Закон жизни лох запомнил

1991

      «Главное, пусть они поверят в себя и станут беспомощными, как дети. Потому что слабость велика, а сила ничтожна. Когда человек рождается, он слаб и гибок, а когда умирает — он крепок и черств. Когда дерево растет, оно нежно и гибко, а когда оно сухо и жестко — оно умирает. Черствость и сила — спутники смерти. Слабость и гибкость — выражают свежесть бытия. Поэтому, что отвердело, то не победит»: едва-едва слышно доносится из телевизора. Голоса беспечной юности стихли, взгляды прикованы к мерцающему экрану.       — Наконец, что-то хорошее показывают. — шепнул Толич.       — Херня какая-то. — шепнул в ответ Хасанов и устало потер глаза. Бороться со сном совсем не выходило. — Толкни, как закончится. — скрестил руки и поерзал, сев удобнее. Сдался сну, кусающему уставшее сознание, опустил голову и задремал.

1988/июль

      Кажется, Казань, кажется, середина июля, кажется, восемьдесят восьмого. Мотивы родные, образы очевидные, помнит их, чувствует, будто нет пропасти из прожитых лет и несказанных фраз. Сон тягучий, цепкий, затягивает в пучину с особенным огоньком.       Жара изматывающая мучает даже вечером. Испытывает на прочность: насмехается и бьёт кувалдой прямо по темени. Безжалостно и бескомпромиссно вырывает из реальности, сужает мир до размеров смешных. Крохотных.       — Ну что, Егорка, как оно? — подмигнул Кащей, стоило Хасанову опуститься рядом на переднее сидение.       — Вот. — коротко отозвался мальчишка, протянув правую руку ладонью вниз. На среднем пальце свежий перстак: свастика в белом круге на черном фоне.       — Красава. — мужчина кивнул довольно и протянул сигарету. — Бери-бери, заслужил! — Рассказывай, дружок, как отмотал? От тебя ни весточки, нихуя.       — Я Суматохину писал. — пожал плечами и от протянутой сигареты не отказался. — Да рассказывать нечего. За год ничего интересного. Только драки вечные и разборки. Помню, пацан случайно взял чужой пакетик чая, так его за это отпиздили так, что мамка родная не узнала бы, потом завернули в сырую простынь с солью — и дальше пиздили. — голос звучит хладнокровно, а на губах ехидная усмешка.       Эмоции — фикция, за ними пустота.       — А тебя пацаны не пиздили?       — Попробовали бы. Администрация только. И то суки: толпой только гасили. Руки за спину и по роже херачили, а если упал, то все. Все ребра своими берцами пересчитают. Да мне похер было… От мусоров этих один беспредел: Я как-то ночью пошел покурить в туалет, и как раз, сука, обход. Меня за это в одной пижаме зимой закрыли на всю ночь в прогулочный дворик. Замерз, как Бобик.       Кащей смеется.       С Егором он всегда смеется. Смотрит с узнаваемым насмешливым прищуром и всегда хохочет. Голос его звучит, будто в тумане, но всегда близко.       Кащей смеется. У него все просто.       просто.       — Ну ничего. Зона закаляет только. Слышь, дружок, ты говорил, что бабла у тебя нет, а то, что дает мать, ты брать не собираешься. Есть у меня маза одна. Деньги реальные крутятся. — Кащей покосился ехидно.       — Говорил. — согласился мальчишка и затянулся сигаретным дымом до жгучей боли в лёгких.       — Там на Авиастрое пацанов набирают. Ты мне только скажи: ты боли не боишься?       — Не боюсь.       Кащей смеется.       Кащей знает. Всё знает, чувствует нутро, видит все уголки черной, как смоль, гнилой-гнилой душонки. Сам взращивает, ловит вспыхивающую агрессию: поощряет, выделяет и лелеет пламя жгучее. Кольщик ему нравится.       Нравится сумасшествие. Нравится дикое безрассудство. Нравится отбитая голова и тотальное, больное отсутствие страха.       Нравятся бесы, что намертво поселились в сердце, и характер, заставляющий переть на танк с одним лишь ножом.       — Знаю. Поэтому предлагаю именно тебе.       Кольщику нравится Кащей. Нравится сходить с ума, слепо поддаваясь на всё, что предложат. Глупо следует, затягивая ошейник на собственной шее собственными руками.       — На Авиастрое драки какие-то проходят, да?       — Да-да, правильно! Только не «какие-то драки», а бои без правил. И, кроме тебя, я никого отправить не могу. Там тотализатор, представляешь, сколько мы бабла поднимем?! Твоя задача выйти, дать пизды тому, кого против тебя поставят, и спокойненько получить денежки. Я видел, как ты махаешься. Ты лучший, Егор.       — А если я откажусь?       — Не откажешься, родной.       — Почему?       — Егорка, скажи-ка мне, сколько тебе дали?       — Шесть. — сжал скулы Хасанов, напрягся.       В свои семнадцать с небольшим умудрился попасть в колонию для несовершеннолетних: собрал три тяжкие статьи и все благодаря буйной голове. Демон, о котором никто не знал, даже близкий-близки Суматохин, пробрался в пустую черепушку. Хасанов, падая в бездну собственной злобы и ненависти, совсем не заметил, как в руках оказался пакет с мутноватым клеем, а мир поплыл перед глазами. Не говорил никому.       Цепко пытался выбраться самостоятельно.       — Во-о-от… — приторно протянул Кащей. — А отмотал сколько?       — Год.       — Ты пойми, в этом мире всё решают деньги, Егор. Деньги. А ты мне теперь должен, понимаешь? Я же вписался за тебя. Вписался? — усмехнулся едко-едко. — Кстати, я прекрасно видел, чем ты занимался в качалке, когда пацаны расходились. Только на клей подсел или до чего-то веселее дополз?       Хасанов молчал.       — Вот и умница. Сегодня отдыхай, родной. А завтра придешь вечером на точку и будешь хорошим мальчиком. Ты меня понял?       — Понял. — отозвался Хасанов и добил жалкий окурок, затянувшись в последний раз.        Разговаривать более не хотелось, точка опоры была потеряна, казалось, навсегда. «Да нехуй мне терять уже»: пульсировало в висках. И сомневаться нечего — готов. Душа нараспашку, скулит неистово, требует грязи, требует выхода агрессии, что копилась за ребрами чрезмерно долго.       Егор потерял себя окончательно, растоптал свою человечность, когда пришел той ночью на условную точку. Забыл о людском, когда стянул с себя футболку, подставляя тело разгоряченное под удары, отдавая в ответ сильнее, жестче, неистовее.       Шерсть внутреннего ещё волчонка встала дыбом: подвал, пропитанный запахом крови, пота и рвоты, сводил с ума. Стирал все принятые грани приличия, все нормы морали.       На фоне уверенного, до селе незнакомого пацана, кажется, из теплоконтролевских, Кольщик выглядел, словно бешеная собака, из пасти которой ничего, кроме пены и злобы не выходит. Он уворачивался от ударов, хохотал, когда кулак в очередной раз со свистом проскакивал мимо скулы. В глазах безумие и сгущающаяся пелена, а на губах едкая ухмылка, «больной» едва ли не облизывается с наслаждением. Ему явно нравится.       В глазах лишь накрывающий экстаз.       — Хороший пацанчик. Крепкий. — кто-то шепчет на ухо довольному Кащею.       — Мой. Универсамовский. — гордо вскинув подбородок, отвечает.       Наконец, измотать противника удалось: упал, а Хасанов почувствовал кровь, оскалившись. Удар за ударом, кровь под кулаком горячая, а тело под коленями обмякает, хрипит.       «Что ты делаешь, пацан?.. Ты же убьешь меня!..»: доносится до Хасанова отдаленно, едва-едва слышно. Теплоконтролевский говорит из последних сил, едва перебирает разбитыми губами.       «А я и хочу тебя убить.»: отвечает Хасанов, вздрогнув от осознания собственной жестокости.       Толпа разгоряченная свистит, подначивает, толкает на последний удар. Толкает на торжество звериное — апогей бесчеловечности.       Человек в его душе растаял. Жизнь — мыльный пузырь.       молчит.

1991

      Егор распахнул глаза и тяжело, жадно хапнул спертый воздух. Голову обдало кипятком.       Демоны прошлого нагнали с новой силой. Сжимают горло когтистыми лапами вины, дышать невозможно. Дышать больше не хочется.       Освободить душу некому, никто не поймет, не примет — Хасанов уверен. Теплоконтролевский, чье лицо было размозжено в кровавый абсурд. Хадишевский, чья рука неистово хрустела, зажатая крепко-крепко, Хасанов чувствовал, как ломаются кости под пальцами. Домбытовский, зубы которого выбил тяжелым ботинком. Свой — универсамовский — чей кадык был сломан слепым ударом. Егор помнил каждого из сотен пацанов, с которыми удалось сойтись на этом треклятом ринге.       Кащей заработал тысячи и открестился, а Хасанов утонул, растворился гнилым мясом в пасти у льва.       Егор помнил каждого, каждый мучал во снах, пробирался в память в самые острые моменты одиночества. За каждого нужно ответить. За каждого — умереть.       у-ме-реть — мечта, как недостижимая луна.