытыми становилось всё тяжелее.        – Лука…       Прошептав в последний раз имя мужа, Маринетт провалилась в манящую неизвестностью чёрную пустоту.        Второе пробуждение ознаменовалось тошнотой и дрожью. В боку простреливало, голову сдавливали невидимые тиски и все эти ощущения омрачались новым кошмарным сновидением, будто её госпитализировали после аварии, унёсшей жизнь любимого человека.       «Нечего разлёживаться!» – мысленно скомандовала себе Маринетт и протёрла глаза. – «Что? Гипс? Не сон…»       Она больше не пыталась звать Луку – знала, что будет говорить с пустотой, но отчаянно желала понять, почему его нет рядом, упрямо игнорируя слова, которые услышала прежде. Сон сделал своё дело – резервы организма час за часом восстанавливались. Получилось приподняться на локтях и покрутить головой, не заполучив при этом пелену перед глазами. Маринетт осмотрелась. Ни врача, ни психолога, на её счастье, в палате не оказалась, лишь очевидно уставшая беспрерывно следить за дочерью Сабин дремала на стуле, прислонившись виском к стене.       – Мам, – осторожно позвала Маринетт, но ответа не получила, поэтому повторила чуть громче. – Мама…       Чуткий сон прервался. Сабин в тот же миг перебрались на край постели и заботливо погладила Маринетт по руке.       – Мама…        Голос дрогнул. Из глаз брызнули горячие слёзы, и сдерживать этот поток не получалось, как Маринетт ни старалась.       – Поплачь, милая, – Сабин придвинулась ближе, наклонилась и позволила дочери уткнуться мокрым лицом в её грудь. – Поплачь...        – Умоляю, скажи, что это всё неправда.       Маринетт выдохнула. Боль от ран на теле не отступала, мешала шевелиться и отогреваться в уютных материнских руках, грозилась дойти до пика, но всё же была терпимой по сравнению с душевными терзаниями. Неопределённость медленно уничтожала крохи самообладания. Она ждала ответа, но Сабин молчала.       – Мне кошмар приснился, – заговорила Маринетт. – Будто Лука…       Дальнейшие слова ей не поддались. Губы не слушались, не подчинялись. Ни одна клеточка тела не могла принять даже гипотетическую потерю. Но авария совершенно точно была настоящей. Мелькнула новая мысль – Маринетт совершенно не понимала, сколько времени прошло с этого проишествия. Что, если она провела в больничных стенах не день-другой, а неделю или больше? Наверняка, Лука просто разбирался с накопившимися делами и уже очень скоро придёт. В груди кольнуло, но наконец не от боли, а от тонкого луча надежды. Как же рад он будет увидеть, что она очнулась… Может, ещё не поздно упросить его тайком пронести в палату омелу и отдать дань традиции, раз уж Рождество ей выпало встречать в больничных стенах?       – Мам? – Маринетт чуть отстранилась. – Сколько я уже здесь?       – Третий день, – успокоила Сабин.        Еле заметный вздох облегчения вырвался из груди Маринетт. Вряд ли в сложившихся обстоятельствах хоть один факт можно было расценивать как абсолютно хорошую новость, но возникло стойкое ощущение, что удача не отвернулась и не покинула. Праздники впереди. Пусть и без запечёной индейки.       – Завтра похороны, – тихо продолжила Сабин. – Тебя отпустят, но потом нуж…       – Стоп! – Маринетт отстранилась окончательно и зажала уши ладонями.       Сон… Сон. Дурной сон продолжался, и она обязана была проснуться, пока мама не наговорила лишнего.        – Сплю… Я сплю… – Маринетт замотала головой. – Сплю.        Материнская рука заставила замедлиться и оцепенеть, а её сосредоточенный, тёплый, но полный боли взгляд – прислушаться и задуматься. Лука… умер?       – Нет… – Маринетт хотела обхватить себя за плечи, но ей снова помешала капельница. – Лука не мог умереть. Он же… Он так мне нужен.        – Мне так жаль, милая. Если хочешь, поговорить с психологом, мадам Дюбуа готова приступить, когда ты будешь готова.       – Не хочу.       Маринетт отвернулась. Плечи дрогнули сами собой. Волна беспощадной правды подобралась вплотную. Отчего-то снова вспомнился забавный олень на свитере… Лука, презирающий любую одежду, кроме клетчатых рубашек, однотонных футболок и безразмерных толстовок, нацепил эту вязаную несуразность, лишь бы она улыбалась. А она глотала слёзы. Новая волна размышлений накрыла с головой. Вспомнилась мягкая улыбка мужа, который был готов следовать за Маринетт всюду. Вспомнились его ласковые слова, вселяющие надежду, что всё обязательно будет хорошо. С воспоминаниями или без, в любом из уголков огромного земного шара, но непременно хорошо. Всё рухнуло за доли секунды от одной лишь фразы. Нет… Нет! Лука не мог умереть. Не мог её оставить. Не мог… ведь он обещал быть рядом.       – Он не заслуживает смерти, – прошептала Маринетт пересохшими губами и задохнулась в новом витке рыданий, рвущихся из груди.       – Конечно нет, – Сабин аккуратно коснулась её руки.       В голову полезли новые мысли, и Маринетт, даже не задумываясь, как это воспримет сидящая рядом мама, принялась их выкладывать.       – Почему не я? Лучше бы мне уйти…        – Потому что у каждого в этом мире своё предназначение, своя миссия. Твоя ещё не свершилась. Я верю в это. А ты?       – Скорее верю, что где-то я очень сильно ошиблась и теперь мне предстоит исправиться, – грустно вздохнула Маринетт в ответ на философские размышления матери.       И примолкла. Затянувшаяся тишина угнетала. Маринетт мучилась от невыполнимого желания отмотать время назад и отказаться от ставшей фатальной поездки. Без интереса наблюдая, как ветер за окном безжалостно сгибал голые безжизненные ветки, она вновь и вновь прокручивала в голове последние счастливые мгновения. Те, что помнила. Те, что теперь отчаянно боялась забыть.        – Всё будет хорошо, – донёсся до слуха материнский голос.        Не тот голос, который сейчас хотелось услышать.       – Когда?..