Закон жизни лох запомнил

1991 (середина марта)

      «В руце Твоего превеликаго милосердия, о Боже мой, вручаю душу и тело мое, чувства и глаголы моя, дела моя и вся тела и души моея движения. Вход и исход мой, веру и жительство мое, течение и кончину живота моего, день и час издыхания моего, преставление мое, упокоение души и тела моего. Ты же, о Премилосерде Боже, всего мира грехами непреодолеваемая Благосте, Незлобиве Господи, мене, паче всех человеков грешнейшаго, приими в руце защищения Твоего и избави от всякаго зла, очисти многое множество беззаконий моих, подаждь исправление злому и окаянному моему житию и от грядущих грехопадений лютых всегда восхищай мя, да ни в чемже когда прогневаю Твое человеколюбие, имже покрывай немощь мою от бесов, страстей и злых человеков. Врагом видимым и невидимым запрети, руководствуя мя спасенным путем, доведи к Тебе, пристанищу моему и желании моих краю. Даруй ми кончину христианску, непостыдну, мирну, от воздушных духов злобы соблюди, на Страшном Твоем Суде милостив рабу Твоему буди и причти мя одесную благословенным Твоим овцам, да с ними Тебе, Творца моего славлю во веки. Аминь.»: тихо-тихо бормочет Толич, по обыкновению, проснувшись раньше всех.       Егор не спит, прислушивается, слова поймать не удается, но интонация, мотив напевный заползает в самое сердце. Пробирается свет сквозь ребра, больно задевая все то, что так свирепо тревожит.       Егор не спит, усмехается сквозь зубы. Тихо-тихо, лишь бы не спугнуть товарища. Лишь бы не нарушить молитву благостную своей чёрной издевкой.       Беспокоится.       — Разбудил? — Толич закончил, перекрестившись, коснувшись влажными губами теплого от жара кожи крестика.       — Я сплю.       — Ты врешь. — усмехается тепло-тепло. — Я слышал, как ты ворчишь.       — Как ты их помнишь?       — Их? — Толич слез со своей шконки и сел рядом с Кольщиком.       — Ну эти... Молитвы свои. «В руце Твоего превеликаго милосердия, о Боже мой, вручаю душу и тело мое, чувства и глаголы моя, дела моя и вся тела и души моея движения»... — коряво, как мог, повторил Егор. — Нихера ведь не понятно. — сел, звонко хрустнув позвоночником, потянувшись.       — Балбес ты, Егор. — шлепнул Толич товарища ладонью по лбу. — Богохульствуешь вечно, злорадствуешь. Откуда в душе твоей бесов столько?       — А нет у меня больше души, Толич. Осталось только тело. Грязное. Голодное. Но тело.       — Помолюсь за тебя. — закатил по обыкновению глаза, поднял руку и под матрасом своим нащупал сигаретную пачку. Всегда молился. Каждую ночь. — На. Рот хоть свой поганый закроешь. — протянул Егору пачку, а тот зубами достал, потянув за фильтр.       — Больно ты святой, Анатолий. — благодарно кивнул.       Не травил лёгкие, казалось, истлевшие до угольков, целую ночь: жуткое упущение. Любил горечь тлеющую до сумасшествия и, как самому и казалось, душу бы продал за одну замшеленькую сигаретку.       Дни тянулись один за одним, в пересчете на сигаретные пачки, казались безумием. Этот день не стал исключением: мерзковатая на вид и так-себе на вкус треска, если повезёт, то с зелёным горошком, — работа — перекур — работа — перекур — и вновь работа — гречневая каша и пресная говядина — перекур.       — Бля, ебал я эти ушанки... — Егор затягивался плотнее, покосившись на коробку с выглядывающими сине-пушистыми «ушами».       — Ты сегодня чрезмерно разговорчив. — подметил Толич, едва ли не отобрав сигарету из прохладных хасановских пальцев.       — Да... — отмахнулся Хасанов.       В последние дни, плавно перетекающие в недели, из него и слова не вытянуть: зарылся в собственных демонах и игнорировал все руки протянутые и жаждущие помочь. Открестился от всех, даже письма читать перестал. Говорил с охотой лишь с Толичем и то изредка, стоило тому поймать мимолетное настроение.       Кольщик, прибитый осознанием неминуемого разговора с кумом, все не мог отделаться от дикого-дикого страха. Искренне не понимал, почему его ещё не вызвали на беседу, и не вывернули душу, засунув в «стакан» или в камеру к беспредельщикам. Не понимал, почему к Толичу не было ни одной предъявы и почему дни настолько приторно-спокойные.       Шкурой чувствовал, сладость тишины — к беде.       Волчье чутье не провести, серого и злого-злого в душе не запереть. Рвется наружу и остро чувствует все-все.       — Я знаешь, что понял, Толь. — Хасанов вскинул на товарища влажно-синий взгляд. — Нам пиздец. — горько усмехнулся.       — Не знаю. — пожал плечами и передал тлеющую сигарету.       Всегда одна на двоих. Всегда символ понимания и принятия.       Атмосфера будто в рефрижераторе, медленно иней покрывает душу. Пробирается потрескивающим, звенящим холодом в самые потаенные уголки. Стягивает намертво. Кольщик мысленно отсчитывает «Раз. Два. Три. Четыре. Пять. Шесть. Семь. Восемь.», следя за секундной стрелкой. Часы есть только здесь — в рабочей комнате — а значит, ощущение тягучее никуда не исчезает. Вот оно. Совсем рядом.       — Да тут и знать нечего. Нам с тобою не переждать эти лютые холода. И это факт, братан.       Раз. Два. Три. Четыре. Пять. Шесть. Семь. Восемь.       Время бежит кувырком, но отчего-то вдруг спотыкается. Останавливается на целую вечность. Тает, ускользая сквозь пальцы. Сигарета тлеет безжалостно, вновь вспыхнувшая тревога расползается по телу ледяными мурашками.       Тяжелая дверь за спинами скрипнула.       — Хасанов. — прохладный, с привычными стальными нотками, голос бригадира ржавым ножом вонзился прямо в горло. — Иваныч вызывает.        Вибрация воздуха ощущается раскаленным железом. Вдохнуть никак, выдохнуть невыносимо больно.       — А вот и пиздец, братишка. — горько-горько усмехнулся Хасанов. Натянул шапку, поправил форменную фуфайку, по обыкновению хлопнув себя по карманам.       Выдохнул: сигареты на месте, значит, не так страшно.       — С Богом. — одними губами промолвил Толич. Совсем беззвучно, но тепло-тепло, даруя собственную надежду.       «С богом, ага. Как же»: едко вторил мысленно, следуя за бригадиром в кабинет.       Мрачный зеленый коридор с пыльным свечением ламп теперь казался бесконечным. Хотя пути несчастные несколько минут, а сердце теперь колотится неистово. Ощущение нависшей трагедии сейчас казалось осязаемым.       — Пожалуйста, Евгения Арсеньевна, заключенный Хасанов. — начальник кивнул на паренька, что удивленно вскинул бровь, всматриваясь в незнакомое девичье лицо.       Хасанов, наученный неприятным опытом, молча протянул руки мрачного вида сотруднику. На запястьях заискрился привычных холод, поморщился едва заметно и молча прошел вглубь кабинета.       — Вы можете оставить нас. — коротко кивнула Хромова в сторону стула перед столом.       С нагловатой усмешкой Егор опустился на стул, откинулся на спинку и, удобно расставив ноги, шумно выдохнул. Водил коленом из стороны в сторону деланно скучающе: привычная бравада. Маска ледяного безразличия и колкой злобы, лишь бы не выдать нежные душевные жилки.       Лишь бы не выдать волнение.       Дверь за спиной хлопнула, начальник вышел. В кабинете лишь он, она и скучающий сержантик-конвоир.       — Хасанов Егор Валерьевич, 1971 года рождения. — в глазах яд плещется, а на краешке губ колючая усмешка. Истинное чудовище. — Осужденный по статье 102 уголовного кодекса РСФСР частей б, г, д, з за убийство при отягчающих обстоятельствах, а именно: из хулиганских побуждений, совершенное с особой жестокостью, совершенное способом опасным для жизни многих людей. Убийство двух лиц. Признан виновным Советским районным судом г. Казани Татарской Автономной Советской Социалистической Республики в 1989 году. — стройные, выученные слова.       Слова вымученные застенками колонии.       — Я знаю, Егор Валерьевич. — усмехнулась Женя и приподняла папку с личным делом для большей убедительности.       — А вы, гражданин начальник, кто? — злорадствует Хасанов, скользит сальным взглядом по девичьим скулам, хрупким плечам. В кабинете душно, китель аккуратно сложен на спинке стула, а голубая сорочка чрезмерно цепляет.       — Следователь Казанской прокуратуры. Хромова Евгения. — хмыкает Женя, поймав цепкий взгляд синих-синих глаз.       «Следователь Казанской прокуратуры»: больно-больно отозвалось в висках.       — Казанской?! — оживился парень. — Мне не послышалось? — привык к односторонней прозрачной глухоте и машинально подавался вперед, едва заметно поворачивая голову здоровым ухом.       — Казанской. — согласилась Хромова. — Вы удивлены?       — Я думал, дело закрыто, гражданин начальник. А тут я хороший мальчик: сижу, никого не трогаю. Работаю даже. Шапки вам, ментам, форменные шью. Представляете, гражданин начальник?       — Меня зовут Евгения. — поправила твердо, в голосе блеснула сталь.       — Да-да, гражданин начальник, как скажете. Я же не против.       Женя окинула его удивленным взглядом и отчего-то вдруг растерялась. Всего на секунду, но от хитрого взгляда не спрячешься: считал моментально, а значит, можно повеселиться вдоволь.       Шакалью усмешку на губах проигнорировала.       Не так совсем представляла себе осужденного Хасанова Егора Валерьевича. Ожидала увидеть послушного и замученного, такого, как был на видео, что случайно обнаружила в архиве.       А сейчас...       Сейчас перед ней лишь глаза, пылающие злобой необъяснимой и насмешливая, дурная-дурная ухмылка. И следа нет от того мальчика, что затравленным голосом просил одного — поспать впервые за три дня, казалось, непрерывных допросов.       — Предполагаю, что производство по вашему уголовному делу, Егор, будет возобновлено ввиду вновь открывшихся обстоятельств в ближайшее время. — сухо начала Хромова. — Вам это понятно?       — Нет. — честно ответил Хасанов.       — В ходе повторного рассмотрения вашего уголовного дела было выявлено несколько нарушений. Недостоверность показаний свидетелей, а также подложность протоколов следственных действий и ваших показаний, повлекшее за собой постановление несправедливого приговора. В течение последних недель в наше распоряжение поступили новые летали вашего дела. В ходе проверки и следственных действий нами было обнаружено, что свидетельские показания Туркина Валерия и Исаева Кирилла оказались заведомо ложными.       — И дальше че?       — А дальше продолжение следственных действий, когда суд одобрит прошение. Вас, Егор, переведут в следственный изолятор города Казани...       — Когда? — в обыкновеннрй манере перебил следачку, подавшись вперёд. — Когда переведут?       — Когда у нас на руках будет удовлетворенное прошение. — выдохнула Женя. — Это, конечно, займет время. Когда суд примет во внимание все вновь открывшиеся обстоятельства, то...       — Мне срок скостят? — вновь перебил Хасанов. — Ну так... в теории. — сердце билось гулко, кажется, где-то в горле.       — В теории. — подтвердила следачка, откинувшись на спинку стула.       — От меня че надо? — вновь цепкий, сальный взгляд скользнул по девичьей коже, особенно задержался на, едва-едва влажно поблескивающей от чрезмерной духоты, шее.       Чувствует остро, всматриваясь бесстыдно. Одиночество без ласки девичьей привычной разливается кипятком, раскаленным железом под кожей. «Пиздец, вот только этого не хватало...»: Хасанов подался вперед, мельком глянув вниз на собственные форменные штаны. Ощутил себя грязным животным, усмехнувшись собственным демонам. Кисти в наручниках весьма удачно скрестил — бесстыдство скрыть удалось.       — Сотрудничество со следствием. А пока вы здесь, то вести себя хорошо. — чрезмерная сердобольность сжимала собственное горло. Стремление жгучее, безрассудно обостренное толкало к справедливости.       К правде кристальной.       — Веду себя лучше всех, гражданин начальник. — из ядовитого арсенала вынул самую приторную улыбку. — Не сомневайтесь.       Тактично промолчал о том, что жизнь тюремная — вечная борьба дико голодных и напрочь обозленных. Время затягивает петлю на шее нежно и плавно. Не заметишь даже, когда воздух закончится, а сердце падёт вниз, как камень. Не жизнь — игра, а Хасанов уже наигрался.       Не жизнь — густой туман возле берега. Кругом бездна и все бесполезно.       Жутко устал.       — Я не сомневаюсь. Сейчас мне нужно, чтобы вы ответили на ряд моих вопросов, Егор.       — Как скажете, гражданин начальник. — ерзал на стуле, а в собственных штанах сумасшедше тесно. Тошило.       «Бля, ты че?.. Пиздец...»: мысленно обращался к собственной буйной голове. Курить хотелось неистово. Невыносимо тошнило.       Хасанову казалось, допрос длится целую вечность. Такого у него ещё не было: медленно, спокойным голосом, не утопая в сигаретном дыму. Между ними лишь шелест шариковой ручки о бумагу и, наконец, вспыхнувшая надежда. Надежда, что позволила почувствовать себя живым. Пусть и на жалкий час. Пусть и в рамках жутко душной комнаты, пахнущей пыльными бумагами, лакированной мебелью и дешёвым коньяком, уже, казалось, впитавшемся в самую мякоть стен.       — Спасибо, Егор. — Женя отложила шариковую ручку и заглянула в синие-синие глаза. — За продуктивную беседу. — усмехнулась и встала из-за стола, накинув на плечи китель. — До свидания. — взгляд скользнул по бедрам, а насмешка в глазах дала ясно понять – бесстыдство скрыть не удалось.       За спиной в очередной раз хлопнула дверь. Ушла.       — Встал. — прохладный голос конвойного отрезвил. Хасанов послушался и протянул руки.       Смущаться больше некого и нечего.

🕷

      Горячая, почти кипяток, вода касается уставшего тела, мыло хозяйственное неприятно холодил и сушит. Вода пахнет железом, а запах мыла врезается чрезмерно остро. Хасанов не замечает, хотя по обыкновению вечно ворчал.       — Ты так мне ничего не рассказал. — за спиной раздаётся голос. Напугал, выдрал из размышлений.       Встретиться после долгой беседы кдалось лишь в бане.Никакая не баня, конечно, обыкновенный душ с раздевалкой. Два помещения, в одном раздеваются и оставляют на крючках одежду, во втором моются под душем.       Узнать подробности нетерпелось.       — Блять! Че рассказывать?.. Ничего такого, братан. Следачка Казанская приезжала. По нам c тобой ничего. Забей.       Повернулся к товарищу лицом. Смущаться больше некого и нечего.       — Это все, что я хотел узнать. — коротко кивнул Толич. Знал, что разговоры долгие здесь не к месту. Знал, что все равно расскажет подробности, правда, не сейчас. Накинул на бедра полотенце и ушёл.       Баня опустела, а горячая кровь вновь ударила в пах, стоило только вспомнить о бархате влажной кожи, о груди, что нежно вздымается, вторя дыханию.       — Блять... — прошептал тихо-тихо и осмотрел душевое помещение осознаннее.       Никого.       Точно-точно. Никого-никого.       В раздевалке гул голосов оживленный, смех искрится, разговоры живые. Значит, увлечены чрезмерно. Значит, точно-точно никто не зайдет. А если и зайдёт — плевать. Все поймут. Никто не осудит, ведь одинокая шкура, исстрадавшаяся по дамской ласке душонка, казалось, одна на всех.       Тулово парное едва ли не дрожит. Вода шумит, пульсируя в висках, а ледяная стенка, выложенные белой плиткой, испещренной плесенью в неаккуратных швах, казалось, обжигает разгоряченную спину.       Секунда и безумие, несравнимое ни с чем, что не усмирить, накрывает. Дышать уже, кажется, невозможно: горячее, пульсирующее дико в ледяных пальцах, сводит с ума. Движения быстрые, рваные — никакого удовольствия в них, никакой чуткости. Лишь бы никто не зашёл.       Лишь бы разрядить уставшее, истлевшее до угольков, тело.       — Егор! Идешь?! — раздался крик Евы из раздевалки, врезавшись в мутнеющее сознание.       — Бля... Щ...ща! И...и..ду! — дыхание рваное.       Воздуха предательски не хватает. Горячий пар тягучий и застревает в лёгки, не в силах он слержать глухой, будто утробный, стон. Предательски вырвался, а сил больше нет.       Сил больше нет.       Ладонь опустил под горячую воду, почти кипяток. Смыл наваждение жаркое с прохладной кожи.       Сил. Больше. Нет.