Закон жизни лох запомнил

Казань/ конец февраля

      Отдышаться совсем не получается: кровь пульсирует где-то в горле. Отзывается больно-больно. Дверь, обтянутая мягким дерматином, гулко хлопает за спиной, разносится сквозняком вглубь тёплой квартиры. Родной.       Квартиры, куда всегда приползает, что бы ни случилось. Знает — здесь рады. Какой бы ни был. Мокрый от дождя, запыхавшийся, жутко злой или пьяный. Не имеет никакого значения.       — Что случилось? — Люда научилась определять всё-всё по одному лишь дыханию. Вышла из комнаты, оперевшись о косяк.       Домашняя и привычно взволнованная.       — Нет. — отрезал Туркин и наспех скинул кроссовки. — Ничего не случилось. Не видишь? — чуткости в девичьем голосе совсем не замечает.       Никогда не замечает.

Не забывай наш первый вечер

Не забывай моей любви

Не обещай последней встречи

И до утра меня не жди

Я не буду тебя ни с кем делить

Я хочу лишь тебя скорей забыть

      Доносится из комнаты едва-едва. Люда всем сердцем любит эту песню, гоняет то на магнитофоне, то в плеере, то кокетливо просит диджея в местном Доме Культуры поставить её снова и снова.       — Выключи, бля! — привычно срывается Туркин, повесив куртку на крючок.       Ответа дожидаться не стал, быстро прошёл в комнату и с силой выдернул шнур нового, подаренного дедушкой, магнитофона из хлипенькой розетки.       — Ты чего?.. — лишь выдавила Люда.       — Помолчи. — сквозь зубы цедит злостно, вглядываясь в синеву опустившегося вечера, чуть касаясь пальцами занавесок. Ни синего света, ни красного мигающего пока не наблюдает.       Выдыхает.

🕷

Казань/ разгар марта

      «Он ствол достал. Не знаю, откуда он его взял. Я просто увидел дуло, направленное на меня, и понял, что мне пиздец. Пиздец. И все… У меня ведь ствола нет, а у него — есть. И сделать я ничего не могу. Просто… Наверное, просто смириться могу. А куда мне бежать? Я даже встать не мог. Понимал, что жизнь закончится. Но он впрочем так и не пальнул, наверное, просто напугать хотел. Унизить еще сильнее хотел, показать, что я тут никто — просто жалкое дерьмо, валяющееся в крови. Смотрел и курил. Не стрелял. Наверное, он бы просто не решился… В любом случае, я только посмотрел на это дуло и закрыл почему-то сердце ладонью, как смог. До десяти, наверное, досчитал. Не помню точно. Все смотрел на пистолет. Смотрел… Смотрел… Смотрел… А в ушах звенело так сильно, дышать больно было, а в голове лишь секунды отсчитываются. И все. Он и Зималетдинов ушли до того, как менты возрастá повязали. Оставили пацанов развлекаться. Понимаете?»: голос через диктофон скрипучий, поломанный будто.       Перепуганный.       — Статья 222, Туркин. — голос следака матёрого твердый. Бескомпромиссный. — Незаконное приобретение, хранение и ношение огнестрельного оружия. Это во-первых. Всё ещё считаешь, что держат тебя незаконно? Интересно получается. Наставлять на побитого мальчишку дуло пистолета — законно, а твоё задержание вдруг оказывается незаконным? А я ещё не посчитал тебе: группу лиц и тяжкие телесные. Красиво набирается. Молодец.       — Только слова?! Доказательства-то где? — голос подрагивает, срывается, а глаза мечутся от одной бетонной стены к другой.       — Не волнуйся, Туркин, доказательства — это не проблема. Я бы на твоем месте совсем не об этом беспокоился. Ты бы хоть потрудился пистолетик свой припрятать… Ты считал, что ваш пацанячий, сучий просто, беспредел спустится на тормозах?!       — Это не мой пистолет…       — Мой? — усмехается Ильдар, чиркнув спичкой. — Или Суматохина? Сам себе что ли в лоб дуло наставлял? Дуру мне тут не лепи. — затягивается дымом сигаретным туго.       В кабинете невыносимо душно, окна плотно закрыты, а обогреватель безжалостно трудится на высоких оборотах. Валера мечется взглядом, стараясь зацепиться хоть за что-то, найти мнимое спасение для душонки перепуганной. Вот — кипы бумаг, чуть дальше, ближе к подоконнику, какие-то растения с плотной пыльной шапкой на листьях; у окна вскипающий чайник, а за окном — белоснежная бездна, коптящая небосвод. Не находит спасения, лишь душный бетон.       Крохотное, почти смешное, радивцо скрипит тихо-тихо. Не расслышать слова песенные, как ни старайся, сощурившись.       Валера почти смирился. Юность превращалась в дым.       Разговор со следователем дается невыносимо тяжело. Туркин готов поклясться, что время в этом кабинете останавливалось — совершенно точно. Сперва бравировал, хамил и рисовался, позже пытался отмалчиваться, затем — выкручиваться, врать, но выходило так себе.       Забыл Турбо лишь об одном.       Вся пацанская спесь в этих стенах сбивается привычно-радикально. Ремень, душный целлофан, прилипающий к губам и жадный финальный вдох. Обжигающий воздух, врывающийся огнём в измученные ребра, развязывал язык до смешного просто.

🕷

      Спина подрагивает, ледяные руки сжимают край раковины. Пальцев не чувствует более: костяшки белые-белые. Комната кружится, выворачивает стены наружу. Егор всматривается в собственное отражение в зеркале, в зрачках чернеет, кажется, целый Вифлеем.       Скалится, всматривается, прищурившись: из носа капает кровь вперемешку с водой, жалкой попыткой умыться. Оскал кровавый, дикий. В зрачках дрожит маленький человек. Дрожь крупная, похожая более на ружья дробь.       Кажется — тело рассыпается.       «Крыса в бараке завелась и мы знаем, кто это»: слова Пархатого вспыхивают в воспалённом сознании вновь и вновь.       Слёзы застряли в горле, пробиваются болью наружу. Никогда не было так страшно. Никогда не было настолько паршиво.       Тошнит неистово, а бурые капли звонко касаются белизны, податой кое-где ржавчиной, раковины. «Не решите сейником своим — решим мы»: впивается в рёбра невыносимой болью.       — Как ты? — тёплая ладонь опускается на подрагивающее плечо.       — Нормально. — кивает Хасанов.       Тошнит всё сильнее. Всё нутро пылает, рычит, рвётся неистово: глухой болью отзывается толчками о рёбра.       — Что-то ты, другалёк, совсем... — подобрать слов Толичу не удаётся. Одёргивает руку резко, позволяя подрагивающей спине согнуться над раковиной.       — Блять... — хрипит Хасанов едва-едва слышно.       Желчь рвется так, будто секунда — и придётся отдать богу душу немедленно. Ощущает спиной лишь робкие касания ладони горячей. Комната кружится всё сильнее.       — Я могу тебе помочь?..       Ночь на лагерь опустилась ветренная и беспокойная. Вторила душам, скованным круговой порукой.       — Себе помоги, блять. — наконец, отдышался Хасанов и жадно хапнул спёртый воздух. — Пиздец. — процедил сквозь зубы и набрал в рот побольше воды ледяной, обжигающей болью зубы.       «Не решите семейником своим — решим мы»: не отпускает, раздувает тревогой такой, что совсем невыносима, чтобы не потухло.       Толич сдавался, мотнув головой. Отпускал ладонь того, кто давно и упорно летел куда-то в бездну самокопания, ненависти к самому себе же. Понимал, что собственного тепла на двоих совсем не хватает, да и тепло это совсем не нужно озлобленному, колючему и теперь будто совсем чужому.       Сдавался молчаливо, привычно робко. Понимал — шипы бронированые невыносимо болезненные и не пробиться через них, как ни старайся.       — Ты мне совсем ничего не говоришь. А так нельзя. Нельзя одному всегда, Егор.       — Сам не знаю, что говорить, а что нет. Не знаю, что делать. — горло будто сжимает ледяная рука.       Егор не знает. Потерял себя, потерял чудовище, что всегда таилось в груди. Не знает, что делать, как сказать, как защитить. Не видит и капли света, что маячил бы впереди.       Егор запутался. В собственной душе. Однажды забрёл не туда, заглянул по ошибке в самый чёрный, самый потаённый душевный уголок и пропал.       Егор забыл. Самого себя забыл, вычеркнув Кольщика из сознания. Выдрал его из сердца горячего ледяной ладонью безжалостно. Остатки людского таяли безжалостно.       Пригладил шерсть внутреннего Волка, вставшую дыбом на загривке остро-остро. Обманул его, усмирил собственными руками, а как разбудить теперь не знал совсем.       Растворился в бесконечной тошноте и боли прошлого, что настигла ударом прямо по темени.       — Нужно просто не прятаться ото всех. Особенно от тех, кому не всё равно на тебя. С тобой невозможно. Невыносимо ни говорить, ни быть рядом. Тебе хочешь помочь, а ты не даешь, не пускаешь никого. Я же друг тебе! А ты...       Егор молчал. Глядел своими синими-синими глазами в отражение мутного зеркала, всё не решаясь перевести взгляд на тёплую серость глаз друга.       — Ты везде опасность видишь, а так нельзя.       — Откуда ты, блять, такой святой появился! Блять, ты искренне не видишь, что происходит? Ты искренне не понимаешь? — решился, наконец, посмотреть в глаза, пусть и через зеркало.       — Потому что я не потерял человеческое еще. — Толич вздохнул и устало потер глаза. — Не потерял, как ты. — резанул больно по самой мякоти сердечной.       — Да нихуя во мне человеческого нет, братан. Всё правда. — усмехнулся горько. — Нет и не было никогда.       — Почему ты такой? Ты мне не говорил никогда.       — По-другому не могу. Не знаю как. — тошнота вспыхивала с новой силой. — Душу проебал где-то. Нет в груди ничего. Ни-че-го. Совсем.       — Я хочу знать тебя, но за всё время так и не понял. Хотя пытался изо всех сил. Думал, мы и правда близки с тобой. Думал, могу тебе помочь... Всегда молился за твою душу, за тебя молился, понимаешь?       — Не нужно мне это. — злоба разгорается, отзывается колючими мурашками.       — Не понимаю тебя совсем, Егор... Бог всегда рядом, он всегда за тебя. Верю, что сасёт он тебя. Вытянет, пусти его в свое сердце. Он же заступник, опора, крыло, что душу спрячет. Исцелит...       — Нет у меня ни души, ни веры, ни бога твоего у меня нет. Есть только я сам, один, блять, я у себя есть! Не было бога твоего, блять, когда так нужен был, а значит, не появится он, как бы хуево мне ни было. Один я, блять. Один! — боль разливается огнём по каждой клеточке.       — Нельзя так...       — И бога твоего тоже тут не будет, когда за твоей задницей придут эти урки, блять. Не будет бога, когда тебя за беспредел, блять, спросят. Спрячется бог, глаза закроет, когда мы с тобой, братан, одни будем отвечать, почему ты, бля, к Куму ходил, и про меня, и про Цируля напел. Красиво, Толич, напел. — Егор развернулся к другу лицом, а в глазах скулящая надежда. — Кто это будет решать, неужели молитвы твои? Я это буду решать один и ты — один! Не знаю я, что делать... Не знаю, как быть и как оно будет. Страшно мне, блять. Куда деться, не знаю. Нравится тебе вот такая правда? Вот она. Как есть. Ничего от тебя не скрываю, ничего не таю. — ресницы подрагивают, а боль неистово поблескивает в глаз глубине.       Толич смотрел в глаза, не отрываясь, слушал исповедь колючую и настоящую. Такую, что жаром рвётся прямо из груди, прямо из скулящей мякоти.       — Мне кажется, ты преувеличиваешь. Видишь, всё спокойно, а времени прошло достаточно... Я не понимаю, почему ты так... Так боишься. Это же мне решать, правильно?.. Всегда всё можно решить словами. — серая глаз бездна подрагивает жалобно, искрится надеждой.       С губ Хасанова сорвалась усмешка, болезненная такая и злая-злая. Ни капли в ней ни сочувствия, ни понимания. Как унести всё то, что набрали запазуху? Не знал.       — Что ты словами решать собрался, братан? Ты знаешь, что с крысами, беспредельщиками и стукачами делают? Знаешь, в какие места тебя выебут за то, что ты виноват перед бараком, бля, Толя? Проснись. — Егор почти вплотную, почти шепчет прямо на ухо.       Сердце, кажется, колотится прямо в горле. Больно-больно и размашисто. Так, будто остановится вот-вот и бесконечная боль кончится.       — Это не по-человечески...       — А где ты тут людей-то, бля, нашёл?! В углу своём напару с верой и надеждой? Хоть одного человека мне покажи. Хоть одного!       — Ты не прав. Почему ты не видишь?..       — Потому что я не живу, бля, в мире твоём сказочном, братан. Я в реальности живу, вот в болоте откровенном. На дне самом. Без бога твоего! Нет его тут и не было никогда!       Тошнота вновь сковала горло, но остановиться не мог никак. Слова больше не выбирал, потерял спасительную ниточку, что предательски выскользнула из рук. Переполнился душевный сосуд, что принял чрезмерно много боли. Чрезмерно много черни на себя взял Ангел-Хранитель: пронзило его копьё дикого-дикого страха. Выплеснулась грязь душевная, вспыхнув кровью на пушистых крыльях Ангела-Хранителя.       — Не говори так, прошу тебя, Егор! На кого ты так озлоблен? Скажи мне. Скажи и избавься от камня этого, что на шее мёртвым грузом...       — На жизнь.       Сдерживать голоса всё труднее. Сдерживать боль невыносимую — не получится, как ни старайся.       — Не бывает так. Не бывает... Бежать от себя нельзя, Егор. А ты... Тебе уже не поможешь. Знаешь, я это сейчас понял. Думал всё, что там в глазах твоих теплится, старался рассмотреть, развидеть. Старался понять, но сейчас осознал, что тебе это совсем не нужно. — тёплая ладонь вновь опустилась на крепкое подрагивающее плечо. — Я не вижу того, что ты. Нет в жизни столько боли, не может быть столько жалости к себе. Всё в сердце, а у тебя там, прости меня, только грязь и ненависть. Больше ничего, кроме ненависти и злобы там нет.       «Больше ничего, кроме ненависти и злобы там нет»: больно отозвалось в висках. Обожгло безжалостно.       — Ты не понимаешь. — цедит сквозь зубы, скрипнув чрезмерно сжатыми.       — Ты не даешь мне понять, Егор. Не пускаешь меня вот сюда. В сердце.       — Ты не понимаешь! — голос дрогнул, а ком душит безжалостно. На дрожащих ресницах влага, что не удержать.       — Чтобы люди понимали тебя, нужно не кусаться и обороняться, а принимать помощь. — голос звучит снисходительно и мягко.       Режет, будто старый ржавый ножик.       Егор молчит, а предательские горячие слёзы катятся по щекам, a злоба искрящаяся пылает где-то в глубине зрачков. Чёрных, как слепое ни-че-го.       — Прими себя, пожалуйста. Услышь, что в душе собственной творится. А я помолюсь за тебя. Помолюсь, Егор. — плечо обжигает внезапный холод. Жуткий совершенно и пустой. Толич убрал ладонь с плеча и решился, наконец, оставить Егора одного.       Одного.       «Тебе уже не поможешь»: вдохнуть, кажется, больше не выйдет, как ни старайся.       одного.