Закон жизни лох запомнил

      В бараке пахнет дешёвым спиртом и сигаретами. Кто-то получил грев с воли. Кто-то явно приближенный к администрации. Все знают — кто, но все молчат. Боязливо поджимают хвосты и прикрывают поганые пасти.       — Слышь, Сонька, ну-ка иди-ка к нам! — голос хмельной гогочет насмешливо. Обращается к совсем юному мальчишке в самом дальнем углу барака.       Угол грязный, наречённый «петушиным». Сердце Хасанова встрепенулось, сжалось до невыносимой боли. Остановилось, казалось, на целую вечность и понеслось кувырком вновь.       — Сонька! — голос всё ярче, настойчивее. — Будь послушным мальчиком! — похабный смех громом гремит по камере.       Мальчишка подходит. У мальчишки нет выбора. Мальчишка дрожит неистово.       Ему только-только исполнилось девятнадцать лет, залетел в колонию по глупости: воровал с такими же мальчишками-товарищами ради развлечения. Залетел в «петушиный» угол по незнанию: наивно доверился сокамерникам и сел в столовой за неправильный — опущенных — стол. «Законтачился, бедолага...»: сочувственно проговорил тогда Отец и продолжил ковырять баланду без особенного энтузиазма. Хасанова же в ту минуту пробил немой парализующий озноб.       Телячье сердце схвачено шакалами.       Раз. Два. Три. Четыре. Пять. Шесть. Семь. Восемь.       Хасанов отсчитывает про себя прутья на шкоке прямо над головой. Разгоряченное темя касается прохладного изголовья собственной шконки. Неприятно.       Девять. Десять. Одиннадцать.       Сердце колотится, кажется, прямо в горле. Отзывается глухо, ревёт дурниной. Разрывается, капает алой кровью горячей до безумия.       Взгляд мечется по прохладным, датым ржавчиной, прутьям. Всматривается, прищурившись. Разговоры стрекочащие кругом не слушает, отключается из последних сил. Делает всё, лишь бы не слушать уже ставшими обыденностью издевательства.       Двенадцать? Одиннадцать? Девять?       «Сука!»: выругался едва-едва слышно, сбивший. Проморгался, устало потер веки, вновь проморгался и вновь принялся за прутья.       Пять. Шесть. Семь. Восемь. Десять. Одиннадцать?        Взгляд спотыкается, сбивается вновь. Егор приподнимается на локтях, вглядываясь в рыжие пятнышки на серости поскрипывающей. Пятнышко рядом с рыжим подрагивает и будто ловит пристальный прищур синий-синий.       Пятнышко чёрное, несуразно-жирное замирает в ожидании. «Ну привет, гад»: Егор усмехается про себя, здороваясь мысленно.       «И давно ты тут сидишь?»: Хасанов догадался. Развидел в пятнышке паука. Жирного, пушистого и такого же невольного, как и все в камере.       — Не нужно, я же ничего не сделал!.. — мальчишка почти кричит. Доносится мольба до восполенного Егора сознания.       «Сука! Сука! Сука!»: запрещает себе включаться, подключаться к телячьему горю. Своё собственное вычеркнул из сердца. Поставил на собственном горе крест.       Паук смотрит своими глазками и наверняка не переживает ни о чём. Его не мучают призраки прошлого, не измывается прилипшая тревога. Он просто ползучий гад.       Маленький и счастливый.       У него — жирного пятнышка на прутьях — нет испепеляющего и бушующего жаркими мыслями сознания.       Нет напрочь глухого уха, которое нестерпимо пищит, вгоняя спицы раскаленные прямо в восполенный мозг.       Нет кучи проблем, утягивающих в гадкие объятия.       Нет нервов раскалённых до предела, натянутых, как стальные канаты.       У него, кроме пустой жизни, нет ни-че-го.       «Счастливый ты, братан»: усмешка на губах злая-злая. Тянет руку к пушистому тельцу, а тот замер, не думает убегать. Не думает бороться за собственную, пусть и пустую паучью, но жизнь.       «Счастливый!»: касается пальцем паука и нажимает безжалостно. Вдавливает чёрное, неповинное ни в чем, тельце в прохладу прутьев.       Влага под пальцами неприятная. Символ отобранной душонки. «Счастливый...»: оказаться на месте паука Егору хотелось неистово.       Раз. Два. Три. Четыре. Пять. Шесть. Семь. Восемь.       Счёт начинается сначала. Душу отвести удалось хоть и на считанные минуты.       До отбоя целых два часа. Значит, провалиться в беспамятство среди возрастающего гула голосов, совсем не удастся. Значит, издевательства над мальчишеским сердечком только набирают обороты.       Егор мается. Куда деть себя от боли нескочаемой — не знает.       Вскакивает на шконке, проведя рвано по бритой голове против роста волос. Знает, вмешиваться — это значит подписать себе смертный приговор прямо сейчас.       — Всё в норме? — единственный голос, что не раздражает, врывается в сознание неожиданно. Толич пересел рядом. Плечом к плечу.       — В норме. — отмахивается небрежно. До нервного паралича пара секунд.       Веселье пьяное в самом разгаре. Мальчишку заставляют едва ли не кружиться в лагерных обносках, танцевать. Развлекать сумасшедшие рожи — удел затравленных петухов, как именуют таких вот Сонек в лагерной иерархии.       — Сука, чтобы они все передохли. Гниды. — Хасанов сунул ладонь под матрас, но сигаретную пачку не нащупал. — Блять! — выругался сквозь зубы. Изо всех сил старался ни смотреть на издевательства, разгоревшиеся окончательно, ни слушать сдавленные Сонькины мольбы.       — Ты че так пылишь, братан? — с усмешкой поинтересовался Ева. Его мальчишеские страдания совсем-совсем не трогали. Более того, даже веселили.       — Потому что это пиздец.       — Да тебе-то что?       — Мне? Ничего. — огрызнулся сквозь зубы.       «Будь послушным мальчиком, Егор. И скоро всё закончится. Успокойся и больно не будет»: обрывки детской собственной трагедии выбрались наружу. Коварная память всегда раздувала, лишь бы боль сердечная не потухла.       — Ну вот и не выебывайся, Егорка. Один смотрит,а другой долбит — это просто закон жизни! Выдыхай. — ухмылка на губах кривая. До ужаса злорадная.       «Будь послушным мальчиком...»: пульсировало нестерпимой болью в висках. Тошнило неистово. Егор чувствовал застрявший ком, разрывающий горло.       — Да мне похуй. — врёт Хасанов.       «Послушным мальчиком...»: боль всё так же свежа. Всё так же ярка. Вспыхивает образами с неизменной силой. Каждый эпизод, что застрял в памяти, всё так же зияет в груди.       «Успокойся и больно не будет»: ложь обжигает виски. Было больно.       Больно было всегда.       Каждый раз было больно.

🕷

И пугаться нет причины Если вы ещё мужчины Вы кое в чём сильны Выезжайте за ворота И не бойтесь поворота Пусть добрым будет путь

       Радио скрипит старательно, едва перекрикивая басистые разговоры и металлический гул швейного цеха.       Густой туман, липкий и осязаемый, копошится где-то за решетчатыми окнами. Цепляется молочной дымкой за шершавость деревянной рамы, так и норовит забраться в пыльную духоту.       Машинки швейные кромсают спертый воздух, пропахший потом и сигаретами, гулко. Режут, будто ножик телячье сердечко.       — Хм… — Егор встрепенулся, мерзковато повел перебитым не раз носом. — Вроде батареи теплые. Че так холодно-то? — сигарету из зубов не выпускал, не выдыхал дым, а пепел тлеющий сыпался прямо на шапку-ушанку, что крутил в руках бесцельно.

Вот новый поворот

И мотор ревёт,

Что он нам несёт

Пропасть или взлёт,

Омут или брод

И не разберёшь,

Пока не повернёшь

За поворот.

      Запутался в стежках и даже честно-честно попытался разобраться, когда в конец перестал следить за чёрной ниткой, да и следил ли вообще. Погряз по самые уши в зыбкости чёрных мыслей.       — Мне нормально. — пожал плечами Картрайт и отобрал из ледяных рук товарища шапку. — Иди перекури, братан. В окошко посмотри, не знаю… Всё зафаршмачил, балбес.       Кольщик согласно кивнул и встал, привычно хлопнув себя по карманам фуфайки. Ему казалось, что мир вокруг совершенно пустой, нет в нём ничего, кроме проклятых ушанок, сигаретного дыма и грязных бетонных стен. Казалось, что собственная голова бесцельно висит между всем, что так ненавистно.

Пропасть или взлёт, Омут или брод

      — Куда собрался?       — Перекурить. — пожал плечами и, дождавшись положительного кивка, вышел из цеха.

И не разберёшь,

Пока не повернёшь,

Пока не повернёшь.

      Иллюзия свободы: тем, кто хорошо себя ведёт, позволяют выходить сюда — на крыльцо.       На пороге снежно. Привычно для промозглого марта. Уже подползает к концу, но ещё не даёт весне вдохнуть полной грудью. Сражается за лёд стойко. Самоотверженно притворяется зимой, подрагивая зябко на её задворках.       — Отдохнуть свалил? — знакомый до тошноты голос врезается в самое темя. Вырывает из размышлений.       — Покурить. — отвечает, не удосужившись обернуться. Зажал сигарету зубами и чиркнул спичкой, крепко-крепко затянувшись.       — Угостишь?       — Последняя.       Пархатый — приближенный Цируля — хрипло усмехнулся. Видел прекрасно почти полную хасановскую пачку.       — Слышь, Кольщик… — тянет, растягивает слава, словно горячий гудрон.       Егор молчит, выдыхает дым рвано, сжимает сигаретный фильтр чрезмерно сильно. Косматый волк, дремавший в груди, вдруг встрепенулся. Навострил уши, напрягшись.       — Как ухо твоё? Потихоньку?       — Не слышу ничерта. — оборачиваться не спешит, пощволяет расхаживать Пархатому за незащищённой спиной.       — Ну как же так? Нехорошо. — злобная усмешка плещется в голосе.       — Лепила что говорит, а, Егорка?       — Тебя это как волнует? Отъебись от меня. Оставь меня, блять, в покое. — буйная голова вспыхивает моментально.       Егор Хасанов сейчас лишь воспаленный нерв. Коснешься не осторожно, подцепишь словом колким и беды не миновать. С демонами справиться не в силах, злого серого волка удержать в груди, стоит разбудить, — тем более.       — Тише-тише, не пыли. Я тебе сказать хочу. По-товарищески, понимаешь. Ты фраерок смышленый. Ты меня поймёшь. Крыса в бараке завелась и мы знаем, кто это. Не решите семейником своим. — хлопнул Хасанова по плечу ощутимо, злобно. — Решим мы.       Дверь противно скрипнула за спиной и хлопнула с силой. Егор выдохнул, а сердце, кажется, остановилось.